– Перестань терзаться от своей бедности, Джон. Ты обладаешь тем, что дороже любого богатства. И хоть вернулся не более состоятельным, чем убыл отсюда, но честью-то не обеднел. А богатство есть у меня. И гораздо больше, чем мне может потребоваться. Вот и хватит об этом. Тебе, наоборот, нужно радоваться, что не смог извлечь выгоду из зловещего бриллианта. А клеймо твое… Для меня оно не знак твоей каторги, а герб Моунов. Словно отныне ты накрепко с ними связан и долг твой – исполнить волю последнего из них. Я и раньше тебя просила остерегаться сокровища, теперь же, когда на тебе эта метка, прошу гораздо настойчивее: если так выйдет, что камень вернется к тебе, бойся собственной выгоды даже от тени его. Исполни последнюю волю полковника Моуна. Сделай то, чем надеялся он искупить грехи.
С этими словами она, убрав руку с моего плеча, тихо покинула комнату. Я остался сидеть, окутанный тьмой, из которой всполохи пламени в очаге выхватывали лишь парус да очертания тела под ним. Появление Грейс поразило меня и повергло в длительную задумчивость. Мог ли я даже в мечтах надеяться на столь долгое постоянство? В сердце ее до сих пор оставалось место для такого жалкого существа, как я. И почему она снова меня предостерегла насчет бриллианта? Мыслимо ли, чтобы он опять вернулся ко мне? Ответ на эту загадку я получил еще до исхода ночи.
Мастер Рэтси, время от времени заходя ко мне и, недолго со мной пробыв, опять исчезая, так как на пляже еще оставалось много работы, несколько раз принимался меня убеждать, что я могу более не опасаться преследования властей. За мою голову давно уже не сулят никаких наград. Грейс, оказывается, не только отказалась подписать требование о нашем с Элзевиром аресте, но и вынудила своих адвокатов узаконить свое утверждение, что отец ее был убит чьим-то случайным выстрелом. Это сильно меня успокоило, мог отныне без опасений ходить по родной земле.
После очередного набега Рэтси я вдруг почувствовал, что устал как собака, и, подбросив в очаг свежих дров, улегся на одеяло подле огня. Меня уже начала охватывать дрема, когда раздался стук в дверь. В комнату вошел мистер Гленни. Насколько мне видно было в слабом свете огня, прошедшие годы на нем сказались. Он постарел и заметно сгорбился. Тем не менее я, даже выведенный из дремоты, немедленно узнал его и постарался встретить с предельным радушием, на которое только был способен в тогдашнем своем состоянии.
Он, сердечно меня поприветствовав и явно пытаясь исполненным любопытства взглядом высмотреть во мне, взрослом и бородатом, черты того мальчика, каким запечатлела меня его память, опустился рядом со мной на скамью, однако чуть погодя снова поднялся на ноги, отогнул полог с лица Элзевира, извлек из кармана молитвенник и настолько проникновенно прочел над покойным «О жизни вечной», что в затененную горем душу мою проник лучик Высшего Света. Затем мистер Гленни начал рассказывать мне о том, что произошло в Мунфлите за время нашего с Элзевиром отсутствия. Все новости, собственно, ограничивались несколькими смертями, которыми, в общем, и ограничивались большей частью всегда мунфлитские новости. Среди тех, кто покинул сей мир, была мисс Арнольд – моя тетя, а значит, у меня стало еще одним другом меньше, если, конечно, я мог считать ее своим другом. Намерения ее, несомненно, были добры и праведны, но она вкладывала в заботу свою обо мне такое количество строгости, что близким себе человеком я ее так и не ощутил и весть о ее кончине, переполненный скорбью об Элзевире, воспринял почти равнодушно.
– В горе своем все же не забывай о благодарности небесам за то, что избавлен от преждевременной смерти и вечной каторги, – принялся мягко увещевать меня мистер Гленни. – Возможно, мне бы не следовало после священного текста обращаться к примерам из мирских авторов, но все же скажу, что даже великий Гомер призывает не замыкаться в скорби своей, ибо холодное горе преодолимо гораздо быстрее, чем исступленное.
И молитва, и голос, и доброта старого моего учителя действовали на меня как лекарство, вовремя поднесенное тяжелобольному. Мне казалось, что мистер Гленни вот-вот уйдет, когда он, с многозначительным видом кашлянув, как делал обычно, когда собирался сказать что-то важное, достал из кармана сложенный лист голубой бумаги.
– Сын мой, – начал он, расправляя у себя на колене лист, оказавшийся весьма длинным. – Вот один из примеров, который может служить доказательством, что мы не должны торопиться сетовать на судьбу. Как же часто далек от нас высший смысл провидения, и нам порой кажется, будто удача от нас отвернулась, хотя в действительности она лишь удалилась на время, чтобы найти драгоценный подарок, который позже нам преподнесет. Впрочем, сейчас убедишься сам. Зажги-ка свечу и поставь ее рядом со мной. Глазам моим недостаточно пламени очага.
Я взял с каминной полки огарок свечи, зажег ее и поставил возле викария.
– Это письмо мне пришло восемь лет назад, а дальше тебе судить о степени его важности.
И он начал читать:
«Преподобному Горацию Гленни, бессменному викарию Мунфлита, графство Дорсет, Англия, от написавшего сие на языке английском герра Роостена, адвоката и нотариуса, королевство Голландия».
Письмо это до сих пор у меня сохранилось, но голландский нотариус, явно стремясь заработать побольше, развез его до такой длины и прибег к столь запутанным и витиеватым фразам, что я предпочту ограничиться изложением главного. Некий Криспин Алдобранд, ювелир и торговец драгоценными камнями в Гааге, чувствуя, что дни его жизни на исходе, призвал герра Роостена составить завещание, согласно которому вышеупомянутый Криспин Алдобранд, не имея родных и близких, отказывает все принадлежащее ему на момент смерти имущество некоему Джону Тренчарду из Мунфлита, Дорсет, королевство Англия. «Таковая предсмертная его воля, – объяснил нотариус, – диктовалась стремлением восстановить справедливость, коей Криспин Алдобранд пренебрег, уплатив в свое время оному Джону Тренчарду слишком мало за бриллиант, принесенный им на продажу». Далее, сообщалось в письме, бриллиант был обращен ювелиром в деньги, но вскорости после этого очень солидные капиталы, которыми он обладал, начали по вине нескольких неудачных вложений таять, пока не иссякли до суммы, вырученной за драгоценность Джона Тренчарда. И со здоровьем у мистера Алдобранда становилось все хуже и хуже.
Завещавший особо просил нотариуса отметить, что молит Джона Тренчарда о прощении, если в чем-то нанес ему ущерб. Спустя три месяца после того, как была оформлена его последняя воля, Алдобранд скончался, и получилось удачно, по мнению автора письма, что документ о наследстве завещатель оформил заранее, ибо позже старика охватило явное помутнение разума. Он оказался во власти навязчивой идеи, будто бы Джоном Тренчардом наложено на бриллиант проклятие, суть которого заключалась в том, что любого, владеющего этим камнем, настигнет несчастье и воздействие оного проклятия Алдобранд, по его уверениям, испытал на себе в полной мере. Стоило ему заснуть, как он погружался во мрак повторяющегося кошмара. Сквозь занавес балдахина проникал к нему высокий человек со смуглым лицом и черной бородой и принимался на все лады над ним измываться.
Пребывая в таком состоянии, мистер Алдобранд дошел до своего последнего часа, после чего герром Роостеном и было во исполнение воли покойного отослано письмо Джону Тренчарду в Дорсет. О более точном местонахождении адресата ювелир обещал сообщить нотариусу позже, но постоянно оттягивал этот момент, видимо, еще надеясь на выздоровление, после которого распорядится своим имуществом как-нибудь совсем по-другому.
Письмо из Дорсета вернулось обратно к нотариусу с сопроводительным пояснением, что Джон Тренчард бежал из Мунфлита, скрываясь от преследования по закону, и местонахождение его неизвестно. Тогда герр Роостен и отослал его викарию мунфлитской церкви.
Вот вкратце все, что прочел мне тогда мистер Гленни, и, думаю, нетрудно представить себе, сколь я был поражен. Какие шаги предпринять? Как разумнее себя повести? За обсуждением этого мы засиделись до ночи. С момента отсылки письма прошло целых восемь лет. Что, если нотариус, не получив ответа, успел по-другому распорядиться имуществом ювелира? Пробило полночь, а мы с мистером Гленни все думали да гадали. Свеча давно догорела, но огонь в очаге был еще ярок. Мистер Гленни, приблизившись к Элзевиру, опустился возле него на колени.
– Он почил славною смертью, Джон, – произнес он, вставая. – Можно только молиться, чтобы мы сами покинули этот мир во имя столь же достойной цели. Час смерти даже для самых лучших из нас ужасен, и, богаты мы или бедны, главное, заботиться о путях, ведущих в мир вечный. Богатство, возможно, после всех твоих мытарств к тебе придет. Так используй его во благо. Мне не очень-то верится в глупые россказни про наложенное полковником Моуном проклятие, но я убежден в другом. Раз он хотел завещать это сокровище для добрых целей, будет дурно распорядиться им по-другому. Ну а теперь до свидания и запомни: у тебя уже есть сокровище, ценность которого превосходит все злато и драгоценные камни мира. Это любовь замечательной женщины. Было дано такое и мне, – тихо добавил он, уже покидая меня.
Я догадался, что, пока лежал в дреме у очага, мистер Гленни успел повстречаться и поговорить с Грейс. Смерть Элзевира по-прежнему сокрушала меня, однако теперь я уже не чувствовал себя всеми покинутым и навеки лишенным надежды на будущее.
Деньги я получил и, поддайся соблазну ими воспользоваться для собственных нужд, полагаю, меня бы постиг полный жизненный крах, а значит, и этой истории не суждено было бы выйти из-под моего пера. Сумма оказалась такой большой, что о ней умолчу из опасения вызвать в ком-нибудь зависть, но горький урок, полученный в прошлом, страшил меня взять себе из нее даже пенни. Они попали ко мне для свершения добрых дел, за которые я и принялся. Мистер Гленни взялся мне помогать. Первой нашей заботой стали те моряки из наших краев, кто из-за болезней, ран или старческих немощей более не могли себя обеспечивать. Мы возродили для них заброшенные богадельни, не только отремонтировав ветхие здания, но и расширив, после чего они обрели удобство и презентабельность, какие полковнику Моуну и не приснились бы. Затем Братство Троицы посоветовало нам вложиться в строительство маяка, и на мысе Снаут возник надежный ориентир для всех судов, которые шли по проливу, как прежде рыбачьим лодкам была путеводной звездой спичка Мэскью. И наконец, мы украсили нашу церковь. Давно свое отслужившие скамьи из дуба заменили сосновыми с мягкой суконной обивкой. Вставили новые стекла в окна, чтобы из них перестало дуть. Заказали новую кафедру, куда выше прежней, рядом с которой теперь находились письменный стол и кресло для помощника викария. А в алтаре, по обе стороны от престола, повесили новые доски для заповедей. Все это весьма поспособствовало величию служб по субботам и воскресеньям, и ни одна из церквей поблизости с тех пор не могла соперничать с нашей. Огромный склеп под ней тоже был приведен в порядок, после чего основательно заложен, так что пугающие шумы более снизу не раздавались, а вскорости и россказни про восстающих со смертных лож полковника Моуна и его родственников как-то сами собой иссякли. Куда подевались контрабандисты, не знаю. Возможно, они до сих пор доставляют под покровом ночи грузы на берег, но для меня это остается тайной, что вполне объяснимо, если учесть, что теперь я владелец поместья и мировой судья.