Я глотнула уже остывшего чая и уставилась на Голема, который от потуги принялся чесать свою глиняную лысину и вопросительно смотрел на меня. Тут я смекнула, что «Рыбка» не подходит. Ведь Голем не умел разговаривать, а в этом была суть игры. Я схватила карты и стала перетасовывать их, чтобы хоть чем-то занять руки.
– Я устала, Голли. Еще эта запертая спальня не дает мне покоя. Что там?
Конечно, он мне не ответил.
– А если слепить тебе язык, ты заговоришь?
Мы молча смотрели друг на друга, пока не раздался звонок. Гостей я сегодня точно не ждала. Может, Вольфганг потерял ключи и теперь ломился в дверь?
За дверью оказался Уоррен: взволнованный и взъерошенный, будто бежал всю дорогу. Он открыл рот, чтобы что-то сказать, но и звука не издал. Его глаза лихорадочно забегали по огромному гобелену за моей спиной и веренице семейных портретов в резных рамах.
– Добро пожаловать в особняк Лавстейнов, Хеллоуин длиною в вечность.
– Ух ты. – Уоррен запрокинул голову, уставившись на потолок, и прошел внутрь. Голем спрятался за углом, смотря на гостя с испугом. – Тут точно нет привидений?
– Лавстейны не становятся привидениями или зомби. Это пункт договора. В какой из сотен комнат ты бы пожелал сесть, сэр Уоррен?
– Ты что-то говорила про библиотеку…
Конечно, другого ответа я от него и не ждала.
– Кстати, пока не забыла. – Я достала из кармана мобильник и нашла нужный номер. – Я договорилась насчет Жатвы.
– Что? – Уоррен оторопел. – Что значит договорилась?
Наверняка он сам потом наткнется в каких-нибудь книжках или услышит от подружки-ведьмы про церемонию Жатвы, но сейчас я не хотела его тревожить.
– Просто договорилась. Вторую жертву ты можешь выбрать сам. Какую-нибудь одинокую старушку на смертном одре или кого-то другого. Понимаю, перспектива так себе, но, по крайней мере, это будет кто-то не из твоих близких или не такой важный. Боже, звучит ужасно, но…
Я не могла сказать, что планировали убить его мать – это было излишним – и чего мне стоило это устроить. Пусть хоть в голове Уоррена я буду сильной и крутой, способной решить проблемы на раз-два.
Но Уоррен выглядел, скорее, озадаченным и унылым. Он пытался переварить полученную информацию, уставившись в пол.
– Если хочешь, я сама выберу. Ты даже не узнаешь.
Молчание становилось тягостным. Я обернулась: Голем все так же стоял на месте, вцепившись в дверной проем кухни.
– Уоррен, – совсем тихо спросила я, пытаясь привести его в чувства, – я понимаю, это мерзко, но…
– Я сам позвоню, – бросил он, прокашлявшись. – Я сам должен нести за это ответственность. Спасибо, Ивейн.
Я только пожала плечами, чувствуя неловкость. И тут Уоррен обнял меня: комкано и порывисто. Он казался совершенно потерянным. Когда он ворвался сюда, то выглядел уверенным, но сейчас был похож на человека, которого только что подняли с постели и он еще не проснулся.
– Так зачем ты пришел?
– Я, я, я… – он оглянулся по сторонам, – подумал, что… неплохо будет взглянуть на библиотеку. Хочу подробнее изучить ваш договор с Кави.
– Э-э-э… – Я недоверчиво взглянула на Уоррена. – Ну, это довольно нагло, но раз ты так решил… Отведу тебя в библиотеку, только если научишь меня играть в покер.
– Я плохо играю в покер. Как-то не приходилось. А зачем тебе?
– Да просто так, скуки ради, – соврала я.
Уоррен мотал головой, жадно впитывая каждую деталь моего интерьера.
– Ты на них совсем непохожа, – отстраненно сказал он, разглядывая портрет Дориана Лавстейна, прославившегося как поэт.
Генри Лавстейн был наполовину арабом, наполовину немцем. Первые поколения моей семьи были смуглыми и курчавыми, с крупными чертами лица. Из-за неблагоприятного климата и недостатка солнца их кожа становилась все бледнее и бледнее, а черты лица – тоньше. Однако темный цвет волос преобладал. Я же на фоне моих жутких предков больше походила на подкидыша. Светлые волосы, которые в детстве были белыми-белыми, достались мне от матери, как и бледная, не предназначенная для солнца кожа.
– Твой отец?
Иногда мне хотелось накрыть этот портрет простыней, притом закрыв глаза. Обычно я пробегала мимо, глядя на старые деревянные половицы и боясь столкнуться взглядом с Винсентом Лавстейном.
– У вас глаза похожи, – задумчиво проговорил Уоррен. – Даже не глаза, а взгляд.
Сумрачный и грозный, мой отец в детстве напоминал мне медведя. Как минимум походкой и какой-то вечно подавленной силой.
Впервые после моего возвращения в Мунсайд я осмелилась посмотреть на отца.
Он стоял вполоборота, а глаза с подозрением смотрели на нас. Чуть сдвинутые лохматые брови, верхняя губа не видна за густыми усами, подбородок чуть вперед. Выражение лица передавало враждебность, будто Винсент готов был в любую секунду броситься на противника. Это уловили верно. Я помнила его лицо, а также руки, большие и шершавые, хватавшие меня за лодыжки.
И даже когда он пил, прячась в погребах, его лицо выражало озлобленность на весь мир, готовность сразиться с жизнью, бить ее с мальчишеской яростью, но он как будто знал заранее, что никогда не сможет победить. Драка ради драки.
Он пугал меня, потому что я никогда не могла его понять. И стоило ему появиться на горизонте, как Кави хватал меня за плечо и уводил в сторону.
– Мой отец был пожарным, – сказал Уоррен. – Он умер, когда мне было одиннадцать. Не справился с управлением. Каждое воскресенье мы смотрели «Звездный путь». Оливер, отчим, не любит «Звездный путь». Он предпочитает «Сайнфелд».
– Ты скучаешь по нему?
Глупый вопрос. Конечно, он скучает.
– Да… конечно, скучаю. А ты по-своему скучаешь?
– Он не тот человек, по которому можно скучать. Идем.
Уоррен поспешил за мной по веренице темных, без окон, коридоров.
– Знаешь, я боюсь ездить в лифтах, – зачем-то сказала я.
– Правда? – Он усмехнулся. – Оборотней не боишься, а лифты…
– Не люблю замкнутых пространств. Когда папа буянил, мы с Вольфгангом прятались в шкафу или в кладовке. – Никто об этом не знал, только мой брат. Даже Каспий был не в курсе. – Я его не виню! Когда отказываешься от должности, начинаешь сходить с ума. С бабушкой было то же самое. Это плата за свободу. – Я задумчиво цокнула, подводя его к широким дверям библиотеки. – Безумие.
– Ва-а-ау! – протянул Уоррен, увидев четырехметровые стеллажи со старыми книгами и огромную картину Кави с Генри во всю стену. – Да городская библиотека может вам только позавидовать!
– Библиотеку построили чуть ли не первой.
Уоррен сразу кинулся к парадному стеклянному стеллажу под картиной «Заключение», той самой, где было запечатлено заключение договора. Мне всегда нравилась ирония в названии.
На первой полке были выставлены оригинал того самого договора, первое издание «Демонкратии» и перепись населения нечисти за 1609 год. Ее тогда было в разы больше, чем людей.
Следующие две полки – печатное воспоминание о каждом правителе. Дориан Лавстейн оставил после себя поэтический сборник, Авель – «Подлунное евангелие», тот еще бред шизофреника. Квебекка Лавстейн не позаботилась о графоманском наследии, и от нее остался лишь скомканный черновик речи на заседании Комитета, благодаря которой представителем касты мог быть не только мужчина. От бабушки я унаследовала сборник рецептов, от отца – фронтовые письма, сухие и черствые.
Что я могла оставить после себя? Школьные сочинения? Письма к Кави, чересчур страдальческие и интимные? Может, потом распечатают мои СМС и посты в «Фейсбуке»? Что от меня останется? Если вообще что-то останется.
– Ив, – Уоррен прокашлялся, – как много полукровок в Мунсайде?
– По данным Асмодея, всего один. А что?
– Что случилось? – шикнула Хейзер на Каспия, отводя его в сторону. Все стены были обклеены афишами выпускного и фотографиями пропавшей Сары. От этого было немного не по себе. – Каспий! Откуда у тебя это?
Она указала на красную полосу на его лице, от нижнего века до краешка губ, совсем свежую.
– Хиллс вчера завалилась.
– Это она? Чокнутая ведьма!
– Не от нее. – Каспий навалился всем весом на шкафчик, упершись в него затылком. – Надо к Флоре, пройдет. Ничего страшного.
Хейзер только вздернула бровь и повернулась к своей ячейке, подбирая комбинацию.
– Я пойду за личными делами для Ивейн. Ты со мной?
– Сейчас?
Каспий кивнул.
– У нас же алгебра! Контрольная!
Каспий рассмеялся, убрав прядь волос назад.
– Брутто, ты же готовишься к выпускным экзаменам? – подозрительно поинтересовалась Хейзер. – Выбрал колледж?
Каспий снова рассмеялся, только теперь с горечью.
– Не хочешь же ты вечно прожить в этой дыре, – прошептала Хейз, пытаясь поймать его взгляд. – Во-первых, не факт, что Мунсайд вообще выживет, а во-вторых, ты правда хочешь работать в «Гекате», как твоя сестра?
– Хейзер, – он грациозно оттолкнулся от шкафчика, нависнув над ней, – мы с тобой из разных племен.
– Если покинешь город, с тобой ничего такого не произойдет. Я не хочу смотреть, как ты погибаешь здесь. Клетка в «Гекате» – это максимум, что тебе светит с таким отношением к инкубам, как здесь.
– Не волнуйся, Хейз, – он продолжал смотреть куда-то в сторону, – ты этого не увидишь. Будешь занята каким-нибудь скучным колледжем, потом какой-нибудь скучной работой, найдешь себе человечка, родишь таких же скучных дочурку или сынка, а на ночь будешь рассказывать про город Мунсайд и все, что ты нагло бросила.
– Зато это перспективно, – прошипела она.
– И до смерти уныло. Ты могла бы стать мамбо…
– Ты мог бы стать кем угодно, но выбрал это, потому что банально боишься взрослеть…
Еще несколько секунд, и мне бы пришлось их разнимать. Они были настолько увлечены перепалкой, что даже не заметили, как я встала рядом, внимательно слушая каждое слово.
Я откашлялась, и они разошлись, глупо уставившись на меня. Хейзер была испугана, Каспий смотрел на меня отчужденно. В последнее время я не могла его понять, но после сказанного Уорреном картинка немного прояснилась.