на история про шальную пулю солдата с вершины холма. А вот Грейс даже спервоначалу не думала. Ей как наследнице доставили в Мэнор-Хаус документы по этому делу. Думали, она требование подпишет о вашей поимке, но она отказалась. Блок, по ее словам, ни разу при встречах с ее отцом на улице в деревне его даже ударить не попытался, а он не из тех, которые злость тайно копят, чтобы после с холодной душей расправиться. И тебя назвала таким парнем, которому можно доверять. Ты, мол, и сам никогда подобного не сотворишь, и стоять спокойно не станешь, коли другой кто такое удумает.
Слова Рэтси прозвучали в моих ушах дивной музыкой. Грейс считает меня человеком достойным. И как любой подлинный мужчина, столь высоко оцененный самой прекрасной для него женщиной, я решил всей дальнейшей жизнью своей заслуживать ее похвалу. А следом принял еще одно решение: пусть и сильно рискуя, обязательно, прежде чем мы покинем Англию, пробраться в Мунфлит, увидеться с Грейс и рассказать ей всю правду о смерти ее отца, скрыв лишь, что Элзевир собирался сам разделаться с Мэскью.
Рэтси умолк на мгновение, чтобы глотнуть из фляжки. Я тоже молчал, размышляя с комом, стоящим в горле, о страсти и ненависти, охваченные которыми люди превращаются в зверей.
– Я человек грубый, – продолжил Рэтси, – однако чувствительности во мне много. И как услышал ее рыдания, устремился со всех ног в церковь поведать викарию, сколь у нас скверно дела обстоят, чтобы он, может, мольбам моим вняв, согласился вместе со мной попытаться гроб понести. Ну он и вышел прямо как был, облаченный в стихарь и с книгой в руке. Тут до толпы дошло, зачем он здесь появился, глянули сами вдруг люди на высокую красивую девушку, над гробом отца своего склоненную, и сердца у них помягчали. Первым застенчиво шагнул вперед Том Тьюксбери, за ним – Гаррет, а потом еще четверо. И у нас появилось шесть человек подходящих, чтобы нести гроб. Лица женщин по-прежнему были хмуры, но ни одна не сказала ни слова против. И ни одного из мальчишек уже не подмывало заколотить в свои кастрюли да сковородки.
Тут мистер Гленни понял, что для переноски гроба подмога его не требуется и, возвратясь к прямому своему делу викария, начал читать «Я Воскрешение и Жизнь». Это великий текст, Джон. Мне множество раз довелось его слышать, никогда не звучал он лучше тогдашнего. И погода стояла прекрасная. От солнца прямо сияние разливалось. И море тихим и мирным было. И на все вокруг такой покой снизошел, будто оно говорило: «Покойся с миром! Покойся с миром!» И не весна ли была вместе с нами? Не вся ли земля проповедовала Воскрешение? Птицы пели, деревья и цветы пробуждались от зимнего сна, на могилах желтели первоцветы. Чем не повод покончить с нашей враждой? Вполне допускаю, что даже Мэскью, когда мы подняли его, сделался не столь плох. А не обманывал ли он сам себя, когда считал правильным делом преследовать контрабанду? Не знаю уж, как случилось, что у меня возник вдруг этой вопрос, но, возможно, другие тогда подумали примерно о том же. Потому как похоронили мы Мэскью без малейшего дурного жеста или слова от кого-либо, кто там стоял. Ни малейшего звука ни в церкви, ни на улице, кроме мистера Гленни и моего «аминь», да время от времени еще дитя горемычное всхлипывало. И когда все закончилось и гроб уже был честь по чести в могилу опущен, она подошла к Тому Тьюксбери и сказал сквозь слезы: «Спасибо вам, сэр, за вашу доброту», – и руку ему протянула, и он пожал ее, отводя глаза в сторону. И остальные пятеро, что гроб вместе с ним несли, сделали то же самое. Ну и она ушла. В одиночестве. Никто из остальных даже шага не сделал, пока она ворота церковного двора не покинула. Дали пройти ей сквозь них словно бы королеве.
– А она и есть королева! – воскликнул я, исполненный гордости как ее благородством, так и доверием, которое проявляла она ко мне. – Вот такая она! С головы и до ног прекраснее всех королев!
Рэтси весьма выразительно посмотрел на меня, и я увидел в свете огня, как на его губах промелькнула улыбка.
– А ведь и впрямь вдоволь прекрасна, – начал он, словно бы размышляя вслух, – только уж больно худая и бледная. Но, может, и получилась бы из вас пара, кабы вы были мужчиной и женщиной, а не мальчишкой с девчонкой. И коли б она не была богатой, а ты бедным и вдобавок преступником. Ну и коли она б на тебя согласилась.
«Ну вот зачем меня прорвало!» – запоздало сетовал я на свою несдержанность, с раздражением слушая его болтовню. Продолжать разговор с ним на эту тему мне не хотелось, и какое-то время мы просидели в полном молчании, глядя на красные угли да слушая ветер, который врывался в пещеру как сквозь горловину воронки.
– Передай-ка мне фляжку, Джон, – первым не выдержал затянувшейся паузы в разговоре Рэтси. – Слышатся мне голоса душ несчастных, что погибель свою нашли на «Флориде». Стонут они, пытаясь вскарабкаться на утес.
Я протянул ему фляжку. Он, изрядно глотнув из нее, подкинул в огонь полено. Брызнули во все стороны искры, как в кузнице. Пламя, почти угасшее, ожило, взмыло вверх, просоленное дерево запылало белыми, голубыми и зелеными языками, и в их танцующем свете мне вдруг стал виден валявшийся возле ног Рэтси кусок пергамента. Того самого, который держал я в руках, громко читая текст на нем вслух, покуда не уронил, напуганный звуком шагов в коридоре, принятых мной за вторжение далеко не дружественных визитеров. Получись у меня изловчиться и незаметно спрятать его, так бы и сделал. О поисках моих в гробу Черной Бороды Рэтси не знал, и мне решительно не хотелось расспросов, откуда у меня взялся старинный пергамент. Впрочем, спохватываться было поздно. Рэтси тоже увидел листок, протянув к нему руку, подхватил с пола, и так как любая моя попытка ему помешать лишь усилила бы его любопытство, я предоставил возможность событиям развиваться своим чередом.
– Что это такое, сынок? – не замедлил с вопросом он.
– Строфы из Писания, – ответил я. – Некоторое время назад у меня появились. Они переписаны, чтобы служить заклятием от духов зла. И я и читал их здесь, в одиночестве здешнего места, а когда вы внезапно зашли, уронил.
Вопреки моим опасениям, он не стал допытываться, откуда я взял пергамент, вероятно, решив, что мне его дала тетя. Листок от жара пылающих дров немного свернулся. Рэтси, расправив его на колене, углубился в чтение.
– Красиво написано, – наконец изрек он. – И стихи хорошие. Но тот, кто их для заклятия выбрал, не слишком-то разбирался в убережении от злых духов. Потому как вот этим, – потыкал он пальцем в пергамент, – даже блоху не спугнешь с черной кошки. Ведомы мне заклинания в десять раз лучше. Уж я-то в таких делах хорошо разбираюсь, – кивнул он с очень серьезным видом. – И хоть ни разу еще не довелось мне столкнуться с кем-либо потусторонним, однако врасплох им меня не застичь. Глупо без защитительных средств обходиться супротив опасных и злых из мира иного, ежели вроде меня полжизни провел на кладбище либо в церкви. Это же все одно, что без пистолета пуститься в путь при деньгах по пустынной дороге. И вот однажды услышал я, как викарий Гленни такие слова Аввакума, пророка, привел: «Видение это из будущего. Не усомнитесь в его правдивости, пусть даже то, что вам было явлено, долго не наступает. Ждите. Когда срок придет, оно не замедлит сбыться». Ну и когда я после на сей предмет у викария поинтересовался, он просветил меня кое-какими текстами ободряющими, из коих выяснилось, например, что привидения боятся огня даже шибче обжегшегося дитяти. Ну я когда-нибудь тебе все эти премудрости передам. А покамест запомни одно латинское, которое давно уже затвердил наизусть: «Abite a me in ignem eternum qui paratus est diabolo at angelis ejus». По-нашему это значит: «Изыди из меня вечный огонь, приготовленный супротив дьявола и его ангелов». Но на латыни когда говоришь, воздействие получается в два раза сильнее. Так что давай-ка заучивай с моих слов и пользуйся на здоровье, как только почувствуешь рядом присутствие нехорошей силы, особливо в одиноких местах навроде такой вот пещеры.
Я решил доставить ему удовольствие, надеясь, что таким образом отвлеку его от дальнейших расспросов насчет пергамента Черной Бороды. Как бы не так! Стоило мне запомнить латинское заклинание, он тут же проговорил:
– А этот, священных текстов-то переписыватель, богослов никудышный. Мало того, что стихи подобрал один к другому неподходящие, так он еще номера их неверно указывает. Глянь сюда. На это вот: «Срок нашей жизни семьдесят лет…» И чего он пишет под ним? Псалом 90:7. А я данный псалом вместе с викарием Гленни уже тринадцать лет как произношу над каждым покойником, когда мы его погребаем на нашем кладбище. Мне ли не знать, что стих это десятый, а не седьмой. Будь у меня при себе молитвенник, подтвердил бы наглядно свою правоту.
Он с презрительным видом швырнул мне пергамент. Я не стал говорить ему, что у меня есть здесь с собой тетин молитвенник. Обнаруженные Рэтси ошибки в нумерации строф навели меня на весьма интересные размышления, но догадку свою хотелось проверить мне не при нем, а когда он уйдет.
Ждать мне пришлось недолго.
– Жаль, конечно, мне расставаться так скоро с тобой, огнем да добрым спиртным, – вздохнул он. – И Элзевира бы с удовольствием повидал. Но нет возможности, хотя, глядишь, посидел бы еще чуток и буря бы унялась. Только ночи-то нынче коротки. А мне позарез нужно убраться из Пурбека до рассвета. Но ты передай Блоку мое суждение, что вам с ним необходимо бежать. И протяни-ка ты мне еще раз фляжечку. Следует чем-то себя укрепить от полночного холода, прежде чем в путь пускаться пятнадцатимильный супротив ветра.
Он угостился из фляжки, встал, прошелся взад-вперед по пещере, проверяя, как мне показалось, достаточно ли тверда его походка, затем крепко пожал мне руку и скрылся в кромешной тьме подземного коридора.
Ветер стал дуть порывами, между которыми наступало затишье – верный признак, что буря мало-помалу уходит. Я, стоя перед коридором, прислушивался до тех пор, пока звук шагов Рэтси совсем не затих, после чего возвратился в свой угол, подкинул в огонь еще дров, зажег свечу, достал из кармана пергамент, вооружился тетиным красным молитвенником и углубился в сравнение нумерации. Первым делом я отыскал в тетиной книге стихи про срок нашей жизни. Псалом оказался и впрямь девяностый, а вот строфа – десятая, а не седьмая, как в пергаменте. Я перешел ко второму тексту. Та же история. Номер псалма совпадал, строфу же вместо второй, согласно молитвеннику, неизвестный, переписавший ее на пергаменте, обозначил под номером четыре. Подобная же несуразица обнаружилась в оставшихся текстах. Номера псалмов правильные, а строф – нет. Ну и открытие! Выписаны были тексты до крайности аккуратно, без единой помарки, и тем не менее номер каждой строфы указывался ошибочно. «Или эти неправильные номера указывают не на строфы псалмов? – задумался я. – Но тогда на что же они указывают?» Ответ у меня был готов даже прежде, чем сформулировался вопрос. Номера эти обозначают по слову в каждой строфе, и, если соединить эти слова вместе, они раскроют какую-то тайну. Меня охватило волнение до лихорадочной дрожи. Совсем как той ночью, когда я нашел в склепе Моунов медальон. Потрясенный своим открытием, я начал отсчитывать трясущимся пальцем в каждом стихе по слову, соответствующему цифре: «восемьдесят», «шагов», «глубине», «колодец», «север».