порывы звучали здесь подобно ударам грома, от которого, словно ожив, содрогались стены.
Погожими днями Элзевир иногда выносил меня на уступ понежиться на солнце и понаблюдать за игрой прилива. Сам я при этом оставался невидим, так как выступ был выбит наподобие балкона и меня скрывал каменный парапет, с которого, по-видимому, прежде спускали на тро́сах мрамор в ожидающие на море лодки. Из камня намеком о тех временах до сих пор торчали крепко вбитые ржавые металлические опоры для лебедок.
Так выглядел уступ, а что до самой пещеры, она походила на пустую просторную комнату с белым от каменной пыли полом, которая была так плотно утоптана, что казалось, он покрыт гипсом. Влажность, часто присущая подобным местам, здесь отсутствовала, за исключением зеленевшего от нее целым садом разнообразных мхов уголка, где сверху стекала по каменным сосулькам на пол вода, попадая в специально выбитую для нее чашу, от которой, мешая ей переполниться, тянулся наружу к морю узенький желоб.
Недели шли за неделями, пока, наконец, к середине мая, когда солнце так сильно прогрело землю, что даже ночами стало тепло, я не начал чувствовать первые признаки настоящего выздоровления. Мне по-прежнему приходилось еще лежать, но нога уже не болела, за исключением редких приступов, которые, по словам Элзевира, были вызваны тем, что срасталась кость. Он в таких случаях накладывал мне на ноющее место припарки из трав, а однажды, дойдя почти до самого Чендрона, сумел набрать щавеля, из которого сделал мне еще более эффективное месиво.
Уходил он теперь куда-нибудь часто, и, хотя возвращался всегда целым и невредимым, меня каждый раз, когда его не было рядом, охватывала тревога. Воображение рисовало мне опаснейшие ситуации, в которых он уже никогда не вернется. К страхам моим ни разу не примешалось мысли, что, оставшись здесь без него, я погибну. Я волновался только о нем, этом суровом великане, которого успел полюбить как отца, полностью доверяя ему во всем и всецело на него полагаясь. Несколько отвлекало меня от тревожного состояния, если я начинал в такие моменты читать. Вот только круг чтения был у меня невелик. Красный тетин молитвенник, который я положил за пазуху, когда мы покидали Мунфлит, да пергамент с псалмами из медальона Черной Бороды, всегда висевшего у меня на шее. Текст, хранившийся в нем, после многих перечитываний давно запомнился мне наизусть до последнего знака препинания, тем не менее я вновь и вновь доставал его и читал, таким образом воскрешая воспоминание о последней своей встрече с Грейс в поместье.
Множество раз обсудив с Элзевиром, куда подадимся, когда нога моя наконец восстановится, мы сочли самым разумным дойти через пролив на «Бонавентуре» до Сан-Мало и там залечь, пока нас не прекратят преследовать. Англия с Францией в те годы воевала, но братство контрабандистов обеих стран оставалось прежним, и, если возникала необходимость, они охотно обеспечивали друг друга на любой срок пропитанием и прочей помощью. Поэтому Элзевир, не зная еще, что близки события, из-за которых план наш останется неосуществленным, собрался в Пул для переговоров по поводу дня, когда «Бонавентура» сможет взять нас на борт.
Покинул пещеру он ближе к вечеру, полагая, что вдоль утесов путь для него безопасен даже в дневное время, а добираться по полуострову до Большой земли предпочтительнее под покровом сумерек. Юго-западный ветер, уже с утра достаточно ощутимый, после ухода Элзевира заметно усилился. Нога моя достигла уже настолько сносного состояния, что я мог, опираясь на прочную трость из терновника, которую мне вырезал Элзевир, ходить по пещере. Мне захотелось полюбоваться с уступа на волнующееся море. Я вышел наружу и сел, прислонясь спиной к камню в таком положении, что он служил мне защитой от порывов ветра, открывая одновременно вид на пролив. В нем отражалось хмурое небо. Каменный склон утеса над ним нависал пузатым бортом гигантской лодки, становясь книзу темно-серым в оранжево-коричневых пятнах водорослей, отчеркивавших, как ватерлинией, предел, за которым утес скрывала морская пучина. Прилив подступал. Ветер нес с собой полутуман-полуморось, и я мог видеть сквозь это влажное марево, как над Поверил-Пойнтом уже вздымаются бесчисленные валы волн. Морские птицы, почувствовав, что природа скоро сыграет какую-то злую шутку, заполнили все выступы вдоль утесов и нахохлились там полосою пушистого снега.
Картина эта повергла меня в меланхолию. Ветер тем временем все усиливался, а ближе к заходу солнца направление его стало южнее, отчего море подбиралось все ближе к утесам, и водная пыль теперь долетала даже до моего выступа, заставив меня отступить под защиту пещеры. Ночная тьма настала раньше обычного. Окутанный ею, я лежал на своей соломенной постели. Ветер, забрав еще больше к югу, с воем врывался ко мне снаружи. Лакуны под полом пещеры гудели и рокотали. Гигантские волны накатывали на камни утеса. Время от времени очередной особенно мощный их вал ударялся в него с такой силой, что пещера дрожала, а секунду спустя эта стена воды, роняя на выступ тяжелые брызги, падала вниз.
К меланхолии, охватившей меня с наступлением непогоды, добавились страх от одиночества, кромешной тьмы и люто бушующей ночи. В голову лезла всякая муть. Я вспомнил историю о существах, загнанных в эти шахты святым Альдхельмом. Где-то здесь расхаживает с той поры темными ночами и душит людей демон Мендрайв. Дальше воображение мое выкинуло еще более скверный фортель. Мне почудился на полу пещеры человек с изможденным белым лицом, обращенным вверх, и красной дырой посередине лба. Сидеть в темноте мне стало невмоготу. Свечей штуки три у нас было. Поднявшись с постели, я захромал, пытаясь нашарить хотя бы одну. Это мне удалось, но потом пришлось изрядно повозиться, прежде чем вышло зажечь ее. Наконец я установил ее в углу пещеры и уселся рядом, прикрывая пламя полой камзола, но сколь ни старался, оно под порывами ветра клонилось набок, и свеча таяла с быстротой свечи черного дня для «Почему бы и нет». Стоило мне вспомнить злосчастный аукцион, я снова, как наяву, увидел Мэскью. Лицо его сперва выражало злорадное торжество, как в момент, когда булавка вывалилась из свечи на блюдце, положив конец торгу, но вскорости сделалось мертвенно бледным, а во лбу заалела дыра от пули.
Не иначе как злые духи, которые обитали в этих местах, завели мои мысли в подобные дебри. И тут меня осенило: «Ведь медальон, который висит у меня не шее, до этого был надет на шею Черной Бороды, чтобы отпугивать от его склепа злых духов. Ну а если он их отпугивал от него, почему бы ему не прогнать их прочь от меня?» Я быстро извлек из медальона пергамент, развернул его при свете свечи и, хотя знал на память весь текст, содержащийся там, от первого до последнего слова, принялся четко и медленно читать его вслух по бумажке. Звук человеческого голоса меня несколько приободрил, хотя голос этот и был мой собственный. И чтобы слышать его, я читал все громче и громче, перекрывая звуки беснующегося шторма.
Что до меня, не чую уж шагов своих.
Земля…
На слове «земля» я осекся, так резко вздрогнув, что кровь яростно застучала у меня в венах, готовая их разорвать. Причиной тому был сухой скрежещущий звук. Он донесся из коридора, который вел из пещеры. Будто там кто-то поддел случайно попавший под ногу камень. С той поры и постиг я закономерность: даже сквозь рев водопада, шум мельничного жернова или свирепый рев бури можно расслышать вполне отчетливо более тихие звуки вроде щебета птички, особенно если они возникли внезапно или тем более вас настораживают. Буря производила куда больше шума, чем спотыкающиеся шаги вдали туннеля, и все же звук их коснулся моего слуха. Я замер и затаил дыхание. Буря как раз на мгновенье затихла, и до меня еще явственнее донеслась неуверенная поступь. Кто-то пробирался во тьме. Я знал, что это не Элзевир. Он не успел бы так быстро вернуться из Пула, а к тому же на подходе всегда оповещал меня о своем приближении особым посвистом. Но если не Элзевир, то кто? Я задул свечу, чтобы неизвестный не смог в меня выстрелить из темноты, а затем меня одолели мысли о демоне-душителе, который набрасывается в сумерках на добытчиков мрамора. Правда, я быстро сообразил, что это не мог быть Мендрайв. Уж ему-то наверняка прекрасно известны собственные коридоры, не стал бы он так спотыкаться в них. Тот, кто сюда идет, больше похож на кого-то из наших преследователей. Решил, видать, провести разведку под покровом ненастной ночи.
Уходя, Элзевир брал с собой тот самый отделанный серебром пистолет, который раньше принадлежал Мэскью, а при мне оставалось старенькое ружье на грачей. Пуль и пороха у нас теперь было полно. Солидный запас того и другого щедро доставил нам Рэтси. Ружье я, по настоятельной просьбе Элзевира, всегда держал заряженным и волен был сам решать, воспользоваться им или нет, если кто-то проникнет в нашу пещеру, хотя он придерживался суждения, что лучше погибнуть сражаясь, чем болтаться в Дорчестере на виселице. Ведь именно это нас, скорее всего, и ждало бы, если бы нас нашли.
Кроме условного свиста, Элзевир, возвращаясь, произносил непременно пароль «Процветай, “Бонавентура”», не услышав который мне следовало насторожиться.
Ружье лежало подле меня на полу. Я, потянувшись, нащупал его, взял в руки, поднялся на ноги и проверил пальцем, достаточно ли заполнена порохом запальная полка.
Буря все еще отдыхала, поэтому звук неуверенных спотыкающихся шагов в коридоре слышался мне отчетливо. Очередной раз пнув камень, идущий, похоже, сильно ушиб себе ногу, о чем можно было судить по тону, которым он пробормотал ругательство.
– Кто идет? – отчетливо крикнул я в темноту.
Голос мой гулким эхом ударился о каменные своды пещеры.
– Кто идет? – суровее и громче прежнего повторил я. – Отвечайте или стреляю!
– «Процветай, “Бонавентура”», – послышалось из темноты, и я понял, что в безопасности.
– Чтоб тебе пусто было, молодой ты горячий недоросль! В лучшего друга удумал стрелять! Да еще теми самыми порохом с пулями, коими он по дурости тебя и снабдил!