— А почему нет?
— Но ты же сам сказал — ни работы, ни семьи…
— А мы тебя оформим консультантом в мой проект. Также, как тётя Лиза со стороны югославов была, консультантом по спецэффектам и пиротехнике… как-то примерно так оно называлось. Я завтра же скажу Йоже Гале, он умеет такие дела проворачивать.
— Что-то мне не верится… — пробормотал Модест Фёдорович, но видно было, что он уже загорелся идеей ехать работать на чудо-приборе и спасать человечество, и тётю Лизу в частности.
— Ой, да чего наперёд волноваться? Здесь главное влезть, а там видно будет, — отмахнулся я, — ты лучше допивай чай и поищи литературу по этому вопросу. Кто его знает, какие там ещё затруднения могут быть, с этим прибором. Вряд ли тебе книги килограммами позволят вывозить. Так что подготовься, что ли.
Модест Фёдорович аж подпрыгнул от возбуждения:
— Точно, Муля! Ты у меня — голова! Я же совсем недавно в бюллетене Академии наук СССР видел одну занимательную статью Афанасьева… — он на мгновение замолчал, взгляд его при этом сперва остекленел, затем сделался совершенно безумным, и он с приглушённым воплем выскочил из кухни в кабинет.
Недопитый чай остался на столе.
А буквально через миг из его кабинета послышались звуки падающих книг.
— Ну слава богу! — перекрестилась Дуся и облегчённо улыбнулась.
— Что скажете, Фаина Георгиевна? — спросил я на следующий день, когда мы вместе возвращались из съемочной площадки, где Тельняшев тщетно пытался «продвинуть» свою протеже — кудрявую блондинку с овечьими глазами.
Злая Фуфа посмотрела на меня задумчивым взглядом:
— Ты знаешь, Муля, меня всегда ужасно раздражают такие ситуации. Ты стараешься, добиваешься, ты проживаешь каждую роль словно в последний раз. И иногда я думаю, что нас приучили к одноклеточным словам, каким-то куцым, глупым мыслям, и вот как играть после этого Островского? Я каждый раз, когда начинаю новую роль, я долго, несколько ночей, не сплю. Я хожу по комнате, курю и думаю: как бы этот персонаж сделал в этой ситуации, а в этой? Как он прожил бы жизнь? Почему он так делает? Как он это чувствует? Как он думает, как мыслит? И вот это всё я пропускаю через себя, поэтому каждая моя роль — она выстрадана.
Она вздохнула. Мы подождали, пока мимо проедет грохочущий трамвайчик и пошли дальше.
— И вот когда я смотрю, как приходят такие девочки, у которых из достоинств — только груди и всё, эдакие пупсики, и их ставят играть главные роли, а они умеют только рот открывать и хлопать глазами, мне становится больно и грустно. Потому что это же искусство должно быть! Да, их научили красиво разговаривать, поставили им речь, они как-то там крутят руками, головой, что-то изображают, но они — бездушные куклы, она не живут на сцене. Я не понимаю, как можно идти в искусство, если ты не имеешь вот такой бездонной души, которая всё вот это чувствует, всю боль человечества?!
Она задумчиво посмотрела на меня и вздохнула:
— И тем не менее на все главные роли, все лучшие роли даются вот таким вот девочкам с пухленькими губками. А ведь они же этого не заслужили!
— Фаина Георгиевна, — сказал я, — но ведь вы же сами прекрасно понимаете, что дело не в вашем таланте или не таланте. Вам не дают главные роли не потому, что у вас нет таких белокурых локонов, а потому что у вас плохие отношения с режиссёрами. Вы постоянно их критикуете, вы возмущаетесь их командами. Причём если бы наедине ещё, но вы же делаете это громко, демонстративно. Ваши язвительные слова уходят в народ. Конечно, вас после этого никто не любит. Конечно, им легче не держать вот такого, извиняюсь за выражение, склочного человека, как вы, а поставить двух девочек с надутыми губками, которые будут безропотно двигаться в ту сторону, в которую им скажет режиссёр, чем поставить вас. Ведь вы же высмеиваете их за малейшую оплошность или же даже ещё не произошедшую оплошность… с прицелом на будущее, так сказать…
Фаина Георгиевна засмеялась:
— Да, это так. Но я не могу смотреть на фальшь.
— Я знаю, Фаина Георгиевна, что вы очень талантливы… но…
— Ха, Муля! Талант — это неуверенность в себе и мучительное недовольство собой и своими недостатками, чего я никогда не встречала у посредственности. Вот эти девочки — им же этого не дано!
— А вы довольны, в принципе, последними своими ролями? — спросил я.
— Ну, конечно, Муля! Я за время этих съёмок просто переродилась. Я познала такое удовольствие! Среди сербов, как ни странно, оказалось очень много крепких, талантливых актёров. Они там, даже молодые, играют довольно хорошо, немножко по-другому, но хорошо. И я очень много от них взяла каких-то методик, каких-то приёмов, а они — от меня. И вот эти месяцы для меня — просто это какой-то калейдоскоп эстетического удовольствия!
— И не зря… Думаю, именно из-за этого удовольствия вы связали ту жёлтую жилетку, — не смог опять не упомянуть я.
Фаина Георгиевна вспыхнула, помолчала, а потом сказала:
— Я не умею выражать сильных чувств, хотя я могу сильно выражаться.
— Это угроза? — спросил я и засмеялся.
— Да нет, это нормально. В моей старой голове две, от силы три мысли, но они временами поднимают такую возню, Муля, что, кажется, их там тысяча.
Я опять рассмеялся и таки не удержался:
— Так всё же, что с жилеткой? Что-то налаживается? Вениамин Львович, хоть и носит фамилию Котиков, но фору ещё всем даст!
Фаина Георгиевна посмотрела на меня озорным взглядом, лихо подмигнула и, совсем как девчонка, хихикнула:
— А то!
Я провёл Раневскую до подъезда, но заходить «на чашечку какао» отказался. А по дороге домой решил заглянуть в коммуналку, проведать Машу. Всё-таки, как оно ни есть, а «мы в ответе за тех, кого приручили».
Миша Пуговкин рассказал мне, что переезд прошёл отлично, при этом вид у него был довольно сконфуженный — видимо, Маша хорошо потрепала ему нервы. Также он сказал, что они с Надеждой помогли ей обустроиться в комнате.
— Надюшка моя даже шторки ей оставила, и покрывала, — похвастался Миша. — Всё, что могли: и кастрюльку дали, и тарелки. Всё, что у нас было, разделили поровну.
— Ты молодец, Миша, — сказал я.
— Да нет, это ты молодец, Муля. Потому что, если бы не ты, я бы до сих пор ютился в той маленькой комнатке в общежитии и спивался бы от разлуки с семьёй.
— Ну, я рад, что у тебя всё хорошо, — сказал я.
И вот сейчас я зашёл в коммуналку, чтобы проверить, как Маша устроилась. Не то чтобы я не доверял Михаилу, но проверить всё равно было надо, потому что, как-никак, но какое-то время Маша всё-таки была членом нашей большой семьи. И перед Модестом Фёдоровичем мне было бы неудобно, если бы она сейчас оказалась в ужасных условиях.
Ключ от входной двери коммуналки ещё оставался у меня, я его так и не отдал. Сам не знаю, зачем я хранил его. Поэтому открыл дверь и вошёл внутрь.
В квартире было тихо. Бывшие соседи все разъехались или разбежались кто куда. Белла, видимо, в это время была либо на базаре, либо, может, на работе. Муза переехала к своему Виталию. Старые-новые соседи и носа не высовывали из комнаты, а больше никого особо там и не было.
Я заглянул на кухню — там тоже было тихо, лишь на плите сиротливо булькала свёкла в кастрюльке. Ну, это долго, — подумал я, подошёл к двери своей бывшей комнаты и постучал. Некоторое время ничего не происходило, затем дверь открылась, и на пороге появилась Маша. Она ещё больше раздулась, живот уже капитально так выпирал, и видно было, что ходить ей нелегко. Лицо у неё расплылось, и она, раньше такая свежая и красивенькая, сейчас напоминала резиновую куклу.
— Что, пришёл полюбоваться? — возмущённо крикнула она. — Смотри, смотри, где я живу!
Она театрально зарыдала, некрасиво вытягивая шею.
— Да, я смотрю. Зашёл вот проверить.
Я сделал шаг в комнату, и как Маша ни старалась преградить мне дверь, я всё равно вошёл.
В комнате царил бардак. Я не думаю, что Надежда-аккуратистка оставила ей комнату в таком состоянии. На её страсть к чистоте я давно обратил внимание. А вот Маша всего за пару дней успела превратить ранее опрятную комнату в свинарник. Кровать была не застелена, постельное бельё нужно было менять. Скатерть на круглом столе, за которым мы с соседями когда-то так любили посидеть, пестрела пятнами от какого-то пролитого то ли чая, то ли супа. На примусе, который стоял на тумбочке, видимо, что-то подогревалось и убежало, потому что тумбочка была вся в липких пятнах. На полу валялась одежда, скомканная и разбросанная, причём предметы дамского гардероба валялись вперемешку с остальным барахлом.
— Да, вижу, как ты здесь живёшь, — скривился я.
— Я живу в ужасных условиях! — опять заверещала Маша. — Это ты! Ты во всём виноват!
Я удивился.
— В чём я виноват, Маша? В том, что ты загуляла, что нашла хахаля, изменяла своему мужу, прижила ребёнка непонятно от кого, сама разбила, по сути, семью. Это я виноват? Мне кажется, ты что-то путаешь.
Маша села за стол и разрыдалась. Я сел напротив и сказал:
— Чаем меня не напоишь?
— Разве что соляной кислотой! — прорычала Маша.
— Ну да, с кислотой ты управляться умеешь, — поддел её я, вспоминая ту прошлую историю.
Маша вспыхнула, но промолчала.
— Да, Маша, я всё понимаю, но такой срач… Ты бы могла и убраться.
— Мне тяжело! — возмутилась Маша.
— Ну, как бы тебе не было тяжело… Может, тебе тяжело тарелку помыть или что? Но постель застелить или вещи на пол не бросать? Ты же могла этого не делать…
Маша промолчала, губы её зло кривились.
— Знаешь, Маша, — сказал я, глядя на неё с жалостью, — я смотрю на тебя, и мне ты напоминаешь ту старуху из сказки о золотой рыбке. Ты же помнишь, чем эта сказка закончилась?
Маша вспыхнула, но с усилием кивнула.
— И вот я смотрю на тебя… Ведь у тебя было всё: была любовь моего отчима, была квартира, было положение в обществе и уверенность в завтрашнем дне. У твоего ребёнка был отец и было прекрасное будущее. И вот ты взяла и всё разрушила. Зачем так, Маша? Неужели ты теперь довольна этой ситуацией, что сложилась?