ужас – она была в одной диггерской юбке. Все тело ее было залито кровью. Кое-где сгустки крови, а то и прилипшие ошметки чьей-то плоти и внутренностей, делали ее похожей на порождение ада. Она чувствовала, как противно слиплись волосы от крови, как засыхающая кровь стягивает кожу на ее лице. Обернувшись назад, она увидела кровавые следы своих босых ног на идеально белом полу. Идущие рядом люди и даже Инга не обращали на Веру никакого внимания. Но сама она понимала, что в таком виде к Свету идти нельзя, нужно где-то обмыться и спрятать этот секач.
Она увидела в стене коридора дверь и быстро заскочила туда. Она оказалась в квартире своих родителей в далеком МегаБанке. Только квартира сильно преобразилась. Нарисованное небо превратилось в небо настоящее. Материнские украшения стали еще красивее, и вся квартира была залита все тем же ярким белым светом. За столом сидели люди – двое мужчин и две женщины. Она сразу их узнала: отец и мать – только молодые, красивые и совершенно здоровые. В прекрасных юноше и девушке она тоже сразу узнала сильно повзрослевших Костика и Наденьку. Мама держала за руку отца, отчего они оба были похожи на влюбленных подростков. Вера хотела броситься к ним, но ноги ее не слушались, и все та же тягучая масса, не дающая сказать и слова, заполняла рот.
– Папа, я очень хочу, чтобы Верка была с нами. Я по ней скучаю, – продолжал Костик разговор, во время которого застала их Вера.
– Ты же знаешь, она не нашла дорогу к нам. Она заблудилась.
– Она обязательно найдет дорогу, – сказала мать, но ее утверждение прозвучало скорее как вопрос.
– Она слишком сильно заблудилась. Она зашла так далеко, откуда возврата нет, – отец смотрел в сторону Веры и одновременно мимо нее. На его помолодевшем лице было запечатлено такое же страдание, как тогда, когда погибла мама.
Слезы потекли из Вериных глаз. Со всех сил он попыталась выдавить из себя «Па-па!». Но вместо слова родился какой-то гортанный клекот, как будто последний вздох подыхающего чудовища. Подойти и сесть за стол к своей семье, просто сидеть и слушать, о чем они разговаривают, даже быть при этом ими не замеченной – лишь быть рядом с ними! Но невидимая преграда отделяла Веру от любимых. Да и стула пятого здесь не было, а если бы и был, она бы вымазала кровью и стул, и стол. Слезы текли по щекам. Опустив голову, Вера видела, как стекающая по ее окровавленной груди слеза прочищает себе дорожку.
Кто-то смотрел на нее сзади. Вера обернулась. В дверном проеме стоял тот незнакомец в балахоне с капюшоном на голове. Вера видела только силуэт – лицо по-прежнему скрывалось в тени капюшона. Слова из ингиной песни тут же всплыли в голове Веры – «Идущий-По-Муосу только знает путь». Незнакомец отвернулся и пошел. Он ничего не сказал, но Вера поняла, что ей нужно идти за ним. Чудный недосягаемый свет по-прежнему светил в конце коридора-улицы, но незнакомец повел ее в другую сторону – туда, откуда она пришла с Ингой. И обстановка вокруг начала меняться. Стены коридора становились зловеще-серыми, выщербленными и исписанными похабными надписями. Под ногами хлюпала зловонная жижа. Над головой навис черный потолок. По обе стороны коридора были грязные, едва висящие на петлях двери, из-за которых слышались звуки боя, крики умирающих, дьявольский хохот палачей и вопли каких-то чудовищ. Вере не хотелось туда, ей хотелось вернуться к все еще светившему из-за спины свету, вернуться туда, где ее родные. Но она понимала, что ей надо идти за Идущим.
Вера шла уже по колено в жиже. Теперь она видела, что в этой кроваво-красной муле кое-где поверху плавали человеческие кости и черепа, поломанные детские игрушки и порванная одежда, босыми ногами она наступала на что-то противно хрустящее и лопающееся под тяжестью ее тела. Идущий шел, не касаясь всего этого, как будто парил над этой жижей. Впереди был конец туннеля с дверью. Идущий, не оборачиваясь, открыл дверь и вошел внутрь, даже не обернувшись. Пока Вера подходила к двери, проем все уменьшался, и теперь это был небольшой лаз. Из последних сил Вера протиснулась в этот лаз и оказалась в какой-то норе. Она ползла вперед, задыхаясь от тесноты и давящей темноты. Нора становилась все уже, и Вера чувствовала, что дальше ей не проползти…
11
Несколько раз Веру приподымало над норой, она оказывалась в каком-то маленьком помещении с незнакомым запахом, где на нее обрушивалась страшная боль, отчего ее снова бросало внутрь норы. И было одинаково плохо – и в этой тесной норе, и в этой комнатке, наполненной болью. Хорошо было только там, где Свет, откуда ее зачем-то увел Идущий-По-Муосу.
Когда ее в очередной раз вынесло из норы, и нестерпимая боль обрушилась на нее с новой силой, она услышала чей-то стон и хрип. В этот раз возврата во тьму не случилось, невидимый палач болевыми крюками удерживал ее в этой комнате. Вера возвращалась в реальность, начинала пытаться мыслить. Она уже понимала, что стоны и хрип – это звуки, издаваемые ею самой. А боль идет из ее груди. Сильная боль, может быть, самая сильная в ее жизни, но она только в груди, и она ее чувствует, а значит, она жива. Она попыталась пошевелиться, отчего безжалостные крюки сильнее рванули ей грудь, вырвав еще более сильный стон, а ноги и руки едва шевельнулись. И она почувствовала, что накрыта одеялом. В мерцающей полумгле появилось до боли знакомое смуглое улыбающееся лицо:
– Хэллоу! Привет! Пока не двигайся и ничего не говори! Если меня слышишь – просто моргни глазами.
Вера моргнула. Очень знакомый акцент. Хоть мысли в голове ворочались медленно, расплывчатые образы наконец еле-еле сфокусировались, и она даже вспомнила имя смуглянки – Джессика.
– Хорошо! Ты меня слышь – а значит, все быть о’кей. Может быть, ты чего-то не помнишь или энимо не понимаешь – это не есть важно. Ты была ранена, но твои солдаты вынесли тебя. Двое сольджэ – близнецы. Теперь ты есть в госпиталь Центра. Был долгий оперейшен, сложный оперейшен, но ты крепкий вумен. Дохтэ Вась-Вась сэй, что ты «ви-ка-ряб-ка-лась» – очень смешное слово.
Джессика радовалась и волновалась одновременно, отчего говорила быстро, с сильным акцентом и с большой примесью английских слов. Вера почти не понимала, что та говорит, и не хотела понимать, и слушать ее тоже не хотела. Она закрыла глаза. Джессика правильно истолковала реакцию Веры и уже почти без акцента сказала:
– Отдыхай. Если болит очень, моргни два раза, и я вколю тебе опий. Но если можешь терпеть, то моргни один раз и терпи.
Вера была бы не против, чтобы Джессика вколола ей наркотик по своей инициативе. Но раз та спросила с явным неодобрением положительного ответа, Вера моргнула один раз.
Вера поправлялась быстро. Через полторы недели она уже могла сидеть на кровати. Она находилась в офицерской палате – маленькой сырой обшарпанной комнатушке с единственной кроватью. Палату регулярно мыла санитарка, но едкий запах лекарств, смешанный с запахом мочи и гниения человеческих тел, навечно въелся в шершавый бетон пола и стен.
За все время Вера видела в палате только троих людей. Молчаливая санитарка Аля, осужденная за какое-то преступление к работам на Поверхности, наказание которой было в порядке помилования заменено на исправработы в Госпитале. Сколько Але удавалось поспать в сутки, можно было только предполагать, потому что и ночью, и днем с периодичностью чуть ли не раз в полчаса Вера слышала крики медсестер и врачей: «Аля! Тут убери!», «Аля, в седьмой мужик обоср…ся!», «Аля, ты до сих пор не постирала?!». Возраст Али определить было трудно – она постоянно ходила ссутулившись, шаркая ногами и пошатываясь, скорее всего от недосыпа и нервного истощения. Глаза у нее были красными, а лицо – болезненно желтым. Руки постоянно тряслись. Раз Вера слышала, как на коридоре Аля уронила ведро с грязной водой, за что на нее набросилась медсестра или врач. В унисон глухим ударам слышалось: «Ах ты, сука нерасторопная! Ах ты дрянь! На Поверхность, на Поверхность тебя, стерву, надо!».
Реже Али, но гораздо на большее время, к ней заходила Джессика. Джессика была на последнем курсе и теперь большую часть времени проводила в Госпитале. И здесь мулатка была совсем другой – в ней не было той загнанности и темной тоски, из-за которой Вера в Университете ее почти не замечала. Наоборот, девушка производила впечатление совершенно уверенного в своих силах человека.
Третьим, самым редким посетителем Веры был Вась-Вась. Вообще-то Вась-Вась был главным врачом хирургического блока, и в незапамятные времена формально звался Василием и имел отчество Васильевич. Но еще во времена его студенческой молодости однокашники заметно урезали эти звучные имя-отчество до тандемного слогосочетания, которое настолько прилипло к доктору, что даже он сам себя называл не иначе, как Вась-Вась.
Джессика Вась-Вася чуть ли не боготворила. Это было видно и по тому, как она с ним общается, и по тому, с каким восхищением рассказывает о нем Вере. Но Вере доктор не нравился, что-то в нем было неприязненное. Он никогда не смотрел ей в глаза и старался побыстрее закончить осмотр или перевязку и уйти. На пятый или шестой день, когда Вера могла уже более-менее говорить, она сказала доктору:
– Это вы меня спасли? Я должна вас поблагодарить.
Вась-Вась почему-то смутился, засуетился и пробормотал про себя:
– Меня – нет. Это ее – Джессику.
Веру очень озадачили слова доктора, и еще через несколько дней она прямо спросила Джессику, что значат его слова.
Джессика, нимало не смутившись, сообщила Вере:
– Понимаешь, подруга. Когда-то давно на врачей учились пять-шесть лет, а потом еще год практиковались. Конечно, у нас на это времени нет. Курс обучения врача вместе с интернатурой длится всего два с половиной года. И то – это самый длинный курс обучения, длиннее даже, чем у администраторов. Первый год мы просто учимся, на второй – разбираем трупы, на третий – практикуемся по-настоящему, на… э-э-э… на полутрупах. На тех, кого нельзя или почти нельзя спасти. Ты была моим выпускным экзаменом, и делала я почти все сама – под надзором Вась-Вася, конечно. Если бы ты умерла, мы бы тебя вскрыли и определили, что именно было сделано не так, изучили бы мои ошибки, и это – тоже хорошая практика. Но ты не умерла, вернее, только чуть-чуть умерла! Вась-Вась преувеличивает мою заслугу. Причин здесь, я думаю, много. Во-первых, твой организм очень сильный. Во-вторых, тебе повезло с товарищами. Твои солдаты-близнецы знали, что надо делать, чтобы сохранить жизнь раненому. И еще у них был порошок, который дала им их мама, которая в их поселении одновременно кто-то вроде доктора-шамана. Они поделились со мной этим порошком – я с химиками его пока изучаю, но уже понятно, что это какая-та смесь сушеных грибов, трав с Поверхности и чего-то еще, действующая как антибиотик, обезболивающее и стимулятор, задействующий все резервы организма. Эту смесь они сыпанули тебе в рану – можно говорить, что и она тебя спасла. Но все же, подруга, при таком ранении ты просто должна была умереть. И ты умерла на операции на минуту или больше. Мы уже отходили от стола, а потом твое сердце забилось. Я думаю, Бог не хотел тебя забирать, надо было, чтобы ты побыла еще здесь.