Затем он стал покидать меня, мало-помалу, нежно, и я, обнаружив, что так и лежу, плотно закутанный, возле огня, постепенно осознавал в полудремотном блаженстве, что мне удалось ускользнуть не только от пожизненной каторги, но и от мук – неизбежных спутников погибающего в морской пучине. Я жив, снова свободен и вернулся на свой родной берег. Дремота уже настолько меня оставила, что я смог немного пошевелиться, затем оглядеться и заметить возле себя стол, а за ним сидящих перед стаканами и бутылкой двоих мужчин.
– Он приходит в себя, – произнес один из них. – Стало быть, есть надежда, что выживет и расскажет, кто он и из какого порта следовало его судно.
– Много уже судов откуда-то выходили и куда-нибудь шли, в одну сторону аль в другую, но этот берег конец для них положил всему, – сказал второй. – Уйма честных людей попали в крушение, и никому из них не суждено было выжить в подобном море. Да и этот бы свои дни окончил, кабы ему не помог отчаянный тот смельчак. Храброе сердце. Храброе сердце, – дважды повторил он, словно бы обращаясь не к собеседнику, а к самому себе, а затем, уже громче, продолжил: – Пододвинь-ка ко мне поближе бутылку. Этот утренний холод коли хорошим глотком не согреть, того и гляди одолеет простуда. Прямо-таки все нутро скукоживается. Эх, не сидел-то я здесь уж лет десять. С самых тех пор, как Элзевира, беднягу, выжили.
С места, куда меня положили, лица говорящего мне было не видно, но голос показался знакомым. Я начал рыться в недрах своей ослабленной пережитым памяти, тщась выудить из далеких ее закоулков затерявшийся где-то там его образ, и тут-то как раз он упомянул Элзевира. Меня подбросило на подушке.
– Где Элзевир? – Я сел, надеясь его увидеть лежащим рядом. В голове моей закружились вихрем сцены борьбы нашей с морем, вплоть до последней, когда Элзевир спас меня, резко вытолкнув по направлению к суше. Но я не увидел его теперь ни рядом с собой, ни поодаль. Неужто благодаря своей великанской силе очнулся гораздо раньше, чем удалось мне? В таком случае, вероятно, вышел на улицу.
– Тише, тише, – сказал мне второй мужчина. – Ложись да поспи еще. – И добавил, уже обращаясь к тому, чей голос был мне знаком: – Бредит. И как уцепился-то за слова твои про Элзевира.
– Совершенно не брежу, – поторопился возразить я. – Вы ведь говорили про Элзевира Блока? Так, умоляю, скажите, где он и все ли в порядке с ним?
Оба мужчины вскочили на ноги, сперва потрясенно уставившись друг на друга, затем – на меня, и мне стало ясно, чей это голос. Надо мной навис мастер Рэтси, тот же, что прежде, только волосы у него стали гораздо седее.
– Кто? – вскричал он. – Кто это тут говорит об Элзевире Блоке?
– Не узнаете меня, мастер Рэтси? – Я глянул прямо ему в лицо. – Вспомните-ка Джона Тренчарда, который так много лет назад покинул эти края, и умоляю, скажите, где мастер Блок?
У мастера Рэтси сделался такой вид, будто явилось ему привидение. Какое-то время он молча таращился на меня и вдруг, стремительно ко мне склонившись, пожал от избытка чувств мою руку так сильно, что я снова повалился на подушку, а затем осыпал градом вопросов. Что со мною стряслось? Где я пропадал? Откуда прибыл сюда? И еще много всего другого жаждал узнать обо мне мастер Рэтси.
– Довольно, добрый мой друг, – остановил его я наконец. – Я, разумеется, вам отвечу, но только сперва скажите, где мастер Элзевир?
– Не могу, – развел руками Рэтси. – Ни одна здесь живая душа слыхом не слыхивала об Элзевире с того самого летнего дня, как мы высадили тебя и его на ньюпортский берег.
– Ну и к чему эта ложь? – разозлился я, возмущенный его осторожностью. – Я не брежу и уже совершенно пришел в себя. А спас меня из прибоя минувшей ночью именно Элзевир. Сами же наверняка знаете: это он вышел вместе со мной на берег.
– О! – выдохнул до того скорбно и потрясенно Рэтси, что у меня зародилась ужаснейшая догадка. – Значится, это он, Элзевир, протащил тебя сквозь прибой.
– И выбрался вместе со мной. Он выбрался вместе со мной, – дважды произнес я, надеясь подобным образом сделать истиной то, что ей не являлось.
Ответом была мне минутная пауза.
– Никто не выбрался вместе с тобой, – наконец тихим и мягким голосом нарушил молчание Рэтси. – Кроме тебя, ни единой души с того корабля не спаслось.
Слова его были как капли расплавленного свинца, которые по одной попадали мне в уши.
– Неправда! – с болью воскликнул я. – Он ведь протащил меня к берегу и толчком направил к веревке!
– Да, и тем спас тебя. А следом течение уволокло его под волну. Лица его так мне и не довелось разглядеть, хоть мог бы и догадаться, что окромя Элзевира Блока не нашлось бы другого, кто мог бы бороться подобно в мунфлитском прибое. Но коли даже узнали бы мы его, все равно больше сделать, чем делали, не смогли б, хотя многие жизнью готовы были пожертвовать ради спасения вашего. Не смогли б сделать больше, – тяжело вздохнул он.
Стон, полный скорби, который у меня вырвался, лишь в малой степени отражал полноту моего отчаяния. Ведь он уже почти вышел из полосы прибоя и наверняка мог спастись, но пожертвовал собственной жизнью ради моей. Принял смерть в двух шагах от родного порога, и отныне я никогда не увижу его и не услышу доброго его голоса. Думать об этом было мне нестерпимо.
Рассказать о собственном горе, если оно действительно глубоко, задача почти непосильная даже для самых мудрых. Редко кому удается найти слова, равные силе пережитого, но пусть они и отыщутся, душа восстанет не в силах вновь погрузиться в пучину страданий. Поэтому пощажу и себя, и читателей, упомянув лишь одно: удар, нанесенный мне вестью о гибели Элзевира, вместо того, чтобы еще сильнее ослабить мое истерзанное бурей тело, влил в него силу. Я поднялся с матраса. Рэтси и собеседник его, опасаясь, что ноги мои еще неверны, простерли руки ко мне для поддержки, принялись уговаривать снова лечь, но я отпихнул их и вышел на берег.
Утро лишь начало заниматься, когда я покинул «Почему бы и нет», куда, как выяснилось, меня и доставили после спасения. Ветер, хоть окончательно не утих еще, но ослаб. По небу неслись стремительно легкие облака. В просветах между ними поблескивали звезды. Свет их был тускл, как обычно перед рассветом, кроме одной, рукотворной, которая ярко сияла с холма из леса поместья. И хотя дом Мэскью я с того места, где находился, увидеть не мог, сомнений не оставалось: это Грейс, словно мудрые девы из Библии, которые не забыли заправить маслом светильники, по-прежнему держит ночами в окне своей спальни свечу. Впрочем, я даже это воспринял тогда почти равнодушно, настолько всепоглощающе было мое горе. Оно заполняло меня до отказа, не оставляя места для иных чувств, кроме скорби о положившем за меня жизнь человеке, чье доброе сердце навечно остановилось.
Оглушенный потерей, я брел наугад, не ведая цели, не чуя ног и оставаясь целым и невредимым лишь потому, что по этой земле, знакомой мне сызмальства, мог идти хоть с завязанными глазами. Выше по берегу горел костер, разведенный из плавника. Возле него согревалась, сидя на корточках, группа мужчин в бушлатах и рыбачьих шляпах. Они ждали, когда рассветет, чтобы потом попытаться спасти, что возможно, с разбитого бурей судна. Мне было не до приветствий и разговоров. Я обогнул их и под прикрытием сумерек продолжил путь.
Мне было видно, что происходит на море. Ветер слабел. Ярости у прибоя заметно убавилось. И хотя он по-прежнему с громоподобным грохотом наносил буро-коричневыми дыбами удары по всей протяженности многомильного побережья, однако не завихрялся уже столь чудовищными бурунами, а паузы между атаками стали ровнее и протяженнее.
От корпуса «Аурензебе» следа не осталось, но прибрежную гальку столь густо усеивали обломки, что оставалось лишь удивляться обилию материала, ушедшего на постройку столь маленького судна. Решетки, крышки люков, бревна, куски мачт и клотиков кучами высились на берегу вперемешку с бочками и бочонками. Воду, вздымавшуюся вдоль всего берега, покрывала, как кожаный саван, в щепу разбитая древесина, а волны, закручиваясь, все выбрасывали и выбрасывали бесчисленное количество досок и балок, которым, казалось, не будет конца. С дюжину мужчин, защищенных от влаги брезентовыми штормовками, уже расхаживали взад-вперед по гальке возле самой воды, высматривая добычу и время от времени забегая ради какого-нибудь бочонка в белую пенную полосу прибоя с отвагой и пренебрежением жизнью не меньшими, чем проявляли ночью во имя спасения нас с Элзевиром, которого точно такая же пенная полоса и уволокла навечно, после того как он вытолкнул из нее меня.
Я достиг самого верха берега, сел, упер локти в колени, ладонями обхватил лицо и принялся пристально смотреть на воду. Не ведая помутненным от горя рассудком, куда и зачем бреду, я все же каким-то образом оказался именно там, где и должно. Там, где под саваном из расщепленной вдрызг древесины плавал Элзевир Блок, которого мне обязательно нужно было встретить, когда он выйдет. И я знал, что произойдет это именно здесь. Когда «Батавиамен» выбросило на наш берег, я стоял к нему так же близко, как наши спасатели к нашему бригу, и видел, как люди, прыгая себе на погибель с носовой части в воду, тщетно пытались пробиться через прибой. Меня отделяло от них такое маленькое расстояние, что я мог разглядеть их лица. Отчаянную надежду выражали они, а затем течение утаскивало несчастных на глубину. Не выжил тогда никто, но в итоге все они оказались на берегу. Иные изрядно побитые галькой, а кто без единой царапины. Те же лица, только застывшие, ибо попытка перехитрить природу обернулась для этих людей сокрушительным поражением.
И вот теперь я сидел и ждал, когда он появится. Мужчины на берегу оставляли мое одиночество без вмешательства. Ни слова, ни оклика в мою сторону. Мунфлитские полагали меня незнакомцем из Рингстейва, рингстейвским я казался кем-то из Мунфлита, и все они дружно придерживались суждения, что мне приглянулся какой-то из плавающих бочонков и я хочу досидеть до момента, когда его выбросит на берег.