Маша вздохнула.
— И где же твой этот хахаль, который приходил к тебе в то время, когда Модест Фёдорович мотался по командировкам?
Маша промолчала и не ответила.
— И вот как ты теперь дальше будешь?
Очередного ответа я не услышал. Мы сидели так некоторое время, глядя друг на друга, и я уже понял, что мне надо уходить, когда Маша вдруг сказала:
— Муля, как ты думаешь, я смогу выбраться из этой ситуации?
Она посмотрела на меня таким взглядом, и я вдруг увидел, что сейчас она снова такая же Машенька, как я её помнил по первой, второй или третьей встречам.
— Да, конечно, всё вполне может измениться, — кивнул я. — Но только есть одно-единственное условие.
— Какое?
— Для этого тебе нужно пройти большую трансформацию.
— Что? — спросила Маша.
— Измениться тебе надо.
— Но я изменилась!
— Нет, Маша, тебе это сейчас так кажется. Ты очень эгоистичная. Ты привыкла, что тебя все любят, что тебе всё всегда дают. И мой отчим, и хахаль твой, и я не знаю, отец этого ребёнка, наверное, по началу тоже. Ты же только берёшь эту любовь, но ты не способна её дарить. А вот сейчас тебе Бог даёт ребёнка, даёт уникальную возможность — благодаря этому ребёнку познать безответную, безусловную любовь. Потому что если ты, например, любила моего отчима благодаря его положению в науке, в обществе, его материальному положению, своего этого хахаля — за молодость, там ещё за какие-то достоинства, то ребёнка ты будешь любить просто так, потому что он существует. И он тебя будет любить тоже просто так. Если ты сможешь принять это, если ты пройдёшь этот урок, то ты изменишься, и ты научишься тоже любить и дарить любовь. И тогда, может быть со временем, ты встретишь человека, который тебя полюбит просто так, а ты полюбишь его. Тоже просто так. Но это будет не быстро.
Мы помолчали. На кухне, в глубине квартиры, громко тикали ходики. Я уже и отвык от этого звука за последнее время.
— А что же касается твоего материального положения… то я не думаю, что всё так печально. Матери-одиночки в Советском Союзе не пропадают. Наше государство всегда поддерживает матерей. Поэтому посидишь сейчас в декрете, после родов, подрастишь ребёнка, потом отдашь его в детские ясли. Есть детская кухня, бесплатная медицина. Всё что угодно. Ты живёшь в собственной комнате практически в центре Москвы. Мало кто может похвастаться такой удачей. Ты представлена сама себе. Ты полностью свободный, независимый, успешный, самодостаточный человек. Используй эти возможности на сто процентов. И я думаю, что у тебя всё получится. Потом ребёнка отдашь в детский сад, а сама пойдёшь на работу. Я думаю, что если ты захочешь, то ты вполне сможешь преодолеть эту жизненную ситуацию. Более того, я почему-то думаю, что это испытание тебе было дано, чтобы ты поняла саму себя и исправилась.
Маша вздохнула. Когда я уходил домой, она меня провожала до двери и смотрела совершенно другим взглядом. Я посмотрел на неё и, прощаясь, подумал, что, может быть, у тебя, девочка, всё и получится.
— Ну, как он? — спросила Надежда Петровна, когда я забежал к Адяковым на следующий день, после работы.
— Ты про Модеста Фёдоровича? Про отчима? — спросил я.
— Ну, а про кого же? — возмущённо сказала Надежда Петровна и даже ногой топнула. — Муля, не нервируй!
Я рассмеялся:
— Да нет, с ним всё нормально.
— Дуся говорила, что он пьёт, — озабоченно сказала Муллина мать и покачала головой. — Не ври мне, Муля!
— Да он пил, всё это время, — честно сказал я, — а сейчас уже не пьёт.
— Она — прошмандовка! — воскликнула Надежда Петровна. — Я ведь сразу сказала, что зря он на малолетке решил жениться! Она его уже обвела и ещё обведёт вокруг пальца! И вы все меня осуждали, когда я выгнала их из квартиры моего отца. Если бы я этого не сделала, она бы остатки тех вещей, которые на квартире… наших семейных, фамильных ценностей, она бы всё разбазарила и поразбрасывала! Да ещё бы водила хахаля спать на кровати, на которой спал ещё мой отец! Это вообще ни в какие рамки! А Модест… он всегда был очень наивный, он всегда был глуповатый в жизненных вопросах. Кроме своей науки, он больше ничего не знает и знать не хочет. Его любая вокруг пальца обвести может!
— Это ты по своему примеру говоришь, — хохотнул Адияков, за что схлопотал от Надежды Петровны раздражённый взгляд.
— Ты хоть не вмешивайся, — рыкнула она.
Я смотрел на них и в душе улыбался. Высокие отношения: в данный момент Мулина мать обсуждает своего бывшего мужа, а её теперешний муж делает комментарии совершенно спокойным тоном. Прекрасная шведская семья, практически.
Тем временем Надежда Петровна оседлала любимого конька:
— И как посмела эта дрянь испортить жизнь Модесту? Ведь это же такой позор — там, у них в институте, эти все учёные, они же совершенно сумасшедшие! И стоит только хоть немножечко вправо-влево сделать шаг, как они сразу готовы репутацию человека зарубить сплетнями и интригами! Растоптать! Я помню, как я осталась одна беременная, и как отец рвал и метал, что на работе узнают, что у него дочь родит ребёнка, будучи незамужней!
Она метнула осуждающий взгляд на Адиякова, и тот виновато потупился.
— Но дело не в том… Ведь она сначала пыталась раскрутить Модеста, чтобы он на ней женился! И у неё это всё прекрасно получилось!
Я кивнул.
— А потом она просто его бросила. Непонятно зачем. Хотя я точно знаю, если бы я не выгнала их тогда из нашей квартиры, она бы за него держалась и дальше, и морочила бы ему голову.
Я согласился:
— Да, мама, наверное, так и есть. Так что я думаю, что ты всё сделала правильно.
— Вот! Ну, наконец-то меня хоть сын оценил, — просияла Надежда Петровна. — А куда эта прошмандовка делась?
— Я её в коммуналке поселил, — сказал я. — Выгнал из квартиры на Котельнической.
— Да ты что! — охнула Надежда Петровна. — То, что выгнал с Котельнической — молодец! А вот то, что ты её в свою комнату в коммуналке поселил — это неправильно, Муля!
— Ну, а что, я её, беременную, должен был на улицу выгонять?
— А меня это разве волнует? Она, что, когда выбрасывала набор салфеток, вышитых моей двоюродной тётей из Воронежа, она разве думала о том, что мне это будет больно или неприятно? Почему я должна о ней думать?
— Ну, ты даёшь, мать, — хохотнул я. — Набор салфеток сравнивать с рождением ребёнка!
— Нет, ну я не это имела в виду… Но всё-таки хорошо, что ты её выгнал из квартиры.
— Ну да, она туда хахаля вводила, представляешь? Так сказала Глаша, домработница Фаины Георгиевны.
— Да, слуги знают всё.
— У нас в советской стране нет слуг, — наставительно заметил Адияков.
Надежда Петровна фыркнула и поджала губы, но комментировать не стала. Вместо этого она посмотрела на меня и сказала:
— А всё-таки это правильно… Слушай, Муля, а что теперь будет делать Модест? Я так поняла, Дуся говорила, что он уволился. Вот дурак! Он так хотел заниматься наукой в этом институте, а потом взял и уволился по пьяни. Он же без своей науки жить не сможет. Как же теперь будет?
Я кивнул:
— Да… Но тут такое дело. Тётя Лиза написала письмо, что там у них в институте какой-то суперприбор по массовому анализу. И Модест Фёдорович хочет поехать посмотреть на этот прибор, и обучить их специалистов работать на нём, и сам хочет тоже на нём поработать. Он же всю жизнь только наукой занимается, и ни о чём больше даже не думает.
— Ну, хорошо, научит он их работать, а потом?
— А что потом-то?
— Он вернётся, опять будет жить один, пить каждый день… — Надежда Петровна завелась и уже не могла остановиться.
— Подожди, мама, — сказал я тихо, — я немножко о другом. Ты сама посуди: отчим — увлечённый наукой человек, и он довольно уже немолод. И тётя Лиза — так она замуж и не вышла, и одинока. И она тоже увлечена наукой. Как ты думаешь, может быть, они найдут друг друга? Всё-таки он же не чужой нам всем человек?
Надежда Петровна на мгновение ахнула, запнулась и ошарашенно посмотрела то на меня, то на мужа, а потом вдруг просияла:
— Да, Муля… это было бы прелесть, как хорошо!
— Ай да Муля, — Адияков аж зааплодировал, — Вот это ты ловко придумал!
Я улыбнулся.
— Муля, — вдруг сказал Адияков, резко переходя на серьёзный тон, — как там проходят твои съёмки?
— Прекрасно, отец, — сказал я. — Уже практически всё отсняли, осталось только несколько моментов переснять. У нас плохо получились две сцены, так сказали наши режиссёры — Йоже Гале и Франце Штиглиц. Так что они ещё немножко переснимут, и всё будет нормально. А в одной сцене солнце слишком падало неправильно и заслепило глаза актёров, они сильно щурились, поэтому эту сцену тоже переснимут. Всё остальное, в принципе, нормально. Думаю, что где-то неделю ещё потратим, ну, может быть, чуть больше, если дожди не закончатся, и всё будет хорошо. Ну, в течение месяца, я думаю, фильм точно смонтируют.
— Замечательно! — просиял Адияков. — И что ты дальше думаешь делать?
— Дальше? Надо этот фильм раскрутить, пустить его на большие экраны, отбиться от нашей цензуры… Ох, дел полно.
— Да нет, я не про то. С фильмом-то всё будет нормально, заинтересованных сторон, я так понял, много, включая даже самого нашего вождя…
— Тише, тише…
— А как твои обмены с Йоже Гале?
— Прекрасно, меха идут хорошо, нарасхват, причём не только в Белграде, но и в Париже. Ты вспомни, как тётя Лиза чуть не прыгала от радости и не хлопала в ладоши, когда ты передал ей меха, — она решила пошить манто и ходить в театр. Очень хорошо разбирают чернобурок.
— Вот видишь, и копейку ты имеешь.
— Да, отец, я тебе завтра принесу деньги, потому что Йоже Гале мне только сегодня вечером, скорее всего, а может, и завтра, всё отдаст. Это ведь не так просто.
— Да нет, я знаю, что ты с деньгами всё нормально будет. Я тебе не о том, — отмахнулся Адияков. — Я тебе говорю о другом.
— О чём же?
— О том, что тебе надо съездить в Якутию.