Поразмыслив, как действовать дальше, я решил, что час или два подожду Грейс здесь, а уж если она не выйдет за это время на улицу, наберусь смелости спуститься вниз, постучать в дверь. Опасности тут особой я не усматривал. Ведь, по словам Рэтси, Грейс жила теперь одна, а пусть даже не одна, а со старухой, та уж наверняка меня примет в новой моей маскировке за незнакомца, и тогда я прикинусь, будто разыскиваю какой-нибудь дом в деревне.
Я лежал неподвижно, жевал кусок мяса и прислушивался к часам на колокольне церкви. Они пробили восемь, затем девять. Из дома по-прежнему никто не показывался. В лесу куковала кукушка, пело множество разных птиц, ворковали голуби. Солнечные лучи, высвечивая кое-где листья деревьев до сияющей белизны, в другие места не проникали, и там царила густая темно-зеленая тень. Синее море земляного плюща простиралось на целый лес. Часы на церкви пробили десять. Жара усилилась. Птичий гомон сделался тише. И даже жужжание пчел отдалилось. Похоже, они улетели от зноя поглубже в чащу. Я встал, отряхнулся, расправил одежду, свернув в сторону, вышел на дорогу, которая вела к дому, и, несмотря на всю маскировку, с первых шагов на открытом пространстве почувствовал, что крестьянский парень, беззаботно шествующий по направлению к незнакомому дому, получается из меня никудышный.
В особенности меня донимали руки. Я не знал, куда их девать, и лишь терялся в бесплодных догадках, как на ходу поступают с ними крестьянские парни. К моменту, когда мне удалось, обогнув усадьбу, достичь парадного входа и постучаться, пульс колотился в моих ушах громче ударов дверного молотка. Разнесшись по всего зданию, они эхом вернулись ко мне без малейшей реакции кого-нибудь изнутри. Выждав с минуту, я собрался вновь постучать, когда из глубины коридора послышался наконец звук легких шагов. Оставайся по-прежнему я Джоном Тренчардом, непременно бы заглянул в окно и проверил, кто именно ко мне приближается, однако крестьянскому парню подобные вольности были непозволительны, и мне пришлось терпеливо ждать возле двери.
Засов внутри отодвинули, и девичий голос просил:
– Кто там?
Узнав голос Грейс, я вздрогнул и чуть не выкрикнул свое имя, но в последний момент сдержался. В доме ведь мог находиться кто-то еще, а значит, лучше мне было пока не выходить из образа. А кроме того, в жизни так все перемешано. Смех и слезы, серьезность и легкомыслие. Мне стало вдруг любопытно, удастся ли ей распознать меня в столь необычном виде. И я произнес с густым дорсетским выговором на манер людей из долины:
– Да парень это один, что заплутамшись, дорогу не разобрамши.
Грейс приоткрыла половину двустворчатой двери. Взгляд, которым она меня окинула, не оставлял сомнений, что я принят ею за незнакомца. Она осведомилась участливо, куда именно мне надо попасть. Я в ответ назвался работником фермы, добавив, что пришел из Пурбека, а нужна мне таверна «Почему бы и нет», которую держит мастер Блок. При этих словах взгляд у Грейс сделался чуть настороженным, однако она опять меня не признала.
– Если поднимешься на террасу, смогу показать тебе, добрый молодой фермер, где находится «Почему бы и нет», – отозвалась она. – Только она уже больше двух месяцев как закрыта. И мастера Блока ты в ней не найдешь.
Она двинулась в сторону террасы, я – за ней следом, и как только мы отошли на достаточное расстояние от входной двери, чтобы никто нас оттуда не смог подслушать, своим собственным голосом, но достаточно тихо проговорил:
– Грейс, это я, Джон Тренчард. Пришел проститься, прежде чем окажусь далеко, и рассказать про то, что узнать тебе будет важно. В доме, кроме тебя, кто-нибудь есть?
Большинство девушек, особенно если они вкусили недавно столько страданий, сколько она, сюрприз, мною преподнесенный, вероятнее всего, поверг бы либо в истошный визг, либо в обморок. С Грейс не произошло ни того, ни другого. Она разве что чуть зарделась и столь же тихо, как я, бросила скороговоркой:
– Давай зайдем в дом. Я одна.
Мы возвратились к парадному входу, зашли в коридор и, когда все засовы на двери тщательно были задвинуты, замерли сразу за ней, взявшись за руки и глядя друг другу в глаза. Проведя бессонную ночь в многомильном пешем пути, я устал. Радость от встречи с Грейс захлестывала меня. В глазах поплыло. Голова начала кружиться. И у меня зародилось смутное опасение, будто я просто-напросто вижу сладкий сон. Грейс сжала мне руки. Поняв, что не сплю, я, полный любви, хотел ее поцеловать, но она отпустила вдруг мои руки и чуть подалась назад, возможно, предупреждая мое намерение, а возможно, стремясь получше ко мне приглядеться, ибо тут же проговорила:
– Да ты за эти два месяца стал совсем взрослый, Джон.
И с поцелуем у меня ничего не вышло. Мне трудно было судить, насколько я сам повзрослел, а вот Грейс за время нашей разлуки действительно изменилась. Во-первых, вытянулась, став одного со мной роста, а во-вторых, пережитое горе лишило ее шаловливости и детской непосредственности. Манеры стали степеннее, поведение рассудительнее. Одета она была во все черное, с юбкой, гораздо более длинной, чем прежде. Волосы аккуратно собраны на затылке. Видимо, из-за этого слишком строгого траурного оформления Рэтси и показалась она настолько худой и бледной.
Я смотрел на нее, она столь же внимательно разглядывала меня и, конечно же, не сдержала улыбки при виде моего костюма помощника возчика, а мои посмуглевшие лицо и руки сперва посчитала следствием пребывания в каких-то краях с очень жарким климатом, где мне пришлось скрываться. Тогда я объяснил ей про сок грецкого ореха, а затем она предложила переместиться нам в сад, потому что вскорости может прийти женщина, которая помогает ей по хозяйству, да и если возникнет какая-нибудь опасность, у меня будет куда больше шансов уйти незамеченным через садовую стену, чем отсюда.
Она поспешила вперед по коридору, указывая мне путь сквозь жилую часть дома. Стены нескольких комнат были сплошь в книжных полках с очень старыми книгами, от которых шел затхлый запах. Занавеси на окнах, хоть и задернутые, пропускали достаточно света, чтобы в одной из комнат я смог заметить набитое конским волосом кресло с высокой спинкой, стоявшее перед столом, где лежали раскрытый том, а возле него очки в роговой оправе, которые я часто видел на носу Мэскью. Это был явно его кабинет, и в нем ничего не трогали с той поры, как хозяин там последний раз находился. Даже спустя столько времени меня бросило в дрожь и чуть ли не в страх, что старый адвокат вдруг появится и отправит меня в тюрьму, покуда не вспомня, с чего начались мои злоключения и как он лежал, обратив застывшее навечно лицо к рассветному небу.
Наконец мы дошли до сада. Раньше бывать в нем мне не приходилось. Представлял он собой огромный квадрат, обрамленный кирпичными стенами высотою футов пятнадцать, и своими размерами вполне мог соперничать с садами дворцовыми, но находился в совершеннейшем запустении. Фруктовые деревья, овощи, пряные и лекарственные травы – все здесь одичало и росло вперемешку. Розовые кирпичные стены значительно умаляли палящий зной солнца, но в саду все равно стоял плотный жар, а от клубничных грядок, полных созревших ягод, веяло сладостью, и я почувствовал себя куда лучше, стоило Грейс довести меня до тенистой аллейки между деревьями мушмулы, кроны которых смыкались, образуя плотную арку. Сквозь нее мы прошли к кирпичному летнему домику. Стоял он в углу южной стены, а возле нее, возвышаясь над ней, росли два фиговых дерева, которые славились в наших местах самым ранним и самым обильным урожаем. Грейс показала мне, каким образом можно, если придет нужда, быстро взобраться по его ветвям, чтобы преодолеть стену.
А потом мы вошли в летний домик, и я рассказал ей, при каких обстоятельствах убит был ее отец, умолчав лишь о том, что сперва с ним собирался расправиться Элзевир. Посвящать ее в это не имело смысла к тому же насколько я понимал, он вряд ли намеревался довести дело до конца. Скорее всего, довел бы Мэскью до полного ужаса, тем бы и ограничился.
Рассказ мой вызвал у Грейс сперва горькие слезы, но вскорости она вытерла их, и ей захотелось увидеть след от пули на моей раненой ноге, а заодно убедиться, действительно ли с ней уже все в порядке.
Я раньше показывал Грейс медальон. И вот мы снова раскрыли его, она взяла в руки пергамент, а я принялся ей объяснять, каким образом благодаря замечанию Рэтси обнаружил зашифрованное послание, из каких именно слов оно складывается, а затем объявил, что еду на поиски бриллианта и надеюсь вернуться самым богатым человеком в нашем краю.
– Ах, Джон, – сказала тогда она. – Не впадай в зависимость от этого бриллианта. Если он правда добыт был таким скверным способом, то со злом пришел и зло принесет. Так что касайся его осторожно, если найдешь. Даже этот дурной человек побоялся им окончательно завладеть, а завещал бедным. Вот и ты тем более не присваивай, а успокой душу этого грешника. Исполни его завещание, иначе можешь навлечь на себя проклятие.
Я лишь улыбнулся, посчитав ею сказанное напрасными девичьими опасениями. Богатство ведь мне было нужно лишь для того, чтобы иметь возможность жениться на ней. Долго распространяясь с типично мужским эгоизмом о собственных обстоятельствах и делах, я наконец начал расспрашивать, каким образом собирается жить дальше она. Грейс мне ответила, что месяц назад в Мунфлит приезжали юристы, которые настаивали на ее переезде в Лондон, где над нею возьмет опеку какая-то леди. Мэскью умер, не написав завещания, а значит, как объяснили юристы, она и ее имущество должны перейти под доверительное управление суда лорда-канцлера. Грейс, однако, их умолила никуда ее не перевозить, так как намерена оставаться в поместье и все ее здесь устраивает. На этом юристы отбыли, объявив, что решение по ее вопросу должен вынести суд.
Мне стало очень грустно. Все, что я знал про собственность, на которую наложил руку суд лорда-канцлера, оптимизма отнюдь не внушало. Даже канцлерские мельницы и верфь в Уершхэме превращались мало-помалу в руины. А уж помещичий дом, на две трети и так полуразрушенный, был тем более обречен на гибель.