ельств в этот самый момент в здание заходит грустный мужчина без машины (глухой).
— Я отвезу его в больницу! — кричу я от самой двери. — У меня есть машина!
Он, конечно же, меня не слышит и продолжает тащить Инго в сторону, видимо, автобусной остановки. Я сбегаю вниз по лестнице и грубо тормошу соседа за руку, чтобы привлечь его внимание. Он смотрит на меня.
— Я отвезу его в больницу. У меня есть машина, — произношу я одними губами (с помощью своей усовершенствованной техники дыхания через нос). Он кивает. Я беспокоюсь, что этот безмашинный печальный человек в будущем попросит куда-нибудь его подвезти, поскольку теперь в курсе насчет моего машинного статуса, но это мой момент — и я должен его поймать, как учит нас Сол Беллоу (еврейский и великолепный!) в книге «Слови момент».
По дороге в больницу я снова пробую поговорить.
— Я Б., — говорю я. — Возможно, вы помните, как мы разговаривали.
Я объясняю, что Б. — это инициал моего имени, который я использую как на работе, так и в личной жизни, чтобы мой гендер не мешал воспринимать мои киноисследования многочисленным читателям, равно как и людям в моей личной жизни.
Он молчит.
— Я вас не толкал. — Я чуть ли не перехожу на визг. На случай, если у него есть сомнения на это счет.
Я хочу, чтобы он знал.
— Я встречаюсь с афроамериканкой, — визжу я во весь голос. Это он тоже должен знать.
Он бросает на меня взгляд, затем смотрит перед собой и говорит:
— И пошел он оттуда в Вефиль. Когда он шел дорогою, малые дети вышли из города и насмехались над ним и говорили ему: иди, плешивый! иди, плешивый! Он оглянулся и увидел их и проклял их именем ГОСПОДНИМ. И вышли две медведицы из леса и растерзали из них сорок два ребенка. 2 Цар. 2: 23-24.
— Господи. Это Библия? — говорю я. — Господи. Что за черт?
Пытаюсь понять, не насмехается ли он над моей лысой головой. Или угрожает натравить медведиц.
За стойкой я смотрю, как он заполняет анкету. Ему сто девятнадцать лет! Он же говорил сто шестнадцать, не? Неважно, в обоих возрастах падение с лестницы — обычное дело, и нет тут ничьей вины, моей-то уж точно. Я его не толкал. Воистину чудо, что он в своем возрасте еще может ходить. Это невероятно, и он должен быть благодарен, что я его спас, а не искать виноватых.
Пока он отвлекся в поисках своей карточки медицинского страхования, я вписал себя как контакт на экстренный случай. Дежурный спросил, не сын ли я ему. Мне это польстило. Я реабилитирован. Вы подождите, когда я расскажу об этом своей девушке.
— Нет, — говорю я. — Просто друг.
Не то чтобы межрасовая дружба мало значила.
По дороге домой в машине Инго стал подозрительно разговорчив. Возможно, из-за болеутоляющих. Возможно, из-за того, что я спас ему жизнь, но в любом случае я счастлив наконец стать его другом. Я, будущий Франц Боас среди любителей, всегда считал культурную антропологию своей страстью, и здесь целый кладезь истории сам идет мне в руки. Я включаю (с разрешения Инго) свой катушечный магнитофон «Награ II» 1953 года производства, сам по себе исторический объект.
— 4 ноября 2019 года. Я в Сент-Огастине, штат Флорида, вместе с Инго Катбертом, афроамериканским джентльменом. Когда вы родились, мистер Катберт?
— Я родился в 1900 году.
— Значит, вам 119 лет, — говорю я.
— Да, сэр.
— Мне казалось, вы говорили 1908-й?
— Тысяча девятисотый.
— Хорошо. Какие ваши самые ранние воспоминания?
— Из прошлого или из будущего? — спрашивает он.
— В каком смысле «из будущего»?
— Ну, память работает в обе стороны.
— В обе стороны?
— Да. Перепоминать будущее — это примерно то же самое, что перепоминать прошлое; чем сильнее ты удаляешься от него, тем оно туманнее. В любом направлении.
Вот тут я на перепутье. Готов ли я потакать его безумию или лучше направить его в сторону более разумной дискуссии? Надо сказать, что как исследователь фабулизма я, по крайней мере сейчас, заинтригован воспоминаниями Инго о будущем. И, конечно, мимо меня не прошло, что его манера речи снова изменилась. Помимо прочего, я изучал еще и манеры речи с Роджером К. Муром в Шеффилдском университете, пока писал монографию «Манеры речи, от ворчания до бурчания, от запинок до заминок, от нуканья до сюсюканья, от монотонности до возбужденности».
А, и еще «от шамканья до чавканья».
— Вы не могли бы привести пример того, что вы помните, но оно еще не произошло?
— В будущем все только и говорят о брейнио. Это для примера, если тебе так уж хочется знать.
— Брейнио?
— Ага.
— А можно поподробнее?
— Попо-что?
— Что такое брейнио?
— Брейнио повсюду, куда ни глянь. Брейнио. Брейнио.
— Да, но что это?
— Брейнио. Это как радио или телевизор, только у человека в мозгу.
— А, типа передачи транслируются прямо в голову?
— Все только и говорят о брейнио.
— В будущем.
— Ага.
— У вас в будущем тоже будет брейнио в голове? — спрашиваю я.
— Нет. Когда брейнио изобретут, я уже умру.
— А.
— Мне ж сто двадцать девять лет. Ты совсем уже ку-ку, на хрен?
— Да. Точно. Значит, вы помните то, что произойдет после вашей смерти?
— Не очень много и не очень хорошо. Это называется брейнио. Все ток и говорят, что о брейнио.
— Понятно. Что еще вы помните из будущего? — спрашиваю я.
— Машины будущего.
— Как они выглядят?
— Серебряные. Все ток и говорят об энтих самых серебряных машинах. Серебряные машины то, серебряные машины се.
— И что о них говорят?
— Я се купил машину будущего, такие дела. Слушь, она серебряная. Остальное малец расплывчато. Потому что это будущее.
— У этих машин будущего есть какие-то необычные характеристики?
— Они летают. Еще могут плавать, если захочешь.
Внезапно мне начинает казаться, что эта серия вопросов ни к чему не приведет, поэтому я сдаю назад.
— А почему бы нам теперь не поговорить немного о прошлом?
— А почему бы, собсно, и да.
— Хорошо, отлично. Вы до сих пор работаете, Инго?
— На пенсии.
— И где вы работали?
— Был уборщиком в школе для слепых, глухих и немых здесь, в Сент-Огастине.
— Когда вы начали там работать?
— Шесть утра. Кажный день. И в дождь, и в зной.
— Нет, я имел в виду год.
— Ох. Господи. Кажись, тысяча девятьсот двадцатый. Или навроде того.
— И вы работали там всю жизнь?
— До 1995-го.
— Это семьдесят пять лет.
— Я не считал.
— Я посчитал, — говорю я.
— Как скажешь.
— Серьезно.
— Поверю тебе на слово.
— Точно семьдесят пять.
— Ладно.
— Хотите, посчитаю на калькуляторе?
— Я забыл глазели на лестнице, когда упал.
— Вам нравилась работа?
— А то. Добрые люди. Хорошо ко мне относились.
— Хорошо. Это хорошо.
— Мне по душе быть со слепыми и глухими.
— Почему?
— Сложно объяснить.
— Может, попытаетесь?
— Мне по душе глухие и слепые, потому что они не пользуются глазами и ушами, чтоб судить других.
— Понимаю.
— Хотя, должен сказать, слепые судят тебя по голосу, а глухие — по виду. Слепоглухие в этом плане лучше всех, но половинчатые все равно лучше тех, кто может видеть и слышать. Лучше полноценных. С этими мне совсем неловко.
— Значит, вы застенчивый?
— Что это значит? За какими стенами?
— Вы боитесь, что люди будут вас судить?
— Не люблю, когда судят. Только Бог судья.
— А кто любит?
— Кто любит что?
— Я просто соглашаюсь с вами насчет того, что неприятно, когда тебя судят.
— Вижу.
— Вы когда-нибудь были женаты? У вас есть дети?
— Нет. Я занятой был. И в любом случае девки никогда на меня особо не зарились. Я их не виню. Не понять, почему одни люди нравятся другим. Одни говорят, это химикаты, что люди ведутся на запахи из-за химикатов. Но я не знаю. Сам никаких химикатов никогда не чуял, но, бывало, девки мне нравились. Так что не знаю.
— Вы пробовали пригласить кого-нибудь на свидание?
— Нет. Я знал, что они не хотели. Их взгляд говорил: пожалуйста, не приглашай. Это те, которые не слепые. Слепые говорят ушами. И когда я видел такой взгляд или уши, просто проходил мимо. Но это не значит, что они мне не нравились. Это было тайной. И про себя я о них думаю. Придумываю о них истории.
— Вы пишете рассказы?
— Не совсем.
— В каком смысле «не совсем»?
— Ну, истории я придумываю, но только для себя. Они составляют мне компанию. Мне бывает одиноко. Часто. У меня есть телевизор и ТВ-программа, но иногда я придумываю истории для себя одного. Жаль, что брейнио еще не изобрели. Когда изобретут, я уж помру. Знаешь, как работает брейнио?
— Эм-м, нет. Я впервые о нем услышал несколько минут назад, — говорю я.
— Брейнио попадает в мозг человека с помощью невидимых лучей или навроде того.
— Как радиоволны?
— Вроде так, хоть я и не учет-ный. И эти невидимые лучи — они рассказывают тебе историю, которую можно смотреть прямо в мозге. Но это не как телевизор, где всего одна история и ее смотрят все. Брейнио смешивается с твоими собственными идеями, и история, которую ты смотришь, ее как бы вы вместе с брейнио создаете.
— Индивидуальная история.
— Это что такое?
— Ну, сделанная вами вместе.
— Я так и сказал. И ты в ней тоже есть. Я уже говорил? Можно быть внутри истории. Если хочешь.
— Похоже, это потрясающее изобретение. И ни капельки не жуткое, — говорю я.
— Ага. Хотел бы я дожить до изобретения брейнио.
— Вы бы хотели быть героем собственных историй в брейнио?
— Нет. Я не очень люблю смотреть на себя.
— Даже в брейнио?
— Думаю, даже там.
— Но в брейнио можно стать кем угодно.
— Ага. Но тогда это буду не я.
— Логично.
— Но хотел бы я быть еще жив, когда изобретут брейнио. Тогда было бы гораздо быстрее и легче.