ами близнецов.
– Ты, Джессика, как всегда, права, нам пора уходить.
– Вы же не будете отрицать действительность: Крах, о котором говорили в Центре, или Хаос, о котором пели диггеры, уже наступил. Погибли от войн, голода, болезней четыре пятых населения Муоса. Но смерть еще не закончила свою жатву. Каждый выживший думает только об одном – как выжить самому; в лучшем случае он еще заботится о выживании своих близких. И просвета в этом мраке пока не видно, сколько это продлится – одному Богу известно. Я проходила по поселениям, где люди, все как один, обезумели; за год они успели позабыть человеческую речь. Среди них есть маленькие дети, но ничему, кроме выживания, их не учат. Если кому-то в Муосе суждено выжить, то следующее поколение не будет уметь писать и считать, словарный запас у них будет исчисляться несколькими сотнями слов. Но пройдут десятилетия или, быть может, столетия, и падение закончится. Наши потомки, почувствовав под собой дно ямы, начнут робко подыматься из состояния дикости. И им придется проходить весь путь заново: изобретать колесо, огонь, простейшие механизмы, арифметику, письменность, медицину. На это могут уйти сотни тысяч лет. А может случиться катастрофа, с которой не вооруженные знаниями люди справиться не смогут. И тогда человек бесследно исчезнет.
Вера смотрела на отрешенные лица этих людей, случайно собравшихся возле одного костра. Станция Пролетарская стала похожей на адское пепелище – обугленные остовы жилищ, черные стены, тут и там валяются обгоревшие человеческие черепа и кости. Лишь на потолке каким-то чудом сохранилась почти не поврежденной живопись партизанских художников, увековечивших несколько десятилетий истории Муоса. В пятнах сажи герои прошлого смотрели на творящееся внизу с каким-то грустным недоумением. Вряд ли в ближайшую сотню лет найдется кто-то, кто решит заполнить последние несколько метров потолка изображением людского безумия, уничтожившего этот подземный мир.
Станцию восстанавливать было некому, а заселять – незачем. Правда, где-то в темных углах слышалось топтание нескольких местных обитателей. Кто они – чудом выжившие в пожаре партизаны или кто-то из пришлых – понять было невозможно. Одежды на них почти не осталось, а тела были покрыты сажей и коростой от кожных болезней. Теперь они уже мало походили на людей, даже бегали как-то согнувшись, как будто собирались встать на четвереньки. Чувствовалось, что они со злобой поглядывают на собравшихся у костра, но нападать на такое количество своих сородичей они опасались и поэтому опасности пока не представляли.
Те, кто сидел возле костра, казалось, не слушали Веру вообще. Они завороженно смотрели на костер, будто пытались сжечь свои невеселые мысли в языках пламени. Вот два парня, сидящие по бокам от молодой беременной женщины. В их испачканных комбезах угадывалась военная униформа, в ножнах у каждого было по мечу, а за спинами – арбалеты. Скорее всего, это были бывшие асмейцы, наверняка успевшие пролить немало крови. Кто для них была эта беременная женщина – сестра, случайная попутчица, жена одного из них или пленница, исполняющая обязанности наложницы их обоих, – понять было невозможно. Они никак не общались и не проявляли никаких эмоций ни друг к другу, ни к окружающим.
Женщина с мальчиком лет шести, очень худым и бледным, скорее всего, чем-то больным. Пожилой мужчина со смешным желтым чемоданом за спиной, которым он очень дорожил, потому что не снимал его даже сидя у костра. Остатки чиновничьего комбинезона выдавали в нем бывшего инспектора, обитателя Улья.
Парень и девушка лет двенадцати с одним на двоих партизанским арбалетом. Они держались за руки, как будто боялись друг друга потерять.
Девчонка лет десяти в диггерской юбке и с одним секачом, да и то сделанным не так добротно, как те орудия убийства, которые и сейчас висели в чехлах на Верином поясном ремне. Под руки у нее была повязана широкая тряпка, закрывавшая верхнюю часть туловища. Один глаз перевязан серой повязкой – скорее всего, под грязной тряпицей скрывалась пустая глазница. Она одна, с одним секачом, нарушила правила ношения одежды диггеров, и это могло означать только одно – ее бригада погибла, а других диггеров ей найти не удалось. Вероятно, она была начинающим диггером, каких после войны с Республикой много набирали в бригады из сирот и беспризорников. Но ее диггерское восхождение уже закончилось, она в нем разуверилась и просто не знает, что делать дальше.
Еще одна женщина с повязанным на голове платком, который скрывал лишь часть страшного гноящегося ожога, охватившего правую часть лица и шеи. На руках она держала сверток наподобие спеленатого младенца. Вот только младенец ни разу за все время не пошевелился и не подал и звука. Рассмотреть личико младенца было невозможно – женщина прижимала сверток к груди, раскачиваясь в такт какой-то песне, которую она беззвучно напевала одними губами.
Здесь было еще несколько неприметных личностей, одежда, аксессуары, примитивные украшения, прически и акцент которых выдавал в них жителей Востока, бывших американских территорий, независимых поселений.
Все они бежали от войны, голода и смерти. Одни шли в Улей, надеясь наткнуться на какой-нибудь склад, об изобилии которых ходили слухи. Другие бежали из голодного Улья в отдаленные поселения, где могло еще теплиться сельское хозяйство, а значит, может найтись и еда. Кто-то просто брел вперед, надеясь найти место, где сохранились человеческое тепло и покой. До Краха их жизнь не была беззаботной, но то, с чем они столкнулись сейчас, напоминало блуждание по аду. Сейчас они одни из самых сильных людей Муоса, потому что до сих пор еще похожи на людей. Они не позволили себе свалиться в беззаботное сумасшествие, как те, кто сейчас шуршал по углам. Им хватило воли, чтобы идти вперед, а не прилечь в каком-нибудь грязном углу в ожидании смерти. Они воздержались от искуса уйти в небытие, повесившись или перерезав себе вены. Вере было неведомо их прошлое, как и не было известно, проживут ли они еще несколько дней. Но по сравнению с теми, кого она увидела в этом своем последнем путешествии по Муосу, эти люди казались самыми человечными.
Уже дней десять как она и Паха покинули становящуюся для них совершенно чужой Резервацию, чтобы найти какое-нибудь пристанище. И пусть оно не будет сытым и уютным, лишь бы они могли там спокойно жить и делать то дело, которым всех их заразил Вячеслав. Саха остался в Резервации охранять до их возвращения Вячеслава, Хынга, Сару и Линду.
Сначала Вера направилась к диггерам, и поэтому они вынуждены были пересечь половину Муоса. Почему-то Вера была уверена, что Жак не откажет им в пристанище, тем более что трое из шестерых беженцев, о приеме которых будет его просить Вера, – в прошлом тоже диггеры. К тому же они прихватили с собой «Начала» – почти все, которые к этому времени удалось напечатать. Вера рассчитывала оставить их у диггеров – это ей казалось самым правильным и эффективным способом распространения книги по Муосу. Любая вещь, переданная в поселения диггерами, которые давно слыли таинственными дервишами, приобретала значение ценного артефакта, и «Начала» хранились бы в поселениях с повышенной бережностью.
Но диггеров нигде не было. Все известные ей диггерские поселения были взломаны во время войны и после этого не заселялись. В глубоком убежище, где она последний раз видела Жака, тоже никого не было.
Уже уходя из Ареала, в одном из переходов она увидела несколько трупов. Несмотря на то, что они были обглоданы крысами и обсосаны слизнями, беглый осмотр дал Вере страшную догадку. Все убитые были в диггерских юбках, и на костях у всех оставались следы от диггерских секачей. Это могло означать только одно – диггеры убивали диггеров. Почему самый психологически крепкий и мирный народ Муоса, остававшийся единым даже во время страшной войны с Республикой, заразился всеобщим безумием, Вера не могла понять. Но факт оставался фактом – если, кроме этой одноглазой полудиггерши, где-то еще остались бригады, с ними тоже небезопасно. А раз небезопасно нигде, им подойдет любое место вдали от людей. И она уже знала, куда всех поведет, и с этой мыслью возвращалась назад.
Вариант с распространением «Начал» через диггеров отпал, а возвращаться с не розданными книгами Вера не хотела – это бы сильно огорчило Вячеслава. Поэтому она решила заняться распространением сама. Это оказалось очень непросто: в одни забаррикадированные поселения их не пустили, в другие некому было впускать, потому что там все погибли, или умерли, или одичали настолько, что общаться с ними было невозможно. Из третьих поселений выгнали, заподозрив в странной просьбе принять в дар книгу какой-то опасный подвох. А в одном поселении местный вождь разорвал их творение прямо у них на глазах, а потом с дурацким уханьем прыгал, сминая ногами отчеканенную коробку.
В некоторых опустевших поселениях Вера прятала по одному экземпляру книги под кучи мусора или в труднодоступных местах. Если когда-то сюда придут люди и начнут убирать мусор или внимательно осматривать все углы, наверняка они найдут красивую коробку и, быть может, решат оставить ее у себя.
А теперь на этой обезлюдевшей сгоревшей станции случайно собралось полтора десятка разных людей. Именно людей во всех смыслах этого слова. Несмотря на отрешенность, в их глазах не было безумия. Несмотря на отсутствие дружественности, на их лицах не читалось и ненависти. Наоборот, какая-то прохладная благодарность за то, что они вот так вот молча могут посидеть рядом, обеспечивая на время друг другу безопасность. Эти люди еще шли вперед, а значит, имели шанс куда-то дойти. И Вере безумно хотелось, чтобы эти люди выжили, чтобы они дошли до своей цели и нашли пристанище и покой. Уже в который раз ее переполняло чувство, совершенно чуждое этому свирепому миру, – ей было жаль людей. И это была не какая-то сопливая сентиментальная жалость; это чувство сродни тому, которое она испытывала к своим давно погибшим родным, к Вячеславу и Джессике, к Хынгу и близнецам. Конечно, каждый из ее близких вызывал у нее разные эмоции, но ее отношение к этим людям объединяло одно – она их ЛЮБИЛА и готова была положить за них свою жизнь. И этих своих случайных знакомых, чьих имен она даже не знала, она тоже ЛЮБИЛА. Она любила этих людей, лишь на пару часов ставших ей ближними.