— И все?
Она на всякий случай перечитывает.
— А, стоп! — Она делает пасс рукой. — Да, теперь все.
Я сомневаюсь, потому что это больше похоже на заклинание, чем на гипноз, но наше время вышло, и после расчета она провожает меня на выход.
Эй, я не просто мальчик на побегушках, ребят
Режиссер Джадд Апатоу принимает мир таким, какой он есть, а не каким хочет его видеть. Вот почему он остается одним из самых важных уцелевших голосов кинематографа. Сморщенная от ожога рука и проломленный сталактитом череп нисколько не повредили его выдающемуся творчеству и не затупили колкие, но все же мягкие остроты. Сюжет здесь, хоть он и очаровательный и вдохновляющий, не так уж и важен (как и во всех вещах Апатоу). Главное на экране — человечность. Когда мальчик на побегушках команды «Слэмми» — умственно отсталый, который мечтает (довольно логично) стать умственно отсталым комиком, — рассказывает свою первую шутку центровому Джонсу (сыгран неподражаемым афроамериканским актером Теренсом П. Салливаном П. Джексоном П. Дидди), а Джонс реагирует с необузданным смехом, публика внезапно понимает, что наши различия только поверхностны. В конце концов, все мы люди, все живем в пещере и все жаждем человеческого контакта. Речь, которую дает здесь Джонс, потрясла меня до глубины души: «Слушай, Барри, мы с тобой не так уж отличаемся. Оба хотим оставить свой след. Я — кидая мяч, ты — в умственно отсталой комедии. Но мне нравятся твои шутки, а тебе нравится, как я закидываю мяч. И знаешь что? Вместе мы изменим эту пещеру». Или момент, когда тренер Джонсон (кто по обаятельной привычке не прочь тайком забить косячок-другой за сталагмитом) узнаёт, что у его жены, с которой он провел в браке двадцать лет, смертельная болезнь, но скрывает свои страдания, чтобы не испортить день рождения главного баскетболиста Дэррила, но он живет в интернате свидетелей Иеговы (Норртернате[197]), где не празднуют дни рождения, так что парни скидываются на торт, берут уроки пения и исполняют невероятную многоголосую версию «С днем рожденья тебя». Или когда Чиркаш, школьный лузер, наконец набирается смелости пригласить Мелани, самую умную девушку в школе, на зимние танцы, а она отказывается, а потом переживает и соглашается, а потом ее сбивает машина. Отчаяние на лице Чиркаша достойно Фальконетти и приводит, возможно, к величайшему сюжетному повороту в истории кино, когда Чиркаш осознаёт, что теперь именно ему предстоит довести до конца исследования Мелани и излечить СПИД. А сцена, где Чиркаш спорит с родителями о своем имени, отсылает нас к лучшим бергмановским диалогам:
— Почему вы вообще назвали меня Чиркашом?
— Так звали твоего дедушку. И если устраивало его, то устроит и тебя.
— Но это же значит…
— Мы знаем, что это значит!
— Мне очень тяжело с этим именем.
— Думаешь, твоему дедушке Чиркашу нравилось? Но он терпел и стал президентом!
— И всё же.
Это единственное, одинокое «И всё же» — возможно, величайшая реплика в истории кино, ибо она ловко охватывает всё человеческое бытие.
«Когда вы поймете, что внутри спокойны во всем, будет принадлежать вам». — Лао-цзы
«Если бы я узнал, что завтра настанет конец света, то сегодня посадил бы яблоню». — Мартин Лютер
«Фотография выхватывает мгновение времени, изменяя вокруг тем, что удерживает неподвижно». — Доротея Ланж
«Душе я сказал — смирись! И жди без надежды, ибо ждала бы не то»[198]. — Т. С. Элиот
(Курсив, подчеркивание, жирный и чрезмерно большой шрифт — мои.)
Глава 79
Звучит музыка: «В районных клиниках „Слэмми“ мы гарантируем осмотр у квалифицированного консультанта по здравоохранению в течение пятнадцати минут после прихода. Мы знаем: когда болен, меньше всего хочется ждать в длинной очереди. В „Слэмми“ мы не испытываем ваше терпение, зато вы испытываете счастье!»
Диггер выкапывает своим войскам столь необходимые припасы: амуницию, лекарства, сухпайки. Но ее дар как будто сошел на нет. Диггеры несут крупные потери, теряют веру в предводительницу. Диггер не понимает, что произошло. Впервые задается вопросом о существовании Бога. Конечно, она так и не узнает, как знаем мы, что все из-за смерти метеоролога.
«„Слэмми“ приветствует всех диггеров. Ваша предводительница обманула вас; у нее нет божественного дара. Она шарлатанка, и ее махинации наконец разоблачены. Поддержите „Слэмми“ на войне и получайте скидку 50% на продукты или фирменные товары „Слэмми“. Время акции ограничено. „Слэмми“: не копайтесь долго!»
В мыслях мелькает киновоспоминание о Мадде и Моллое, порхающих по пещере Шерилда.
— Слушай, я тут думал. Пока я собирал в пещере ягоды, нашел аппараты для клонирования.
— Ладно. И? — говорит Мадд.
— Что, если мы себя клонируем…
— Ты хочешь себя клонировать?
— Я так и сказал. Если мы себя клонируем…
— Зачем?
— Я же как раз пытаюсь объяснить. Если мы…
— Ладно, говори.
— Я и пытаюсь.
— Ладно.
— Если мы себя клонируем, а потом воспользуемся той машиной времени…
— Той машиной времени?
— Да. Чтобы отправить наших клонов во время, когда родились…
— У нас есть машина времени?
— Пока я собирал в пещере съедобные грибы, нашел компьютер, который может отправлять всякие штуки в прошлое.
— Это возможно?
— Почему бы и нет. Для компьютера есть простое руководство по эксплуатации.
— Ладно. Хорошо. Только один вопрос.
— Да?
— Что такое клон?
— Генетическая копия человека.
— Как скульптура.
— Нет.
— В смысле реально реалистичная скульптура.
— Нет, он живой.
— Как когда я был живой скульптурой в начале нашей карьеры? Боже, можно ли быть настолько молодым?
— Нет. Как копия. В точности как человек. Двигается, разговаривает.
— То есть как секс-кукла.
— Нет. Как… однояйцевый близнец.
— А. Ладно. Кажется, понял. Как мой близнец Труп, который умер в младенчестве.
— Да. Только живой. Короче, если мы пошлем в прошлое этих клонов, то они вырастут и получат тот шанс на комедийный успех, которого нас лишили.
— А с чего ты взял, что они захотят быть комиками?
— Они же мы. Мы хотим быть комиками.
— Да, но они вырастут в других обстоятельствах. Это может толкнуть на другой путь.
— Не улавливаю.
— Это старый вопрос «бытие определяет сознание или сознание определяет бытие».
— И в чем этот вопрос, еще раз?
— Бытие определяет сознание.
— Это не вопрос.
— Ну, знаешь, ребенок сразу таким рождается, или его характер создается тем, как к нему относятся.
— Рождается.
— Откуда ты знаешь.
— Я чувствую комедию у нас в крови.
— Это нелогично.
— Как тогда объяснишь Пикассо, Моцарта, Джо Юли-мл.[199]?
— Отцы научили их своему роду занятий, который в итоге перешел к ним.
— Исключение подтверждает правило.
— Почему бы просто не оставить их в нашем времени и не вырастить комиками самостоятельно?
— Юмора больше нет. Я вообще не знаю, какого черта там творится. Не удивлюсь, если комедию скоро объявят вне закона.
— «451 градус по Баринхольцу».
— Чего?
— Айк Баринхольц — это такой комик.
— Ага.
— Ну, из MADtv?
— И?
— Как «451 градус по Фаренгейту».
— Что — как?
— «451 градус по Баринхольцу».
— Ага. Хотя все равно не понял, о чем ты вообще.
— «451 градус по Фаренгейту» — роман Рэя Брэдбери.
— Так?
— О том, как в будущем объявят вне закона чтение.
— О’кей.
— И «Баринхольц» звучит похоже на «Фаренгейт».
— Ну, допустим.
— И ты сказал, что введут запрет на комедию. Вот я и пытался придумать комедийное слово, чтобы вставить после «451 градус» ради прикола про запрет комедии. И «Баринхольц» — самое лучше, что я придумал. По крайней мере, навскидку. Он комик.
— Ладно. Мы с этим закончили?
— Да. Но мне кажется, твоя идея опасна. Невозможно изменить прошлое без страшных последствий.
— И на чем основано это утверждение?
— На фильмах. На парадоксе убитого дедушки.
— Это еще что?
— Маленькая перемена в прошлом может вызвать огромные изменения в настоящем. Нет, погоди, это эффект бабочки. Парадокс убитого дедушки — это что нельзя убить в прошлом своего дедушку, потому что тогда ты не родишься, а следовательно, не сможешь вернуться в прошлое и убить своего дедушку.
— Это нашей темы не касается.
— Значит, в плане нет никаких убитых дедушек?
— Ни одного.
— Ну, тогда, наверное, ладно. Полегчало. Но как мы поймем, что у нас получилось?
— Мы поймем мгновенно. Потому что если получится, они станут знамениты в прошлом.
— А если не станут?
— Будем слать клонов, пока какие-нибудь двое не станут.
— Такое ощущение, что тут есть какой-то логический подвох, но не могу его нащупать.
— Ш-ш-ш. Дай возьму мазок с твоей щеки.
«Десять центов с каждого проданного бургера мы жертвуем „Книгам на пленке“ для слепых, „Книгам на бумаге“ для глухих и „Книгам на колесах“ для паралитиков. Мы в „Слэмми“ заботимся о ваших проблемах! Слепой, глухой или на коляске — с нами в „Слэмми“ вы как в сказке!»
Здесь, в этом месте, я в печали. Миновали дни, возможно, и недели. Я три раза звонил насчет моего клона, но он все еще не готов. Сломался какой-то насос. Я сижу один, ем обед и смотрю, как у оброненных крошек «Слэммитальянского Кальцони-О» роятся пещерные муравьи. Я уже давно восхищаюсь трудолюбием и чувством общности муравьев. С раннего детства был исследователем энтомологии со специализацией в мирмекологии. Более того, позже, в Гарварде, со мной занимался сам Эдвард Осборн Уилсон. «Вы выдающийся молодой человек, — написал Уилсон убористой палмеровской каллиграфией в моем выпускном альбоме. —