что драка неизбежно будет.
Пусть додерутся до конца.
Кто прав из них – Господь рассудит.
Сделав вид, будто бы тороплюсь помочь остальным, я шагнул по направлению к конной тропе. Любые мои уговоры на Элзевира бы не подействовали, и, понимая, что с цели его не свернешь, я желал лишь уйти до того момента, как он осуществит свой замысел. Увы, Элзевир меня тут же окликнул, и мне было велено оставаться рядом на случай, если ему потребуется моя помощь. И я остался, с ужасом ожидая худшего и теряясь в догадках, чем именно могу оказаться ему полезен.
Мэскью сидел на траве. Руки его были туго стянуты за спиной, ноги тоже связаны, но таким образом, что он мог их вытянуть. Спину ему подпирала огромная исхлестанная ветрами и непогодой каменная глыба, глубоко вросшая в грунт и достаточно высоко выступавшая из травы. Глядя на землю, он дышал уже не столь тяжело и часто, как когда его привели сюда, но лицо его по-прежнему заливала бледность. Элзевир стоял возле него с фонарем в руке. Издали слышался стук копыт тяжело навьюченных лошадей о камни тропы, затем он оборвался за поворотом, и стало тихо.
– Развязать и немедленно отпустить, – первым нарушил молчание Мэскью. – Я магистрат этого графства, и, если ослушаешься меня, преступник, устрою, чтобы тебя повесили на этом утесе.
Смелое заявление, но мне оно показалось скверной актерской игрой. Было похоже на случай, когда мистер Гленни однажды заставил меня в малом возрасте читать наизусть перед взрослыми стихотворение мистера Дрейдена о какой-то битве. Голос от робости мне отказал, и героически-грозные строки принялся лепетать я с потерянным видом, едва проталкивая слова сквозь ком в горле, а глаза мои застилали отнюдь не мужественные слезы. Речь Мэскью звучала примерно так же. Он едва справлялся с дыханием, высокий голос его дрожал, срываясь на писк, и если в нем что-то и слышалось, то далеко не грозная ярость или уверенность в своих силах.
– Не стоит грозить мне виселицей. Ты больше никого на нее никогда не отправишь. Да и сам не будешь повешен, – принялся отвечать ему Элзевир решительно, но не грубо и даже с некоторым сожалением, словно судья, принужденный вынести приговор. – Месяц назад ты сидел в моем доме и следил за свечой, дожидаясь, когда из нее упадет булавка и твое последнее предложение даст тебе право лишить меня крыши над головой. Сейчас ты снова начнешь наблюдать за свечой. Предоставлю тебе возможность увидеть, как она прогорит на дюйм. Но как только это случится и булавка из нее выпадет, я приставлю к твоей голове твой собственный пистолет и прострелю ее столь же спокойно, как и любого хищного зверя.
С этими словами он открыл стекло фонаря и, вытащив из шейного платка ту самую булавку с головкой из оникса, которая фигурировала на аукционе по поводу «Почему бы и нет», воткнул ее в тело сальной свечи дюймом ниже от верха, после чего поставил фонарь на траве перед Мэскью.
Совсем недавно еще я был убежден, что не существует на свете такой расправы, которая оказалась бы слишком жестокой для Мэскью, однако решение Элзевира совершенно выбило меня из колеи. Мне сделалось до тошноты отвратительно, и теперь я поглядывал на своего старшего друга с ужасом и одновременно надеждой, что он в результате все-таки сохранит Мэскью жизнь.
Уже достаточно рассвело. Я мог разглядеть все, чего достигал мой взгляд, но еще без оттенков. Цветы, земля, кустарник и море казались одинакового жемчужно-серого тона, а точнее бесцветными, но самым бесцветным и серым было лицо Мэскью. От аккуратной его прически следа не осталось, и стало видно, насколько в действительности плешива его голова. Лицо его избороздили глубокие морщины, под глазами набухли мешки. Одна щека к тому же была грязной. Сквозь грязь проступала ссадина, из которой сочилась кровь, так как, пытаясь сбежать, он упал и как следует приложился о камни. Весьма жалкий вид. И это тот самый Мэскью, который кинул в нашего учителя рыбину. У мистера Гленни тоже выступила на щеке кровь, но я помнил, с каким достоинством он перенес боль и оскорбление. Долгое время Мэскью сидел, уставившись в землю, а когда, наконец, поднял глаза, посмотрел на меня, и в отсутствующем его взгляде я заметил проблеск надежды на сочувствие. До этого мига его лицо мне казалось решительно не похожим на Грейс, но тут в нем, испачканном и разбитом, возникло вдруг с ней что-то общее, и мне стало казаться, будто из его глаз на меня смотрит она. Жалость моя по сей причине к нему усилилась. Нет, я не мог смотреть, как его лишат жизни.
Воткнув булавку в свечу, Элзевир оставил стекло фонаря открытым. Погода стояла тихая. Пламя свечи лишь слегка колебалось едва ощутимым утренним дуновением с моря, от которого сало быстрее плавилось с подветренной стороны. Вот над булавкой осталось его уже совсем мало. Тон пламени под утренним светом стал заметно бледнее, однако свеча продолжала исправно гореть. Когда, по моим подсчетам, оставалось не более четверти часа до того, как булавка выпадет, я заметил, что Мэскью, подобно мне, уже не в силах отвести глаз от нее. И с прикованным к свече взглядом он снова заговорил. Не хорохорясь теперь и не угрожая, а голосом, ставшим еще писклявее прежнего, жалобно умоляя сохранить ему жизнь.
– Спасите меня. Пощадите меня, мистер Блок. Ради единственной моей дочери. Юной девушки, которую некому, кроме меня, защитить. Я единственная ее на всем свете опора. Сиротой в жестоком и равнодушном мире обречена она стать без меня. И разве не жаль будет вам ее чувств, когда люди, найдя меня мертвым на этом утесе, принесут ей мой окровавленный труп?
Тут Элзевир ему и ответил:
– А разве у меня не было единственного сына? Разве не мне принесли его окровавленный труп? Разве не ты оборвал его жизнь? Помнишь, как это случилось? Ты разрядил пистолет ему прямо в лицо. Разве не то же самое, что мне теперь выстрелить в твое? Примирись-ка попробуй с Господом, если получится. Времени у тебя осталось мало.
С этими словами он взял с земли пистолет и, повернувшись спиной к Мэскью, принялся медленно расхаживать взад-вперед по прогалинам меж густых зарослей ежевики.
Если его призывы Мэскью к пощаде во имя дочери только сильнее разгневали, всколыхнув скорбь о Дэвиде, то я, напротив, был потрясен ими до глубины души, и ужас перед готовящимся человекоубийством, уже мной владевший, возрос в десять тысяч раз. А стоило мне подумать о Грейс и о том, каково будет ей, свершись это деяние, пульс мой уподобился барабанной дроби, и я, взвившись на ноги, ринулся к Элзевиру полный решимости склонить его к милосердию.
Он по-прежнему расхаживал меж кустов, мое появление встретил спокойно, не перебивая, слушал страстную мою речь, пока я не выдохся, и четко улавливал смысл каждого моего слова, хотя многое, мною высказанное, вылетало из моих уст, прежде чем я давал себе труд подумать, что именно говорю.
– Сердце у тебя, парень, доброе и отзывчивое, – начал он, когда я умолк. – Это-то мне в тебе и нравится. И коли при том главном месте, которое в нем занимаю я, там чуток еще остается даже для наших врагов, роптать не стану. Я бы и просьбу твою исполнил, и пусть бы душа твоя успокоилась. Когда его только поймали, мне в ярости представлялось пустяшным делом убрать его злую жизнь. Но утренний воздух теперь остудил мою голову, и против убийства этого связанного по рукам и ногам трусливого пса душа восстает. Если бы только меня касалось, оставил бы его жить, и пусть час мучений здесь служил бы ему уроком до самой могилы. Лучшее было бы для меня решение, убей он хоть двадцать моих сынов. Трусы, как он, так боятся смерти, что за один час угрозы сотни раз умирают. Только вот нету такого выхода у меня из сложившейся ситуации, когда на одной чаше весов его жизнь, а на другой – всей нашей команды. И твоя, между прочим. Люди оставили его мне, потому что я обещал им о нем позаботиться. Обмануть их доверие? Отпустить его? Не могу. Он ведь тогда всех повесит.
Я тем не менее снова принялся всеми силами его уговаривать, хватая за руки и приводя любой приходивший мне на ум довод в пользу того, что Мэскью должен остаться жив. Элзевир, похоже, боясь смягчиться, меня оттолкнул. Ему ведь и самому претила столь крайняя мера, но он относился к натурам, которые не отказываются от взятых на себя обязательств, а значит, намерен был довести задуманное до конца.
Мы вместе вышли из кустов на травяную площадку. Мэскью сидел в прежней позе, вытянув связанные ноги и прислонясь спиной к камню. Каким-то образом ему удалось за наше отсутствие вынуть из кармана часы, они лежали возле него циферблатом вверх, и от ушка их тянулась к жилету черная шелковая лента. Проходя мимо, я глянул на стрелки. Пять утра. Восход уже подбирался вплотную. И хотя нас от него закрывал утес, мы могли видеть, как в западной стороне, на полуострове Портленд, стекла домов все ярче окрашиваются медью и розовым золотом.
Пламя свечи подкрадывалось к булавке. Она чуть опустилась. Совсем ненамного, однако я, уже наблюдавший ту же картину месяц назад, мог с уверенностью определить, что она вот-вот выпадет. Мэскью, тоже это поняв, вновь разразился просьбами о пощаде, и не могу передать, в какое смятение меня повергли его отчаянные слова. Он извивался всем телом, словно пытаясь сбросить веревку со связанных за спиной рук и воздеть их в последней надежде на помилование. Он предлагал нам деньги в обмен на жизнь. Пять тысяч фунтов. Десять тысяч фунтов. Обещал вернуть «Почему бы и нет» и навсегда уехать из Мунфлита. И все время, пока он говорил, по его изборожденному морщинами лицу катились слезы. А затем, объятый животной паникой, он зашелся от судорожных всхлипов.
Судья его, отреагировав на происходящее не больше, чем если бы был слеп и глух, проверил, все ли в порядке у пистолета с пороховым запалом, и взвел курок.
Я, не желая видеть и слышать того, что последует, зажмурил глаза и заткнул пальцами уши, однако секунду спустя опустил руки и снова открыл глаза, ибо принял решение воспрепятствовать происходящему, чего бы мне это ни стоило.