Когда-то в келье для подготовки следователей, заучивая Конституцию и Закон, находясь под впечатлением от выверенной справедливости этих нормативов Республики, Вера заверила себя, что ни при каких обстоятельствах не позволит себе их нарушить. Затем в следственном отсеке Штаба во время посвящения в следователи, услышав от девяти своих коллег заверение в уничтожении ее в случае нарушения Закона, она не сомневалась, что к ней это относиться не может. Так почему же сейчас, проводя несанкционированное расследование в интересах человека, который для нее, несомненно, является преступным «поддержанием личной связи», она не чувствует за собой никакой вины? Как она, безоговорочно уверенная в недопустимости нарушения Закона, так хладнокровно его нарушает? Почему она без особого сожаления ставит под угрозу свое пребывание в следователях, что еще месяц или два назад казалось ей немыслимым?
Сразу после каторги Вера направилась в Восточный сектор, в поселение Верхняя Степянка, надеясь, что этот поход рассеет очень неприятные для нее подозрения, закравшиеся после недавних событий и особенно после посещения каторги. Однако результаты ее самовольного расследования Веру пугали все больше, и теперь ее путь лежал в Центр, в Улей. По пути она решила зайти еще в одно место, где никогда не бывала. Какой-то объективной надобности посещать разрытый коллектор Немиги, где когда-то находился Монастырь, у нее не было. Он давно уже пустовал – всех монахов и постояльцев оттуда выселили и пытались создать здесь обычное светское поселение с названием Новая Немига. Но давно утратившие набожность люди все же испытывали какой-то суеверный страх перед этим местом и категорически отказывались здесь жить. Несчастных случаев, провалов в общественных работах и неудач в личной жизни у новонемиговцев было отнюдь не больше, чем в других поселениях. Но только здесь неурожай, подвернутую ногу, болезнь ребенка, бесплодие жены, пьянство и измену мужа относили непременно на счет злобных монахов, духи которых бродят по бывшему Монастырю и вредят тем, кто посмел нарушить покой их бывшего обиталища. Сам вид старого разрытого коллектора, журчание ручья, в который превратилась река Немига после заключения ее в коллектор, особые сквозняки и игра теней в изначально не приспособленном для пребывания людей месте играли злые шутки над воображением обитателей, видевших кругом призраки монахов. Из поселения бежали по одному или целыми семьями. Это жестко пресекалось до тех пор, пока не сошел с ума администратор Новой Немиги, кинувшийся с ножом на прибывшего с проверкой инспектора, признав в нем восставшего из мертвых монаха. После этого поселение признали бесперспективным и всех, кто еще не убежал из Новой Немиги, оттуда выселили.
Все это она знала со слов одного из бывших новонемиговцев, которого допрашивала по какому-то делу, будучи еще Девятым следователем. А из недолгой исповеди Булыги она узнала, что дискредитация Монастыря в свое время было делом рук Черной Пятерки – именно она, переодевшись в монашеские рясы, напала на выходивших на полевые работы обитателей соседнего поселения. И именно это нападение стало поводом для репрессий против религиозного поселения.
Поселение пустовало, и причины его запустения были известны. Так почему она шла сюда? Потому, что пустующий Монастырь был почти по дороге, и она просто хотела «для общего развития» пополнить свой багаж знаний о географии Муоса? Или потому, что тут когда-то обучался ее отец, прежде чем стать капелланом поселения Мегабанк? А быть может, потому, что именно в этом поселении слабый телом и духом Радист, исстрадавшийся от потери своей любимой, был перекован в Присланного, поведшего за собой народы Муоса на Последний Бой? Или она снова искала ответы на свои вопросы?
– Оглашеннии изидите! Оглашеннии изидите!..
Тихо продвигаясь по коллектору и вслушиваясь в темноту со стороны Монастыря, она слышала эти странные слова и не верила своим ушам. Может, и правы бежавшие из Новой Немиги поселенцы насчет монахов-призраков, иначе кто и для кого может справлять православный культ в умершем поселении? Даже если это все-таки был призрак, Вера не была намерена его перебивать, потому что религиозное пение подняло забытые воспоминания, возвращая ее в далекое детство, в ее родной Мегабанк на воскресную службу, которую проводил Владимир Пруднич – капеллан поселения. Она как сейчас помнила отца, совершающего литургию, неумело затягивая старославянские строфы, которые он вычитывал из молитвенника, переписанного им же от руки во время его краткосрочной учебы в Монастыре. Участие в церковной службе в Мегабанке не было обязательным, и поэтому прихожан у Вериного отца едва набиралось человек десять. Да и то в их число входили сами Прудничи, потому что они не могли не прийти, Лизка, потому что она всегда хотела быть рядом с Костиком, тетя Нина с детьми, не упускавшая шанса показать свою преданность администратору, да еще пара человек, делавших это скорее по привычке, чем по глубокой вере. Да и Вере не очень-то нравилось это скучное тогда для нее полуторачасовое стояние, и поэтому она развлекала себя тем, что деловито поджигала постоянно гаснущие лучины, используемые вместо свечей. Да еще она с нетерпением поглядывала на крохотные просфоры, выпеченные из муки, купленной за большие деньги на рынке Центра. Мать после службы раздавала просфоры и тем, кто участвовал в литургии, и тем, кто ее пропустил. В службе можно было не участвовать, но мешать Прудничу, шуметь и даже разговаривать в это время никто не смел, поэтому хрипловатый голос капеллана да тихое неумелое подпевание его паствы были единственными звуками в поселении на эти полтора часа. И это было настолько строгим правилом, что даже сейчас, через года, Вера не посмела перебивать неведомого священника с таким же хриплым голосом, какой был у ее отца, но с куда более стройным чтением молитв и красивым пением. Тем более, участвующие в этой литургии прихожане держались настолько тихо, что даже чуткий слух Веры не мог уловить, сколько их там вообще есть.
– Но яко разбойник вопию, во Царствии Твоем. Аминь. Приидите, причастники, вкусите Святых Даров.
Вера помнила эти слова, которыми литургия заканчивалась. Поэтому она теперь решилась войти в расширение коллектора, едва освещаемого одной лучиной. Но никакой паствы она не увидела, здесь не было никого, кроме одного маленького худого мужчинки с редкой бородой и в изодранной грязной рясе. Он стоял с церковной чашей в руках и испуганно смотрел на подходившего к нему человека в униформе. В незнакомом священнике происходило какое-то внутреннее борение, по результату которого он ложкой зачерпнул часть содержимого чаши, быстро это съел и, смешно насупившись, неуверенно заявил, не глядя Вере в глаза:
– Вот теперь я готов: я не раз малодушничал, но больше это не повторится! Да, теперь я открыто заявляю: я – священник, монах Монастыря Святой Елизаветы, наверное, последний из оставшихся в живых и уж точно последний из живущих на свободе. Я успел совершить литургию, и теперь можете делать со мной, что хотите, – я принимаю венец мученика.
– Да нет у меня для вас никакого венца – не за этим я сюда пришла.
– А за чем? – растерялся священник.
– Не знаю, – честно ответила Вера, а потом, чтобы успокоить этого перепуганного дядьку, чуть-чуть соврала: – Я мимо проходила, а тут слышу, кто-то молитвы читает, заинтересовалась вот, решила послушать.
Похоже, мужчина поверил, что опасаться Веру не стоит, успокоился и немного помолчав сказал, обращаясь не то к Вере, не то к самому себе:
– Вот ведь мелочная и трусливая душонка! Сколько раз продумывал я этот момент истины, когда придут меня забирать. Настраивал себя принять с радостью и отвагой воина Христова предуготовленные мне Господом испытания. Хотел уподобиться разбойнику распятому, на кресте испросившему прощения за грехи смертные. А увидел опасность – перепугался до полусмерти, чуть убегать не стал вместо того, чтоб радоваться шансу, мне дарованному. А узнав, что не за мной пришел этот путник добрый, обрадовался радостью предательскою, что не надо мне входить в сонм святых великомучеников. Вот ведь…
– Вы службу вели сами для себя? – прервала Вера непонятную исповедь.
– Нет здесь больше никого. У меня, маловерного, не хватает смелости пойти в поселения и провести службу пред людьми, там живущими. Вот и творю, прячась от всех. Сам себе служу, как ты сказала. Хотя… А ты давно, дочка, здесь?
– Почти час.
– Так ты слышала? Всю службу слышала? – с непонятной радостью спросил священник.
– Наверное, да.
– А ты крещеная хоть?
– Крещеная. Вот и крестик есть у меня, – указала Вера рукой чуть ниже шеи.
– Вот ведь радость-то какая. Так ты, поди, христианка православная! И в литургии, считай, поучаствовала. Может быть, потребность в причащении испытываешь? Не все ж мне одному Святые Дары поедать?
Вера пожала плечами:
– Да не знаю… Я вроде бы не за этим сюда шла, дядечка…
– За этим! Раз ты, крещеная, сюда зашла, да еще и всю литургию выслушала, значит, только за этим! – восторженно возгласил священник тоном, не терпящим никаких возражений, а затем совсем смелым голосом добавил: – И я не дядечка тебе никакой. Отец Андрей я. Быть может, по сути жизни такого величания и недостоин, но официально меня сана никто не лишал, поэтому, если не трудно, называй меня так. И не сомневайся в том, что тебя Господь сюда неспроста привел. За три года тайных литургий в Монастыре ко мне никто не приходил! Никто! А я надеялся непонятно на что, ждал непонятно чего, свою трусливую душонку заставлял во всеуслышание службу воскресную справлять еженедельно. И тут появляется дева со светлым лицом, пусть и столь воинственного вида. Вот теперь я знаю, для чего все это было. Не сомневайся – за причастием ты пришла. Вот только исповедаться прежде надо.
– Так я не знаю, в чем мне исповедаться, – задумчиво ответила Вера. – Я не могу разобраться, что делала правильно, а что нет.
– А раз сомневаешься, то кайся на всякий случай и в грехах, и в тех поступках, в правоте которых сомневаешься. Грехи тебе Г