обще на все.
Игорь как бы оглянулся на свою жизнь. После гибели матери он всегда чувствовал себя одиноким и привык к тому, что его сторонятся, никто не проявляет к нему интереса или сочувствия. В его жизни Кудрявцева ничего не происходило: каждый новый день был похож на предыдущий, с ним ничего не случалось — ни хорошего, ни плохого. Когда он пошел с экспедицией, то втайне надеялся, что этот поход будет увлекательным приключением, в котором он проявит себя если не героем, то человеком, заслуживающим уважения. По крайней мере, его заметят. Жизнь в корне изменится. Но реальность оказалась убийственной: от увиденного в этой агонизирующей части мира на душе становилось тошно. В голове мелькали картинки последних дней: несчастная Катя с Тракторного, девушка, которая не хотела уходить в Верхний лагерь, первомайцы, змеи, дети из лазарета… Себя Радист чувствовал еще более ничтожным, чем раньше, особенно после битвы со змеями и диггерами. Он сердился на свои чувства к Светлане, которая уже нашла себе новую игрушку — сиротку Майку, и уже жалел, что тот диггер во время боя не разбил ему голову. Погрузиться в вечный мрак для него было бы избавлением. Он почти надеялся, что сейчас из глубины норы на него накинется кто-то и все будет кончено…
— Игорь? Ты здесь?
Это был голос Светланы. Зачем она пришла?
— Уходи…
— Без тебя не уйду. Ты знаешь, что в норы по одному никто не ходит. Это смертельно опасно!
— Мне плевать!
— А мне нет.
— Ты с Майкой?
— Нет, что ты. Я ее с Купчихой оставила. А ты что, меня к ребенку приревновал?
— С чего бы?
— Игорь. У меня нет и не будет детей. Я эту девочку хочу оставить себе. Мне кажется, она меня уже считает своей мамой, и я люблю этого ребенка. Ты же знаешь, у меня так мало времени до перехода в Верхний лагерь.
— Света, оставь меня, пожалуйста.
— И не надейся…
Светлана шла к нему на ощупь. Ее вытянутые вперед руки наткнулись на голову Радиста. Нежные ладони взъерошили его волосы, скользнули по вискам и остановились на щеках.
— Ты плачешь?
Радист и сам не заметил, что по щекам у него текут слезы. Опять облажался, как сопляк! Она должна его презирать. Но девушка неожиданно села ему на колени и стала целовать его лицо, шепча:
— Господи, какой же ты необыкновенный! Мне казалось, что в этом мире мужики разучились плакать! Каждый думает о том, как ему выжить, и перестает сочувствовать другим! А ты… Мне тебя послал Бог. Думаешь, я не знаю, почему ты плачешь?.. Игорь, Радист ты мой милый, я тебя люблю… слышишь?
Ее голос шелестел, как неслыханная музыка. В этом умирающем метро, в этой кишащей слизнями норе молодая женщина своими словами, руками и телом возвращала его к жизни…
Игорь вдруг ощутил, поверил, что он не один. Он не был сентиментален. Слово «любовь» он слышал лишь от старшеклассниц в приюте, зачитывавшихся романами из принесенных с поверхности разрушенных библиотек и книжных магазинов. Он не понимал этого тогда и не мог дать определение этому сейчас. Просто для себя он решил, что его жизнь разделилась на две половины: «до» и «после» встречи с этой девушкой. Он уже не представлял себе жизни без нее. Вряд ли он мог воспрепятствовать неизбежному уходу Светланы в верхний лагерь. Ведь он не был командиром, не был хорошим бойцом, и отнюдь не чувствовал себя «необыкновенным». Единственное, что он мог, — найти или сделать этот гребаный передатчик. И это каким-то непредсказуемым образом продлит дни Светланы или хотя бы сделает их более счастливыми. А пока он будет рядом с ней и станет благодарить того Бога, в которого верит Светлана, за каждый новый день.
Они подошли к Большому Проходу. Когда-то это был пешеходный туннель длиной всего метров в сто пятьдесят, соединявший станции Купаловскую (ныне Нейтральную) и Октябрьскую. До Последней Мировой они являлись пересадочными станциями соответственно Автозаводской и Московской линий Минского метро.
Большой Проход служил основной артерией, соединявшей две линии, поэтому для удобства движения дрезин здесь проложили рельсы, снятые в заброшенных туннелях. Кроме того туннель расширили и подняли потолки, разобрав мраморную облицовку. Для перевода дрезин с рельс линий метро на рельсы Большого Прохода служила довольно сложная система подъемников, составленная из подвесных блоков и рычагов. Последний Президент Республики Беларусь был убит именно в этом месте.
Во время подземной войны Большой Проход стал свидетелем ожесточенных боев между Америкой, Центром и партизанами. После подписания Конвенции он превратился в мирный торговый путь.
Дрезины партизан уже стояли на рельсах. Раньше с платформы Купаловская к пешеходному переходу вели ступени. Теперь вместо ступеней шел плавный спуск, засыпанный щебнем и битым мрамором. В конце спуска возвышались массивные металлические ворота. Отряд остановился перед ними. Кое-кто из нейтралов, несмотря на показное равнодушие, все-таки вышел провожать уновцев. Атаман догнал Светлану и тихо, стараясь, чтобы не слышали свои, сказал:
— Если у вас что-нибудь будет получаться, я постараюсь убедить наших выступить вместе с вами.
Девушка с нескрываемой насмешкой ответила:
— Очень смелое заявление, Голова. Но и на этом — спасибо.
— Вы там поосторожней в Проходе…
Атаман повернулся к Купчихе, которая по-прежнему хмурилась, не желая простить ему вымогательство, и так же тихо сказал:
— Нам тоже надо как-то жить, Купчиха, пойми… — Потом, опередив вполне предсказуемый ответ Купчихи, обернулся к дозору и крикнул: — Открывай ворота!
Дозорные раздвинули массивные створки, пропуская отряд. Как только вторая дрезина вошла в Проход, ворота поспешно, с грохотом захлопнулись.
В Большом Проходе стояла абсолютная тишина. Ни падающих капель воды, ни шуршания грызунов или посвистывания сквозняков. Даже со стороны Нейтральной не было слышно ничего, как будто она располагалась не за спиной на расстоянии в десять метров, а за сотни километров. Парадоксальная акустика туннеля не позволяла слышать даже собственное дыхание. Как крик сквозь подушку, долетела команда Дехтера:
— Держаться всем вместе, не расходиться!
Ему возразил таким же приглушенным криком Ментал:
— Вместе нельзя! Лучше цепочкой, друг за другом!
Хотя Ментал и капитан стояли на расстоянии пяти шагов, они должны были кричать до боли в глотке. И все равно их слова долетали до членов группы как будто издалека.
Дехтер решил, что в части непонятных явлений лучше прислушаться к мнению Ментала, и скомандовал:
— Веревку!
Он подошел к голове колонны и привязал веревку к ремню одного из бойцов, жестом приказав первой паре идти вперед. Когда те прошли несколько метров, включил в цепочку еще двух спецназовцев. Отряд, как исполинская гусеница, медленно пополз сквозь таинственный переход.
Тишина парализующее давила. Светлана несла на руках Майку, арбалет болтался у нее за спиной. Девушка что-то неслышно говорила крохе, которая положила головку на ее плечо, спрятав лицо в волосах своей новой мамы. Радист шел рядом, чтобы в случае опасности защитить их.
Они шли уже часа два и должны были преодолеть не меньше пяти километров. Радист решил, что он ослышался по поводу длины Большого Прохода, иначе отряд давно бы уже его миновал. Туннель подымался в гору (об этом им нейтралы тоже ничего не говорили), и те, кто сидел на велодрезинах, еле-еле крутили педали. Лучи фонарей стали как будто короче, а движения становились все замедленней.
Наконец они увидели ворота. Радисту хотелось быстрее покинуть этот опостылевший ватный туннель и вывести отсюда Светлану и Майку. Он взял девушку за локоть и пошел с нею вперед. Ворота раскрылись, и они вошли на Октябрьскую — станцию Центра. Здесь было необычно чисто и светло.
Их встречали. У Игоря сжалось сердце. На платформе стояли человек сто мужчин и женщин. Они выстроились поперек платформы в несколько ровных шеренг. Все они были в нацистской форме, почти в такой же, какую носили русичи на родной станции Радиста. Только на повязках вместо свастики можно было различить зелено-белый орнамент — видимо, какой-то местный символ.
Уновцы, воспитанные на неприятии фашистской идеологии, остановились и невольно приподняли стволы автоматов. Но ходоки знаками показали, что здесь бояться нечего, расслабьтесь, мол. Отряд вошел на платформу.
Но почему так трудно идти?! Почему все происходит так медленно?!
В этот момент молодой фашистский офицер выступил вперед и скомандовал:
— Огонь!
Фашисты подняли свои арбалеты и выстрелили. Веер стрел медленно приближался к уновцам и ходокам. Страха не было. Радист, не глядя на Светлану, сделал шаг, чтобы заслонить ее собой, и сразу же нажал спусковой крючок автомата, наведенного на строй фашистов. Спецназовцы тоже стреляли, но пули, словно заколдованные, очень медленно вылетали из стволов. Их даже было видно: эти продолговатые стальные обрубки плавно, по прямой, летели к фашистскому строю.
Пятеро ходоков бросились вперед, выхватывая мечи. Они бежали чуть медленней пуль. Первые пули достигли вражеской шеренги. Фашисты, убитые и раненые, падали на платформу, истекая кровью.
Ходоки врубились в поредевший строй, нанося удары мечами умело, но так же медленно. Остававшиеся в строю фашисты спокойно перезаряжали арбалеты. Они синхронно взвели их и расстреляли нападавших в упор.
Дехтер надрывным голосом прокричал: «Назад!». Это прозвучало, как шепот, но ходоки и спецназовцы услышали и начали отступать во мрак туннеля. Патроны в автомате Радиста закончились. Его щеку обдало жарким воздухом, и тут же он увидел медленно уплывающую вперед и оставляющую шлейф дыма гранату — последний заряд их гранатомета. Фашисты тем временем дали третий залп, и густой веер арбалетных стрел приблизился к отряду. Радист повернулся, чтобы посмотреть, где Светлана с ребенком, и увидел гранатометчика, который после выстрела опускал с плеча свое оружие. В грудь бойца медленно и беззвучно вошли одна за другой две стрелы, потом третья воткнулась ему в живот. В тот же миг что-то вспороло спину самого Радиста. Резкая боль разлилась от шеи к пояснице. Ноги подкашивались, но Игорь, стиснув зубы, заставил себя идти. Он чувствовал тяжесть торчащего в спине предмета, разливавшего по его телу ядовитую боль. Силы покидали Игоря. Как во сне, он наблюдал за товарищами: уновцами и ходоками. И те, и другие делали беспорядочные беззвучные выстрелы в сторону фашистов, на их лицах было смятение. Где же Светлана? Вот она — уносит на руках Майку. Кудрявцев видел только их головы — несколько спецназовцев и ходоков, сомкнувшись в живую стену, не позволяли фашистам застрелить их. Молодцы! Но почему они так встревоженно оглядываются?