И я ринулся всем своим весом вперед, сквозь жалюзи и стекло, в комнату.
Треск расколовшегося дерева и звон разбитого стекла еще не успели стихнуть, когда по всему дому разнеслось надсадное дребезжание колокольчиков. Вот для чего, выходит, была протянута от оконных запоров проволока, назначение которой столь меня озадачило несколько часов назад. Но я даже сигналу тревоги не внял. Мое внимание было сосредоточено целиком на камне. Старик, привлеченный поднятым мною грохотом, засеменил к письменному столу.
– Воры! Воры! – вопил он на ходу.
К бриллианту мы с ним поспели одновременно, но ладонь его первой легла на камень. Я вцепился ему в запястье. Он оказал отчаянное сопротивление, но что против меня мог сделать хилый старик! Выковыряв моментально из его пальцев камень, я крепко зажал его в кулаке. Тут дверь распахнулась. В комнату влетели шесть крепких слуг, вооруженных палками и дубинками.
Элзевир, застонавший в отчаянии, когда я вышиб окно, уже стоял рядом со мной.
– Воры! Воры! – продолжал вопить старый торговец, рухнув изнеможенно в кресло и указывая на нас.
Действия дюжих громил оказались столь быстры, что до окна добраться мы не успели. Двое занялись мной, а Элзевиру достались четверо. Слишком много даже для обладавшего великанской силой, когда у противников к тому же в руках дубинки.
Видеть мастера Блока побежденным мне ни разу не приходилось. И за мгновение до того, как это произошло, судьба проявила ко мне милосердие. Потому что секундой ранее меня так огрели по голове, что я, потеряв сознание, выронил бриллиант и рухнул на пол.
Глава XVIIИмегуин
У мертвеца жилет завшивевший украв, Сам с ног до головы окажешься во вшах.
Вспоминать о последующих событиях мне горше полыни, поэтому ограничусь лишь кратким их изложением. Нас бросили в тюремную камеру, где почти отсутствовал свет. На каменном ее полу с настеленным сверху тонким слоем соломы нам пришлось провести много месяцев, и прошло изрядное время, пока нам удалось избавиться от ран и синяков, полученных в битве со слугами Алдобранда. Питание наше исчерпывалось водой и хлебом, к тому же такого дурного качества, что стоило удивляться, как души у нас еще держались в телах. От кандалов, надетых нам на лодыжки, у нас скоро натерлись язвы, и мы от боли едва могли двигаться. Но в десять раз больше железа, терзавшего мою плоть, были муки душевные от созерцания этих унылых стен и жгучего чувства вины. Ведь это мое упрямство довело нас до столь отчаянного положения. Тем было мне удивительнее, что Элзевир ни разу даже намеком не упрекнул меня.
Мы почти потеряли счет дням, неделям и месяцам, когда к нам однажды утром явился тюремщик, который сказал, что мы сегодня предстанем перед судом присяжных, и нам будет вынесен приговор. Нас повели туда, где располагался суд. Тяжелые кандалы и язвы мучили нас при каждом шаге нещадно. Тюремщик к тому же предупредил, что нас за содеянное, скорее всего, повесят, а значит, шли мы навстречу собственной гибели, но тем не менее радовались дневному свету и упоенно вдыхали свежий воздух. В суде с нашим делом справились быстро. Свидетелей нашего преступления оказалось множество, а защищать нас было некому. К тому же судебное заседание велось на голландском языке, и я вообще разобрался в происходившем лишь позже со слов Элзевира.
Мистер Алдобранд на суде присутствовал. Он стоял у стола в черных своих одеяниях и ботинках с серебряными пряжками и скошенными каблуками. Показания его были полны зловещих подробностей и начинались с того, как однажды августовским вечером к нему припожаловали два весьма подозрительных английских моряка якобы с целью продажи драгоценного камня, который на поверку оказался стеклом. Моряки, пока Алдобранд тестировал камень, получили возможность как следует оглядеться, ибо главное, что им требовалось, – изучить подходы к кабинету. Вскоре они ушли, однако ближе к ночи вломились через окно и деревянные жалюзи к Алдобранду, когда тот был занят подбором бриллиантов для диадемы, заказанной славным правителем Священной Римской империи. Последовало жестокое избиение. У Алдобранда из рук вырвали ценнейший бриллиант. Грабители, вероятно, с ним бы и скрылись, если бы не сработало сигнальное устройство, которое благодаря предусмотрительности торговца было установлено на окне кабинета. Услышав трезвон колокольчиков, на выручку хозяину бросились верные слуги. Им тоже пришлось нелегко, но, несмотря на поученные ранения, они смогли передать негодяев представителям закона, от коих он, Алдобранд, теперь требует справедливого приговора.
Элзевир, перебив притвору, принялся объяснять суду, что речь идет о том самом камне, который мы Алдобранду и принесли на продажу, а он нас заверил, будто это стеклянный страз. Торговец в ответ рассмеялся, извлек из кошелька наше сокровище, оно полыхнуло ослепительным своим блеском у него на ладони, осветив добрую половину судебного помещения.
– Возможно ли, чтобы два простых моряка из Англии могли обладать подобным? – произнес он, поворачивая бриллиант из стороны в сторону, отчего грани его залучились сильнее гигантской лампы. – Утверждая это, они лишь доказывают почтенному суду, со сколь лживыми и опасными негодяями он имеет дело.
И в качестве доказательства Алдобранд предъявил квитанцию, согласно которой камень был им приобретен у некоего ювелира – еврея из Петербурга по фамилии Шаламов. Поддельную или подлинную, не знаю. Вполне возможно, ему выписали ее за какой-то другой бриллиант.
Элзевир снова его объявил во лжи, уверяя суд, что камень наш и нашли мы его в Англии.
– Что? – захихикал в ответ торговец. – Любой захудалый рыбак способен у себя в Англии отыскать среди гальки на берегу такие сокровища?
Огромный наш бриллиант, полыхнув последний раз, вновь исчез в кошельке торговца. Мне казалось, он опять взывает ко мне: «Разве я не король всех бриллиантов на свете? Почему же я должен достаться этому лживому негодяю?» Но на сей раз я был бессилен что-либо предпринять.
Потом свидетельствовали слуги. По дружным их уверениям получалось, что отнятый нами камень принадлежал их хозяину уже полгода и им много раз приходилось видеть, как он с ним работает.
Беззастенчивая их ложь взорвала Элзевира, который принялся снова кричать, что это вранье, камень принадлежит нам, но тюремщик нанес ему удар в челюсть. Из рассеченной губы Элзевира хлынула кровь, и он вынужден был умолкнуть.
Судебное заседание вскоре закончилось. Судья в красной мантии, встав, огласил приговор. Каторжные работы пожизненно. И нам еще следовало благодарить, подчеркнул судья, милосердие законодателей по отношению к иностранцам. Окажись мы голландскими подданными, нас ожидала бы виселица.
Покидали мы зал суда с трудом, настолько нам больно было от язв, натертых тяжелыми кандалами. Из губы Элзевира шла кровь.
– Ваш покорный слуга, мистер Тренчард, – отвесил мне шутовской поклон Алдобранд, когда мы поравнялись с местом, где он сидел. – Желаю вам доброго дня, сэр Джон Тренчард из Мунфлита в Дорсете.
Тюремщик не знал английского, однако, услышав, что Алдобранд обращается к нам, остановился. Это дало мне возможность ответить:
– Вам тоже доброго дня, сэр Алдобранд, лжец и вор. И пусть наш бриллиант принесет в вашу жизнь все зло и проклятие, которые в нем таятся. Полагаю, вы скоро это почувствуете. – И мы навсегда расстались. Тюремщик толкнул нас к выходу. Прочь от свободы и радостей жизни.
Прикованными группами по шесть человек за запястья к железным прутьям, нас десять дней гнали за город, в место под названием Имегуен, где шло строительство королевской крепости. Мне крайне тягостно вспоминать об этом периоде. С Элзевиром мы оказались разделены. Он шел в другой группе. Одежды на мне было слишком мало, я постоянно мерз. Пришелся наш переход на январь. Вели нас по раскисшим и топким дорогам под бдительным присмотром конного конвоя, который следовал по обе стороны от узников с ружьями и хлыстами, лежащими на седельных луках. Замедлишь немного шаг, тут же получишь удар хлыстом, и это при том, что мы утопали в грязи чуть ли не по колени. От Элзевира я был далеко и с ним даже словом не смог обменяться за весь этот путь, те же, к кому меня приковали, больше смахивали не на людей, а на злобных животных, да и говорили лишь по-голландски. Словом, идти приходилось мне в полном молчании, время от времени получая тумаки от своих соседей.
Мы прибыли в Имегуен, когда строительство крепости лишь начиналось. Нас бросили на рытье канав и прочие земляные работы. Всего, по моим прикидкам, там занято было с полтысячи каторжников, получивших, подобно нам, пожизненный срок. Нас разбили на отряды по двадцать пять человек. Элзевир оказался опять не со мной, да и работал на другом участке строительства. Видел я его крайне редко, однако, когда наши группы встречались, мы хоть имели возможность перекинуться на ходу фразой-другой. Ясно, что при таких обстоятельствах мне приходилось довольствоваться только собственным обществом, и я погружался в длительные размышления, в основном усиленно возрождая картины из прошлого.
Детство и отрочество, навсегда утраченные, теперь заполняли даже пространство моих сновидений, и как же часто я просыпался, уверенный, что сижу в классе мистера Гленни, или беседую в летнем домике с Грейс, или взбираюсь по Уэзерби-Хилл и летний бриз с пролива поет средь деревьев. Мучительно тяжким было после такого, открыв глаза, обнаружить себя на полу, едва прикрытом гнилой соломой, где мы, пятьдесят каторжников, спали в утлой и стылой хижине. Но и воспоминания, сперва очень яркие, постепенно стирались, делались менее четкими и все реже посещали меня ночами. Жизнь моя стала подобна бессмысленному кружению в сером однообразном пространстве. Месяц за месяцем, сезон за сезоном, год за годом одно и то же. Работа, сон, снова работа. И все же работа была милосердием. Она притупляла мысли и даже в какой-то степени не давала забыть, что время не замерло в мертвой точке, а все-таки движется.