– Как ты думаешь, Лильку посадят? – спросила моя дочь у Костиного сына.
– Смотря что у отца найдут, – ответил Родион. – Но народ из органов настроен серьезно, как я понял.
– А зачем тогда бабушки поехали ее выгонять? Ведь сбежит же. Потом не найти.
– Ты видела, с каким сопровождением туда поехали бабушки?! – воскликнул Родион. – Бабушки просто хотят ее выгнать. А все эти люди, которые регулярно занимаются расследованием преступлений, просто так ее на все четыре стороны не отпустят. Ты что? Может, уже сегодняшнюю ночку проведет в следственном изоляторе.
– Вроде бы для этого нужно постановление суда. Или прокуратуры? – квакнула я с заднего сиденья.
– Из суда там люди точно есть. И из Следственного комитета. Они лучше нас знают, что нужно и как все оформить. И они же присутствовали сегодня в зале суда, когда отец очнулся! Они же своими глазами видели, что с ним что-то не так. Я думаю, что будет очень серьезное расследование.
– Родион, а что ты видел? У него изменилось поведение?
– В том-то и дело, что нет. Люди в суде все правильно говорили. Александр Моисеевич, Юра, Вася. То есть он грустный был. Он с вами был радостный и счастливый, тетя Наташа. А потом… Ну зачем спрашивать у мужчины, которому и так плохо, почему он расстался с женщиной, с которой ему было хорошо? Никто и не спрашивал.
Родион звал меня тетей Наташей, хотя я говорила ему, чтобы звал просто Наташей. А Юлька с самого начала звала Костю просто Костей. Он не возражал.
– Мама, а тебе он что сказал?
– Что больше ко мне не приедет.
У меня на глаза навернулись слезы. Хорошо, что у меня не наложен профессиональный макияж! Вообще глаза не накрашены. Губы и скулы не потекут. Я же ехала делить кота в суде с Костей!
– Лично? – уточнил Родион.
– По телефону.
Костя не появлялся и не звонил два дня. Я забеспокоилась и позвонила сама. Он и раньше пропадал и просто забывал позвонить. Вначале он не брал трубку, а потом сказал, что все…
У меня тогда свет в глазах померк. Он на развод подал. Я ничего не понимала! Я не понимала, в чем провинилась, но, как уже говорила, отношения выяснять не поехала. Я пыталась себе говорить, что он творческая увлекающаяся личность…
Но Костина мать сразу поняла, что дело нечисто.
У Дворца бракосочетаний собралась немыслимая толпа. Где тут припарковаться?! Родион сказал, что найдет место «где-нибудь поблизости» и присоединится к нам уже в зале. Я думала, что «зайчика» словлю от такого количества вспышек.
К машине подошел Костя в сопровождении музыкантов и Александра Моисеевича, подал руки нам с Юлькой.
Все прошло как в тумане. Свидетелями выступали наши дети. Я не знала, можно ли Юльке быть свидетельницей, но оказалось, что можно, или для нас сделали исключение. Это вообще был день сплошных исключений, личных контактов, личных договоренностей. Столько людей хотели нам помочь! То есть, конечно, хотели помочь Косте…
Люди аплодировали, люди радостно кричали, смеялись, нас поздравляли, нам желали счастья и долгих-долгих лет совместной жизни.
А потом все резко оборвалось.
Я видела, как меняется выражение лица у Виталия Ивановича. Я не могла слышать, что ему говорили по телефону, но говорили что-то ужасное. Он слушал и смотрел на нас – на меня и на Костю, потом только на Костю.
Затем стал протискиваться к нам.
Костя тоже быстро понял, что что-то не так.
– Сейчас едем к вашему дому, Константин Алексеевич, – объявил Виталий Иванович. – Рассаживаемся по машинам и… Вы вдвоем лучше ко мне сядьте.
– Тетя Наташа, я привезу Юлю на вашей машине, – сказал Родион.
– Юлю лучше отвези домой, – велел ему Виталий Иванович. – И ждите тетю Наташу дома. У вас дома. – Он посмотрел на мою дочь.
– Мама, тебе переодеться нужно будет? Твои вещи, твоя сумка…
– Да, нужно, – кивнул Виталий Иванович. – Родион, где машина?
Мы пошли к моей машине, там Костин сын вручил мне пакет с вещами, в которых я приехала в суд делить имущество, усадил Юльку в машину и увез. Юлька велела позвонить, как только смогу. Она умненькая девочка. Она ни о чем не спрашивала Виталия Ивановича. Она понимала, что ей сейчас никто ничего объяснять не будет.
Мы же с Костей последовали за Виталием Ивановичем к его машине, в которой за рулем сидел шофер. Виталий Иванович устроился на переднем месте пассажира, мы с Костей – сзади. Народ, прибывший к Дворцу бракосочетания, по большей части не понимал, что происходит – только сотрудники правоохранительных органов и ушлые журналисты, которые внимательно следили за происходящим, не упустили изменения в выражении наших лиц. Александр Моисеевич тоже быстро сообразил, что планы меняются, успел спросить «Куда едем?», и они с членами Костиной группы расселись по машинам. Основная масса поклонников за нами не поехала. Все сделали фотографии, многие сняли ролики, а теперь, вероятно, решили, что мы едем отмечать радостное событие и просто не можем пригласить всех.
Из дневника Елизаветы Алексеевны, 1820 год
Я беременна. Все-таки это случилось. Я была очень осторожна. Я считала дни, но… Это не должно было случиться! И если бы я точно знала, от кого из них двоих…
Понятно, что не от мужа. Муж то ли в Англии, то ли во Франции. В общем, в Европе с какими-то секретными поручениями. Я точно не знаю, чем он занимается, но догадываюсь, что состоит он на секретной службе и отчитывается прямо перед нашим императором Александром Павловичем. Или, может, перед кем-то, наиболее приближенным к императору. Но во дворец он вхож. И мне с ним там доводилось бывать. Правда, вхож он как герой Нашествия двунадесяти языков[1] – это когда Наполеон вторгся на территорию России со своей многонациональной армией в 1812 году. То есть все его знают, как героя войны между нами и Францией. И мой любимый старший брат тоже герой этой войны. Он и познакомил меня с блестящим полковником Забелиным. Я влюбилась. До беспамятства. Брат потом говорил мне, что хотел бы, чтобы какая-то женщина смотрела на него так, как я смотрела на Забелина. Хотя женщин у брата была масса, они и довели его до…
Я пишу у него в кабинете и смотрю на него. На то, что от него осталось. Смотрю и плачу. Брата, можно считать, больше нет. Осталась одна оболочка. Лешенька… Алексей Алексеевич Свиридов, первенец и гордость наших родителей. Добрый, веселый, замечательный человек. Если бы Лешенька сейчас пребывал в добром здравии, он бы… Он бы помог мне решить мою проблему! Он всегда мне во всем помогал!
За что мне это? Неужели я такая грешница? Я просто… люблю мужчин. Да, а почему это постыдно для женщины? Вон Леша… Но ему можно. Всем его друзьям можно. Им всем можно! Хотя мои подруги говорят про «супружеский долг», про то, какая это пытка его исполнять. И маменька мне об этом говорила перед моим замужеством. Про то, что женщина получает радость от детей, от управления домашним хозяйством. Нужно гордиться тем, что ты жена и мать. Это высшее предназначение женщины. Муж должен обеспечивать семью, а женщина рожать ему детей. А то, что случается между мужчиной и женщиной в спальне, нужно просто терпеть.
Но я получаю радость как раз в спальне. Не обязательно в супружеской. Да, вот так! Я, конечно, не говорю об этом вслух, но сейчас-то я пишу дневник. Его не должен никто прочитать, кроме моих потомков. А потомки должны все знать. Знать свои корни. Знать, почему они получились такими, какими получились. У меня, к сожалению, нет той информации о моих предках, которую я хотела бы иметь.
Сыночек мой – это тоже, конечно, огромная радость и счастье. Свет очей моих. Но когда я была им беременная, другой радости не было. Как меня тошнило… И опять тошнит. Да я поняла, что беременна, когда у меня еще ни одной задержки не случилось! Я утром поняла, когда… И с тех пор спасаюсь только леденцами. Но и они не очень помогают. Хотя бывают хорошие дни, а бывают не очень. Нянюшка моя все давно поняла. Сразу поняла. Она всегда поможет. Она Леше всегда помогала и мне. Она всегда нас любила. Нас, но не Михаила.
И она мне все говорила правильно. Граф Никитин на мне не женится. Да даже если бы я не вышла замуж за Забелина, он на мне все равно никогда бы не женился. Не то происхождение.
Наверное, здесь стоит вкратце рассказать историю нашей семьи. Я прячу дневник. Я не хочу, чтобы его прочитал кто-то из моих родственников или слуг. Он не должен попасть в руки моих современников. Но надеюсь, что потом его прочитают мои потомки. Я уже говорила. Может, моя праправнучка? Вдруг она унаследует мою страстность, а мой дневник ей поможет строить отношения с мужчинами? Когда тетрадь закончится, я попрошу у дядьки Степана немного раствора, чтобы смазать те последние два кирпича… Сейчас их можно выдвинуть – и я убираю дневник в свой личный тайник. Я тогда попросила брата оставить место для тайника. Мало ли что еще придется спрятать…
Поэтому я пишу только в квартире брата. Я приезжаю сюда каждый день. Я смотрю на него, пишу и плачу… Стараюсь, чтобы слезы не падали на страницы и не размазывали чернила. Вот, платочек весь промок. Но я приезжаю с запасом платочков. Сейчас достану следующий – и он тоже быстро промокнет. Но что поделаешь?
У Лешеньки, моего любимого старшего брата, на лице маска. То есть это не совсем маска… Это накладной нос. Серебряный. Своего носа у Лешеньки больше нет. На его месте зияет черная дыра. Жуткая черная дыра. Он уже не узнает меня. Он никого не узнает. Он сидит в высоком кресле за столом, на котором выложены его любимые вещи – его карманные часы, перстень, большое распятие, которое он всегда носил на груди и которое во время войны спасло ему жизнь, потому что по нему пришелся вражеский удар… Еще здесь стоит его письменный прибор, лежат его чертежные инструменты, книги… В свое время доктор посоветовал сажать его каждый день за стол, на котором лежит то, что было важно для него при жизни. При активной жизни – он же еще жив! Я неправильно выразилась. Эти вещи могут помочь вернуть его «в сегодня». Но не помогают. Он вроде смотрит на них. Но не видит. Хотя если ему на лицо падает солнечный луч, он его чувствует и отворачивается. И от света отворачивается. Как я понимаю, ему больно, если свет падает ему на глаза. Но кажется, что он не понимает, когда рассветает, а когда темнеет. И это несмотря на бол