й не мог выйти из жуткого темного подземелья и молил о спасении.
– И мы спустились, нашли тебя, – рассказывал тем временем Элзевир. – Ты лежал плашмя на полу. Совершенно без чувств. Считай, почти неживой уже. И в лице твоем было что-то такое… Ну как у Дэвида моего, когда он почил вечным сном. Я взвалил тебя на плечо и принес сюда. И ты теперь здесь, в комнате Дэвида. И будет тебе у меня и пища, и кров, доколе ты этого хочешь.
Мы очень много с ним говорили в те дни, когда я понемножечку поправлялся. И день ото дня привязанность моя к нему росла. За внешней суровостью мне в нем открывалась натура столь добрая, каких в целом мире наперечет. Похоже, мое появление в доме сильно его утешило. И ощущая, как я ценю его дружбу, он открывал свое сердце навстречу мне, как прежде было оно открыто Дэвиду. Ни разу я от него не услышал даже намека, что склад под землей и его содержимое – это для посторонних тайна за семью печатями. Он явно мне доверял, а я и впрямь скорее бы умер, чем проболтался. Но мастер Рэтси все же, придя однажды меня навестить, сказал:
– Только нам с Элзевиром ведомо, что ты, Джон, знаешь, как мы используем подземелье. Вот и славно. Иные-то из поставщиков, ежели догадаются, могут к тебе применить неприятный способ, после коего тебе уж рот никогда не раскрыть. В общем, крепко храни наш секрет, а мы будем хранить твой. Ибо держащий рот на замке поистине мудр.
Меня позабавило, каким тоном Рэтси меня наставлял водить за нос налоговиков. Прямо будто зачитывал текст из Писания. Впрочем, в Мунфлите никогда не считалось особым грехом провозить контрабанду.
– Истинному христианину негоже стесняться, коли он тайно провез бочоночек доброго спиртного, – словно прочтя мои мысли, добавил Рэтси. – Избранный Богом народ Израиля тоже прятал от своих притеснителей – египтян драгоценности, злато и серебро. А больше всего притеснений и зла натерпелись люди от сборщиков податей.
Когда я немного окреп и уже мог снова ходить, то первым делом отправился к тете Джейн, хотя сама она за все это время ни разу не зашла справиться о моем здоровье. А ведь ей было прекрасно известно, куда с этой целью нужно идти. Рэтси ей сообщил, что ему удалось случайно меня обнаружить, не уточняя, где именно, лежащим без чувств на земле, голодного и полумертвого, и теперь я устроен в «Почему бы и нет». Встретила меня тетя словами очень жестокими. Я даже их здесь не хочу повторять, тем более что, возможно, сказаны они были ей не со зла, а из стремления наставить меня на путь истинный. Придерживая рукой дверь, она даже не дала мне переступить порог. Дом, мол, ее не для бездельников из таверны, и, если меня так прельщает «Почему бы и нет», могу туда снова и отправляться. Я попросил у нее прощения за свою нерадивость, но, снова услышав в ответ слова очень жестокие, рассмеялся столь же дерзко и весело, словно дьявол поднялся у меня в сердце, хотя на самом деле к глазам моим подступали горькие слезы, я повернулся спиной к единственному дому, который считал родным, и медленно двинулся вниз по деревне. И такая меня сдавила тоска, что я расплакался даже раньше, чем достиг «Почему бы и нет».
Элзевир, едва глянув на мою удрученную физиономию, начал меня расспрашивать, что случилось. И когда я поведал ему, как тетя отвергла меня и лишила дома, похоже, он, больше обрадовавшись, чем огорчившись, сказал, что отныне мне нужно жить у него. Места, добавил он, здесь для двоих достаточно. И так как ему посчастливилось спасти мне жизнь, он будет рад считать меня сыном. Так вот я и остался в «Почему бы и нет», заняв место Дэвида. Тетя моя прислала сумку с моей одеждой и даже хотела отдать Элзевиру жалкие гроши, которые мой отец оставил ей на мое содержание, но тот, заявив, что в этом нет никакой нужды, решительно от них отказался.
Глава VIНападение
Когда за первенство и славу
Средь толп тщеславных спор кипит,
Тот благороден, кто молчит.
Я уже несколько раз упоминал о мистере Мэскью, и, так как пойдет о нем речь и дальше, самое время дать вам некоторое представление об этом субъекте. Ниже среднего роста, не более пяти футов и четырех инчей, он, чтобы казаться выше, до предела задирал голову и ходил, словно подпрыгивая. Нос у него был столь острый, что, казалось, он мог вас им клюнуть, а серые глаза, похоже, могли хоть сквозь мельничный жернов проникнуть, узрев на другой его стороне гинею, если бы кто-нибудь там ее спрятал.
Пренебрегая ношением париков, мистер Мэскью довольстовался собственными волосами – рыжими и с изрядной проседью. И так как в Мунфлите считалось, что рыжие – это шотландцы, то и его относили к ним. Соответствовало это истине или нет, но, юрист по профессии, деньги он нажил себе действительно в Эдинбурге, откуда подался потом далеко на юг до самого Мунфлита, заметая, по слухам, следы мошеннических деяний, четыре года назад осел у нас, купив часть Моунского поместья, которое по кускам разбивалось и распродавалось уже на протяжении жизни целого поколения.
На части, приобретенной мистером Мэскью, стоял помещичий дом, или, точнее, то, что от оного сохранилось. Я говорил уже о нем прежде. Это было очень широкое здание в два этажа с островерхими крышами, дверным проемом посередине фасада и двумя крыльями по краям, которые под прямым углом выступали как спереди, так и сзади. Собственно, обитаемой частью здания оставалось только одно крыло, где жили Мэскью, прочее же погрязало в совершеннейшем запустении. Стекла в окнах там были выбиты, а в некоторых местах даже крыша, и та провалилась.
Мистер Мэскью, казалось, не имел никакого желания привести в порядок ни дом, ни прилегающие к нему угодья. Ветка, отломанная снегопадом от огромного кедра еще в 1749 году, по-прежнему продолжала перегораживать подъездную дорогу, вошедший сквозь портик в парадную дверь вынужден был добираться до жилой части, плутая по лабиринтам донельзя запущенных коридоров, на лужайке с террасами спереди дома спокойно себе хозяйничали домашние птицы, свиньи и белки.
Достаточно состоятельный, он вполне мог привести имение в надлежащий вид, если бы, как говорили, не был сколь богат, столь и скуп. Сказывалось тут, видимо, и отсутствие женской руки. Жена ведь его умерла, а дочь еще недостаточно выросла, чтобы иметь влияние на отца и заставить его против воли заняться благоустройством.
До появления Мэскью поместье, давно уже пустовавшее, постепенно осваивал в своих целях народ из деревни. Террасы лужаек служили детям площадками для игр, в лесах собирали примулы, мужчины же с полным сознанием собственной правоты охотились на фазанов или ловили зайцев в силки. Новый хозяин сразу повел борьбу с непрошеными гостями, уничтожив в лесах силки, западни и капканы и прибив на стволах деревьев таблички с предупреждением, что любой, кто нарушит границы его владений, понесет наказание по закону. Этим он сразу нажил себе врагов и продолжал каждым новым своим поступком проявлять больше склонности к противостоянию, чем к добрососедству, множа количество недоброжелателей и доводя их до угрожающего количества, когда, став магистратом, объявил, что покончит здесь с контрабандой. Акцизное управление ни в Мунфлите, ни в ближних его пределах почетом у нас не пользовалось. Фермеры предпочитали выпить стаканчик шнапса, доставленного в обход таможни, а женщинам нравились кружева, попавшие тем же путем из Франции. Ну а потом произошла история с «Электором» и другим кораблем, когда погиб Дэвид Блок. Тут судье Мэскью пошли намеки, что ему лучше бы не ходить одному, иначе могут вдруг однажды найти его мертвым на склоне холма, но он, пренебрегая угрозами, продолжал вести себя так, словно был не общественным магистратом, а акцизным чиновником на государственном жалованье.
В детстве леса, окружающие поместье, доставляли мне множество радостей, и до чего же любил я солнечными днями сидеть на вершине лужайки с террасами, поглядывая на деревню и грызя красные яблоки из погибающих фруктовых садов. Теперь посторонним там находиться было запрещено, однако поместье манило меня по-прежнему и даже с еще большей силой, но уже не сладостью яблок и не охотой на птиц, а тем, что жила там Грей Мэскью, единственный ребенок нового владельца. Примерно одних лет со мной или чуть старше, она в те годы, о которых я говорю, тоже училась у викария Гленни, который был и моим учителем, каждый день, так же как я, ходила в одну из заброшенных богаделен, где проходили занятия, и благодаря этому я ее знал.
Рослая для своих лет и стройная, с копной рыжевато-коричневых волос, которые развевались от ветра или на бегу, она носила всегда начисто выстиранные, но залатанные и линялые платья, обнажавшие явно гораздо большую часть ее рук и ног, чем предполагалось сделавшей их когда-то портнихой. Грейс ведь еще продолжала расти, а позаботиться о состоянии ее гардероба было некому. Мы радовались, когда она участвовала в наших играх, любая команда стремилась первой выбрать ее, и бегала она быстрее, чем большинство из нас, мальчишек. И несмотря на всю нашу ненависть к ее отцу, для которого у нас находилось множество издевательских прозвищ, при Грейс мы не позволяли сказать про него ни единого дурного слова, потому что она нам нравилась.
На занятия к мистеру Гленни приходило с полдюжины мальчиков и примерно столько же девочек. Полуразрушенные богадельни давно уже не могли служить приютом для страждущих и неимущих, однако маленькая столовая, где прежде кормили их, оставалась в сносном пока состоянии и служила нам классом. Комната была длинная, с высоким потолком и обшитыми деревянными панелями стенами. В одном из узких торцов ее – широкое окно, в другом – массивная дверь из резного дуба, по центру расположился тяжелый стол, отполированный за долгие годы множеством рук и, на свое несчастье, к тому же покрытый чернильными пятнами. По обе стороны от него протянулись скамейки для нас, учеников, а под окном примостился высокий стол для мистера Гленни. Очередной учебный день у нас был в разгаре, мы сидели с грифельными досками и учебниками математики и грамматики, когда вдруг дубовая дверь распахнулась и в класс вошел мистер Мэскью. Сцена, которая развернулась следом за этим, даст вам отчетливое представление, что он собой представлял.