Чуть позже ко мне подошел Рэтси. Он принес с собой хлеб и мясо, которые настойчиво уговаривал меня съесть. Мне этого решительно не хотелось, и я согласился, лишь уступая его напору, однако, едва попробовав, мигом умял всю еду без остатка, после чего мне стало гораздо легче. Вести с ним беседу, однако, я был по-прежнему не в состоянии и отвечать на его вопросы – тоже, хотя в иных обстоятельствах сам бы наверняка ему задал их тысячу. Рэтси наконец понял, что не разговорит меня, и тоже умолк, но остался рядом со мной, время от времени следя сквозь подзорную трубу за происходящим на море. По мере того, как день разгорался, все больше людей оставляли свои костры и спускались к воде. Волны щедро выбрасывали трофей за трофеем. Работа на берегу кипела. Трудились люди с охотой, и не то чтобы каждый пекся только о собственном благе. Выловленное складывалось сначала вместе. Делить его начинали позже.
А потом я заметил, как на воде, за рифами, среди множества самых разнообразных обломков, появилось несколько черных шаров. Волны их поднимали и опускали, словно буи, но это были совсем не буи, а головы утонувших. Опознать их на таком расстоянии я не смог даже с помощью подзорной трубы, которую принес с собой Рэтси, но увидел плывущий вверх дном полубаркас и еще одну лодку, хоть и не перевернувшуюся, но пустую, которая погрузилась в воду по самый фальшборт. К полудню на берег выбросило первое тело. Небо уже немного расчистилось, робкие солнечные лучи пытались пробиться сквозь тучи к земле. Вскорости выкинуло еще троих. Рэтси спустился вниз. Вернувшись, он сообщил мне о железных браслетах на левом запястье у каждого из утопленников, и, хотя ни слова не произнес про их лица, заклейменные буквой «Y», я мог с уверенностью заключить, что это люди с полубаркаса. Переложив тела на брезент, мужчины перенесли их на вершину берега, где им и суждено было оставаться, пока их не опустят в могилу.
А потом я почувствовал: он приближается. И когда в прибое, кружась, появилось еще одно тело, я уже знал, чье оно. Его выбросило почти под тем местом, где сидели мы с Рэтси. Я, пренебрегая опасностью низового течения, бросился вниз, прямо туда, где бурлила белая пена, и обхватил Элзевира, ценою собственной жизни вбежавшего ночью в прибой, чтобы помочь мне дотянуться до спасительной веревки. Принес свою жизнь в угоду моей, бесполезной. Рэтси уже подоспел ко мне. Мы вдвоем вытащили Элзевира из пенных волн. Я выжал из его волос воду, вытер ему лицо и, опустившись перед ним на колени, поцеловал в холодный лоб.
Люди на берегу, издали наблюдавшие удивленно за трепетными моими действиями, подойдя ближе, стали таращиться на меня уже в окончательном изумлении. Ведь я представлялся им чужаком, да еще с железным браслетом каторжника на запястье. Лица их помягчели, когда по толпе пронеслась молва, что это мне посчастливилось ночью выбраться живым из прибоя, а тело принадлежит несчастному моему другу, который погиб, спасая меня. Тут Рэтси, переходя от одной группы к другой, принялся, по-видимому, объяснять, кто мы, ибо многие из людей, которых я прежде знал, начали с молчаливым сочувствием пожимать мне руку. Я был благодарен им, что они не пытались со мной завести разговор, так как ответных слов у меня все равно не нашлось бы, настолько сердце мое сжала скорбь. Некоторые, склонившись над Элзевиром, разглядывали его лицо и, словно в последнем приветствии, дотрагивались до его рук. Море и камни милостиво не нанесли ему ни синяков, ни ран. Лицо его выражало умиротворение. И, странное дело, даже я, знавший, где на его щеке было клеймо, теперь едва мог разглядеть этот зловещий игрек. Смертельная бледность выела цвет из шрама, оставив лицо Элзевира кипенно-белым, как алебастровые фигуры в мунфлитской церкви. Перед прыжком с корабля он разделся до пояса, так что торс его был обнажен, и все могли видеть широкую его грудь и рельефные мышцы. Сколько же раз вызволял он благодаря им себя из бед и опасностей, пока они прошлой ночью впервые его не предали!
Люди чуть постояли, отдав дань почтения бывалому моряку, который сумел доставить сквозь шторм к родным берегам последний свой груз. Затем тело его было положено на парус, руки расправлены так, что легли по бокам, и скорбная наша процессия двинулась прочь от воды. Я шел рядом с телом. И когда путь пролег сквозь луга, мы увидали в лучах засиявшего вдруг сквозь тучи солнца группку школьников, торопившихся к берегу, чтобы взглянуть на последствия кораблекрушения. Увидев, что мы несем несчастную его жертву, стайка рассыпалась по сторонам от нас. Мальчики сорвали кепки с голов, девочки сделали книксен, а я при виде детей на какой-то момент перестал ощущать себя взрослым и будто бы вновь превратился в ученика мистера Гленни, вышедшего после его уроков из холла старой богадельни.
Путь наш завершился возле таверны «Почему бы и нет». После кончины Мэскью она, как я выяснил позже, больше никому не сдавалась, стояла пустой, и огонь в ней впервые за много лет развели прошлой ночью, чтобы было куда приютить потерпевших крушение, если кто-то из них спасется. Дверь стояла по-прежнему гостеприимно распахнутой, и огонь все еще горел в очаге парадной комнаты. Элзевира внесли туда. Ложем ему стал высокий стол на козлах. Тело укрыли с головой парусом. Мужчины смущенно застыли рядом. Им явно было невмоготу оставаться здесь дольше. В горе знают, как повести себя и что говорить, только женщины, а мужчины теряются. Люди молча, по одному стали тихонечко покидать таверну. Повод, впрочем, для торопливости имелся у них весьма веский. Добыча на берегу ожидала. Последним ушел мастер Рэтси, пообещав, что вернется до наступления темноты.
Я, полный горестных размышлений, остался наедине с дорогим своим другом. Комнату давно не убирали. Все поверхности покрывала пыль. На окнах ее скопилось такое количество, что они едва пропускали свет. Балки опутала паутина. Стулья пушились от пыли и все столы, кроме того, на котором лежал Элзевир, а прежде – убитый сын его Дэвид. Как же горько тогда Элзевир, склонившись над телом юноши, его оплакивал! И вот теперь самому Элзевиру не дано больше ни горевать, ни радоваться. Я блуждал взглядом по комнате. Она оставалась такой же, как тем давним апрельским вечером, когда мы ее покинули. На широкой полке буфета лежала доска для игры в трик-трак. Слой пыли мешал разглядеть инкрустированную по ее краям надпись: «Сноровка способна улучшить самую худшую комбинацию как при игре в кости, так и в жизни». Но до чего же скверными игроками мы оказались и как мало смогли проявить сноровки, пытаясь выпутаться из отвратительнейших раскладов, которые выкидывала перед нами жизнь.
Пока я сидел, погруженный в мрачные свои мысли, день угас, сумерки мало-помалу стали сгущаться, а по деревне уже вовсю гуляла молва об Элзевире Блоке и Джоне Тренчарде, которые после долгого отсутствия вернулись в Мунфлит, но старый контрабандист утонул, спасая молодого человека. Сумерки уже почти вплотную подобрались к окнам, когда я, отогнув полог из паруса, захотел снова взглянуть на лицо потерянного своего друга, единственного своего друга, с уходом которого мне уже не найти ни участия, ни заботы. Кому и какое теперь до меня дело! Хоть пойду к морю и утоплюсь, ни одна живая душа не станет по мне горевать. Вот я избавился от оков, снова теперь свободен, но зачем? Для чего мне свобода? Что делать, куда податься? Боль утраты пронзила меня пуще прежнего.
Я сел и, зажав меж ладоней лицо, уставился на огонь, когда за моей спиной послышался звук очень тихих шагов. «Видимо, Рэтси вернулся, – подумалось мне. – А ступает так тихо, чтобы не потревожить меня». Кто-то легонько коснулся моего плеча. Вышло чересчур нежно для Рэтси. Я поднял голову. Подле меня стояла высокая величавая женщина. Я тотчас узнал ее, хотя прекрасна она была красотою уже не девичьей, а той, какая дается в расцвете лет, когда черты обретают законченность и совершенство. В остальном она изменилась мало. Разве что чувство собственного достоинство читалось с большей определенностью на ее лице да ниспадавшие прежде на плечи свои рыже-коричневые волосы она теперь подбирала.
– Джон, ты забыл меня? – спросила она, опираясь рукой на мое плечо и глядя на меня сверху вниз. – Могу ли я разделить твое горе? Как же тебе пришло в голову не сказать мне, что ты вернулся? Неужели не видел свет? Разве не понял, что тебя здесь ждет друг?
Я не ответил. Не мог ничего сказать, настолько был поражен ее появлением. Словно специально пришла опровергнуть мой вывод, что у меня больше нет ни единого друга на свете.
– Стоит ли тебе оставаться здесь дальше? – тем временем продолжала она. – Но уж если останешься, не изводи себя слишком сильной скорбью. Никто бы, кроме него, не смог умереть так благородно. За те годы, что вас здесь не было, я постоянно к нему возвращалась мыслями и все отчетливее понимала, насколько доброе у него сердце. Если даже ему и приходилось совершать что-то скверное, то, уверена, лишь в ответ на куда худшие действия против него.
Как же прекрасно она говорила о нем. А ведь он только по чистой случайности не выстрелил в Мэскью. Или не по случайности, как мне представлялось позже, а просто хотел хорошенько припугнуть магистрата? После слов Грейс я окончательно в этом уверился. Но до чего же запутанная история. Там, на утесе, я пытался по мере сил спасти Элзевира от черного груза на совести, а в результате он спас мне жизнь. Теперь дочь Мэскью воздает хвалу его благородству, а он, мертвый, лежит рядом с нами… Говорить я по-прежнему был не в силах.
– Тебе совсем нечего мне сказать, Джон? – спросила наконец Грейс. – Забыл меня? Больше не любишь? Не хочешь пустить в свое горе?
Я приник губами к ее руке.
– Милая мистрис Грейс! Я ничего не забыл и по-прежнему ставлю тебя выше всех на свете, но говорить о любви к тебе отныне не смею, да и ты не должна. Прошлые времена миновали. Мы с тобой больше не мальчик с девочкой. Ты теперь благородная леди, а я сломленный жизнью бедняк.
И она услышала от меня про нашу с Элзевиром десятилетнюю каторгу, а потом я продемонстрировал ей железный браслет на запястье и клеймо на щеке. Грейс, внимательно поглядев на него, ответила: