Она была в ночной рубашке, на которую набросила халат. Он был не застёгнут, но Машу это, кажется, особо не смущало.
— Маша… — пробормотал полностью деморализованный Модест Фёдорович.
Я обычно держусь подальше от семейных разборок, но тут я понял, что надо вмешаться:
— Маша, что случилось? — сухо спросил я.
— Этот… этот… — Маша аж задохнулась от возмущения, не в силах подобрать эпитет пообиднее, — этот идиот просрал путёвку на курорт! В Гагры!
— Но Маша… — промямлил Модест Фёдорович, — у Людмилы Анисимовны ведь был инсульт. Ей категорически нужно полноценное восстановление. Вот я ей и уступил. Пусть подлечится.
— А мне не нужно?! Мне, значит, не нужно?! — схватилась за горло Маша и заголосила, — у тебя жена беременная, а ты прошмандовкам всяким путёвки раздаёшь! В Гагры!
— Людмила Анисимовна не прошмандовка, — попытался вступиться за коллегу Модест Фёдорович.
— Она — уборщица! — скривилась Маша. — Зачем уборщице в Гагры?!
— Машенька, но уборщицы тоже люди, такие же, как и ты… — попытался проявить дипломатию Мулин отчим, но тщетно.
— Да мне плевать! — взревела Машенька, — я, когда замуж выходила, даже подумать не могла, что буду в трущобах жить, и что меня ниже последней уборщицы ставить будут!
Она громко разрыдалась.
— Машенька! — воскликнул потрясённый Модест Фёдорович, — послушай…
— И слышать не хочу! Если я за стариком молодость просираю — то почему я должна в трущобах жить?!
Я аж присвистнул:
— Ну, нифига себе! А с каких это пор высотка на Котельнической стала трущобами?
— Почему мы должны ютиться здесь?! — взвизгнула Машенька, — скоро родится ребёнок и ему нужны будут нормальные условия! А не это!
— А нормальные условия — это что? — прищурился я.
Но Машенька не ответила — она старательно рыдала.
Мне уже этот концерт надоел, и я просто сказал:
— Отец, пошли ко мне? Ты после дороги устал, тебе отдохнуть надо, а не глупые истерики слушать.
Машенька завыла ещё громче.
— Муля, ты понимаешь, она в положении и гормоны…
— В любом случае человеческий облик терять нельзя — отрезал я, — а то у меня создаётся впечатление, что твоя аспирантка выходила замуж за тебя не по любви, а из корыстных побуждений ради — твоей зарплаты, путёвок на курорты и квартиры моего деда…
— Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — ты на работу опоздаешь. Ты иди. Мы тут сами разберёмся…
Ну ладно. Я аккуратно поставил корзинку с пирожками на тумбочку для сумок и обуви, и вышел из квартиры.
На душе было гадко.
Вроде и понимаю, что беременная женщина всё воспринимает трагически, но как-то не ожидал, что из трепетной и деликатной Машеньки такое вот говно полезет.
Эх, мужики, мужики. Чем вы думаете, когда с молодыми связываетесь?
Неужели вы действительно считаете, что им нужны вы, а не ваши деньги и связи?
В той, прошлой, жизни, я всегда старался обойти любвеобильных и страстных девушек, которые зорко высматривали себе спутника жизни, чтобы устроиться поуютнее. Потому что пару лет жизни до тех пор, пока юная козочка не подарит наследника и не подаст на развод, мечтая отжать максимально денег, акций и квартир, оно того не стоит.
Я вышел на лестничную площадку в каком-то смятении.
А во дворе опять столкнулся с Фаиной Георгиевной, которая выгуливала Букета.
— Смотрю, вы всерьёз за Букетом соскучились, — после приветствия, улыбнулся я ей, — который раз самолично его выгуливаете. Не каждая собака может похвастаться, что его народная артистка выгуливает…
— Ой, Муля, скажешь тоже! — хихикнула Фаина Георгиевна, — просто я сейчас много гуляю. Это способствует хорошему цвету лица. Мне так Изабелла сказала. Заодно и Букета выгуливаю.
И тут я сложил дважды два и с хитрым прищуром сказал:
— Фаина Георгиевна, а разве вы не шарф тогда вязали, в коммуналке? Такой… жёлтый…
Говорят, что актрисы умеют изобразить на своём лице любую эмоцию, вне зависимости от своего настоящего состояния. Так вот, только что данный тезис был полностью опровергнут. Я с удовольствием наблюдал, как стремительно краснеет лицо Фаины Георгиевны.
Значит, я оказался прав.
Любой другой благородный и воспитанный человек сделал бы вид, что ничего такого не произошло. Но это же был я. И, конечно же, я не удержался:
— Заезжал я вчера к Котиковым, — как бы между прочим, поведал я, с удовольствием наблюдая, как дёрнулся глаз у Злой Фуфы, — такой промозглый вечер был, ужас. Мы с Иваном Вениаминовичем прямо продрогли, пока разговаривали. А вот Вениамину Львовичу было хорошо в жилетке… жёлтенькая такая… тёплая…
Лицо Фаины Георгиевны приобрело цвет вареной свеклы. Она ловила ртом воздух и от возмущения не могла ничего сказать.
Премного довольный собой, я развернулся пошёл на работу. За спиной раздался гневный вопль. Я широко улыбнулся.
Ай да я!
А на работе меня сразу же подстерегла Лёля.
Не знаю, то ли у неё в Комитете своя шпионская сеть, то ли она каким-то шестым чувством чует моё присутствие, но стоило мне только переступить порог здания Комитета искусств, как она мгновенно появилась:
— Муля! — воскликнула она, — где ты ходишь?! Ты опоздал на два с половиной часа!
Вахтёрша баба Зина, которая как раз сегодня дежурила, заинтересованно посмотрела в нашу сторону и даже шею вытянула, чтобы было лучше слышно.
— Так я к приёму югославской делегации готовлюсь, — ответил я, — с руководством согласовано.
— Ой, Муля! — отмахнулась Лёля, — мне это не интересно! Я тебя уже заждалась!
Я молча пожал плечами.
Баба Зина решила, видимо, что не расслышала, и высунулась из своей будочки почти по пояс.
— Муля, — сказала Лёля, видя, что я не собираюсь оправдываться, — я придумала, как с тобой рассчитаться.
Баба Зина чуть не навернулась, рискуя сломать шею.
— И как? — спросил я, демонстрируя полное безразличие.
— Хочешь, я тебе путёвку в санаторий выбью? — спросила она.
— Я похож на смертельно больного человека? — изумился я.
— Я могу даже в Крым путёвку организовать. В Алушту!
— Не интересует, — отмахнулся я и пошёл к себе.
Рассерженная Лёля что-то прошипела мне в спину, но я не обращал внимания.
Почти у самого кабинета мня выловила кареглазка. Я её не видел с тех пор, как уехал в Югославию. Она похорошела, расцвела.
— Муля! — улыбнулась она, — ты давно приехал, а к нам и не заходишь! Мы с девчатами тебя ждали, ждали!
— Ой, извини, Оля, я совсем замотался, — с покаянным видом развёл руками я.
— А когда ты зайдёшь? — не отставала она, — девчата к твоим лекциям привыкли. Ждут.
— Так я ведь уже не комсомолец, — напомнил я.
— Ну и что? — всплеснула руками она и лукаво на меня посмотрела, — а разве нельзя, чтобы коммунист комсомольцам лекции проводил?
Я понял, что загнал сам себя в ловушку.
— Можно, — согласился я, — но ты же знаешь, что мы готовимся к приезду югославских коллег. Времени вообще нет.
— А с Ивановой время общаться есть, значит? — с подозрением прищурилась кареглазка.
— Мы по работе, Оля, — начал выкручиваться я, — она же была в Югославии и все протоколы она вела. Поэтому приходится консультироваться по некоторым моментам. Я же сам всё не упомню.
— Если тебе помощь нужна — ты говори, — моментально сориентировалась кареглазка, — я всегда готова прийти на помощь.
Я многословно поблагодарил и торопливо смылся.
Бабы Комитета устроили охоту на бедного меня. И, что обидно, если бы с далекоидущими намерениями, а то каждая лишь выгоду ищет. Я невольно вспомнил Мирку. Интересно, приедет ли она? Что-то я сомневаюсь, что Нанович её отпустит.
Мысли перекинулись на предложение Лёли. Может, нужно было соглашаться на путёвку? Крым, море… только взять не одну, а две? Отдам Мулиному отчиму. Пусть его жёнушка угомонится уже и не выносит ему мозг.
Приняв такое решение, я уж хотел идти искать Лёлю, как меня вызвали к Козляткину.
Я прихватил блокнотик с ручкой и отправился в кабинет начальника.
Там меня уже ждали. В кабинете сидели товарищи Иванов и Сидоров.
— Бубнов! Заходи! — кивнул на свободный стул Козляткин, — заждались мы тебя.
— Работы много, — привычно отмазался я, усаживаясь за столом, — что-то случилось?
— Да вот товарищи составили список дисциплинарных нарушений во время поездки и проживания в Югославии, — пояснил Козляткин, — ты, как руководитель проекта, тоже должен быть в курсе.
— Слушаю, — осторожно сказал я, не ожидая ничего хорошего.
Товарищ Иванов открыл тетрадь и принялся зачитывать список, с именами и фамилиями, а также с теми нарушениями, которые были выявлены.
Мне аж дурно стало.
— Что скажешь? — задал вопрос Козляткин, когда товарищ Иванов дочитал до конца.
— Мда. Дела… — вздохнул я, — А что тут говорить? Есть два варианта. Первый — вызвать всех этих деточек вместе с родителями на собрание. И пропесочить их там по-полной. Пусть родственнички узнают, чем занимались их деточки, которых они насильно воткнули в делегацию.
— Хм… неплохое предложение, — кивнул товарищ Сидоров, — может и помочь.
— Но второе моё предложение лучше, — сказал я, — нужно взять эту тетрадь и сжечь её. И никому ничего не говорить. Высокопоставленные родичи остались довольны, что их отпрысков выгуляли за границей. Вот и хорошо. Их вернули в целости и сохранности? Вернули. Вот и ладненько. Больше мы в Югославию с этим фильмом ехать не будем…
— Ты же говорил, что будете, — перебил меня Козляткин.
— Будем. Конечно будем, — кивнул я, — но то будут совсем другие фильмы, и мы наберём других деточек. А с этими замминистрами и прочими важными людьми незачем ссориться. Думаете они сами не знают, что представляют их детки? Всё они прекрасно знают. И оценят нашу сдержанность. Это моё мнение.
— Товарищ Бубнов, в принципе, прав, — сказал товарищ Иванов, рассматривая записи в тетради. — Их вернули. Больше мы их, надеюсь, не увидим. А тетрадь я сам порву.