Я чувствую, как меня захлестывает теплота — даже непреходящая любовь — к Кальцию, этому муравью в кукольном мультфильме… нет, даже не так… моему восстановленному воспоминанию о муравье в кукольном мультфильме, приукрашенному всяческой неточной смутностью памяти. Точно так же мне приносят утешение далекие воспоминания об анимированных птицах Гегеле и Шлегеле, точно так же воспоминания о мультяшных святых Виллибальде и Вунибальде согревают, напоминают о радостях родства в далекую отчаянную пору «единственного ребенка в семье», точно так же воспоминания о Грёбли и Маухе, анимированных обезьянках-фигуристах, учат, что иногда самые тесные узы бывают между людьми без родства. В конце концов мы находим свои семьи, верно? Впрочем, я переживаю из-за своих глаз. У меня начинается какое-то туннелирование, деградация периферийного зрения. Трудно оценить, насколько далеко это зашло, особенно будучи в бинтах, но я подозреваю, что если снимать это цейтрафером, то я увижу эффект затемняющего круга, похожий на технику, повсеместно применявшуюся в конце немых фильмов. Возможно, это глаукома. Возможно, кончается фильм.
Возможно, больше вспоминать нечего. И все же остается столько поводов для волнений. Будущее по-прежнему наступает, вне зависимости от продолжения фильма, — по кадру за раз, по волнению за раз. Каким оно будет? Что будет со мной? Жаль, у меня нет друга прямо сейчас, а не спустя миллион лет, когда я умру. Какой от этого толк? Жаль, Кальция нет рядом: мы бы вместе расследовали преступления, обсуждали философию et chetera. Жаль, у меня нет Грёбли. Никогда в жизни не было Грёбли. Того, кто всегда успокоит, покатается вместе с тобой на коньках. Какое бы было облегчение. Мне нужно хобби. Всегда нужно было хобби. Я так и не научился кататься на коньках. Так и не дошли руки (ноги?). У молодого Б. на уме была сплошная учеба. И откуда только взялись эти амбиции, эти отчаянные амбиции?
Фильм кончился, а я остался неприкаян. В размышлениях о чем мне теперь проводить время? Что я помню о собственной жизни? Не о фильме Инго, а о собственной жизни? Не могу себя заставить вернуться к ней. Не могу даже вступить в «Слэммиплекс» ради кинокритики. Те фильмы не для меня. Не знаю, для кого они. Это больше не фильмы. Это… бомбардировка, бездумная атака на чувства. Слышал, сейчас идет один фильм — как мне говорили, очень хорошо принятый критиками, — он целиком состоит из того, что молодой человек неопределенного пола девяносто минут без конца кричит в камеру: «Посмотрите на меня!» Газета «Слэмми» назвала это «исчерпывающей историей о взрослении нашего времени», но я не буду это смотреть. Они даже заявили: «Борчард Мелнуар играют, как никогда в их карьере. Их крик воплощает всю боль тоновечества». «А где полутона?» — спрашиваю я. Конечно, я одобряю многорасовый и многополый каст — в этом отношении мы действительно прошли долгий путь, — но, боюсь, мы как культура пожертвовали утонченностью. Я не поддержу этот тренд своими баксами «Слэмми». Для меня кино всегда было способом понять мир. Впрочем, в итоге всё впустую. Даже фильм Инго — какой в нем смысл? Ну вспомнил я его. Какая разница? Ничего же не изменилось. Мое время прошло — и вот на что я его потратил.
Но погодите.
На этом фильм Инго еще не кончается. Теперь память возвращается, словно чтобы спасти меня от этой пустоты, от моих неудач. Это дар. Возможно, Бог все же есть.
Глава 84
Кальций калькулирует. Его доска заполнена математическими каракулями и химическими уравнениями, а он размышляет. Мечется. Таращится в оставшуюся стоять раму окна на свой разрушенный город. Играет на обгорелой скрипке. Неземная музыка. Полагаю, современный фригийский лад. То и дело возвращается к доске. Занимается скалолазанием на остатках своей домашней стены для скалолазания. Кажется, ему не нужны опоры для рук и ног, раз он муравей и у него, полагаю, есть аролий. Возможно, он его лишился из-за разных мутаций рук и ног. Так или иначе, Кальций довольно ловок. Несколько лет я увлекался на досуге скалолазанием и был в этом довольно хорош. Терапевт мне говорил, что мой тип тела хорошо приспособлен к скалолазанию, поэтому я им и занялся и уже очень скоро сам учил своих учителей. Если бы не прискорбное и откровенно необъяснимое падение в двадцатиметровую карстовую воронку у подножия горы Болд, я бы по-прежнему этим занимался. Я отделался легким ранением, но провел на дне четыре дня, пока мой экипировщик не заметил, что я не сдал свое снаряжение. Из-за этого травматического опыта я потерял интерес к скалолазанию. А то, что ради выживания пришлось съесть три пальца на ногах, немало укрепило будущую неприязнь к этому спорту. Не могу объяснить, почему почувствовал потребность съесть первый палец через пятнадцать минут после падения. Объясняю это иррациональностью, часто сопровождающей панику.
— Эврика! — визжит Кальций.
И выдирает меня из размышлений.
— Химическое соединение, что я создал, действительно движется назад во времени, — говорит Кальций. — Остается вопрос: является ли это соединение формой жизни, и если да, то поглощает ли оно другие формы жизни и тем самым воздействует на мир, через который движется, тем самым вызывая изменения в обратной ветке времени? Другими словами… Нет, не так. В поступательном организме это бы вызывало изменения, но здесь полученная энергия уходит на движение дальше в прошлое. Что если — и это сейчас в порядке бреда, но вы дослушайте, — что, если эта новая форма жизни употребляет в пищу мысли, воспоминания и фантазии в мозгах поступательных существ, пользуется полученной энергией для размножения, покидает мозг этих существ, находит другие мозги дальше в прошлом, где заново повторяет процесс, оставляя в мозгах отходы жизнедеятельности, то есть переваренные мысли, воспоминания и фантазии предыдущих (будущих) мозгов?
Кальций мечется туда-сюда, заламывая руки.
— Теперь, раз я пытаюсь предсказать обратную хронологию моих временных вирусов бешенства, нужно изучить их жизненный цикл.
И снова Кальций калькулирует. Доска быстро заполняется новыми уравнениями. Теперь Кальций входит в мастерскую и снимает покрывало с огромной модели пустого пейзажа. Достает с полки картонную коробку с надписью «Муравьи» и вытряхивает наружу, кажется, тысячу кукол муравьев. Нужно держать в уме, что эти куклы сделаны, наверное, в масштабе один к шести. Определить их настоящий размер на экране не получается, но если Кальций — муравьиного размера, то его куклы, наверное, около миллиметра каждая. Поскольку я уверен, что для Инго работать с такими маленькими куклами было бы почти невозможно, остается заключить, что кальциевские куклы муравьев по самой меньшей мере, скажем, двух дюймов в длину. Дюйм — это приблизительно двадцать пять с половиной миллиметров, так что Кальций (сам кукла, не будем забывать!) должен быть в шесть раз больше, то есть его размер куклы Кальция — двенадцать дюймов, а следовательно, рост человека… скажем, я в пятьсот раз выше муравья, тогда рост окаменевшего Б. — пятьсот умножить на двенадцать, что равняется шести тысячам дюймов, или пятистам футам. Я проверяю расчеты. Нет, все бесспорно правильно. Инго построил стопятидесятиметровый ископаемый скелет меня. Если над этой частью фильма он действительно работал после нашей встречи, как это я ни разу не видел такой чудовищной штуковины? Где он снимал? Высота потолка в его квартире такая же, как у меня, три метра. Уму непостижимо. Даже если благодаря титанической ловкости рук Инго смастерил и анимировал куклы муравьев фактического размера, ему бы все равно потребовалось построить мою куклу обычного размера. Даже в таком случае я уверен, что заметил бы ее. Я человек не высокий, но в ящик у него на полке точно бы не влез, тут я уверен. По крайней мере пока, поскольку на данный момент, несмотря на уменьшение, еще остаюсь среднего роста.
В кино Кальций строит куклы Временных Вирусов (так я их для себя переименовал) — еще меньше, чем куклы муравьев, такие маленькие, что в голове муравья умещается сразу несколько. Придется вернуться к расчетам размеров, поскольку размер этих кукол, видимо, — одна восьмая муравьиной головы. Выходит, рост куклы ископаемого Б. — почти две тысячи футов. Инго во всем Сент-Огастине не смог бы спрятать ее так, чтобы я и все остальные не заметили хотя бы частично. Я перепроверяю расчеты. Двадцать тысяч футов? Двести футов? Двести тысяч футов? Прямо сейчас мой мозг еще не может это осмыслить. Достаточно сказать — ну очень большая.
Маленькие куклы Временных Вирусов, которые Кальций сейчас ваяет, прозрачные и аморфные. Работает он лихорадочно — аналоговые часы на стене ускоряются, чтобы показать, как проходит сорок восемь часов. После цайтрафера у Кальция темные круги под глазами, и ему неплохо бы побриться. Выглядит он изможденным, но у него есть цель, и он продолжает работу, настраивает освещение, расставляет колонну муравьев, наводит камеру и начинает кадр за кадром передвигать муравьев. Мы снова наезжаем на часы, в этот раз видим, как они перематывают двухнедельный период. Отъезд — и мы видим еще более изможденного Кальция, уже со значительной бородой. Он падает на стул за столом, включает компьютер и смотрит на итог своей работы. На экране колонна муравьев марширует к муравейнику, а вторая колонна — от него. Есть и одиночки — муравьи, которые как будто заблудились, врезаются, отклоняются под странными углами, находят дорогу обратно. Анимация потрясающая; Кальций равен Инго в артистизме и мастерстве. Я вновь напоминаю себе, что никакого Кальция нет; уберкукольник здесь — Инго. Посмеиваюсь над своей вполне понятной ошибкой.
Внезапно в кино появляется одно из аморфных существ, бесцельно плывет по обратной временной траектории. Это создание, как будто по случайности, попадает в ухо муравья. Стоп. У муравьев есть уши? Уже не могу вспомнить. Полагаю, да, точно так же, как у птиц и рыб, хотя, тогда как у ушей рыб и птиц нет внешней раковины, уши этих муравьев весьма напоминают человеческие, а это, я почти уверен, неверно. Впрочем, полагаю, кому знать, как не Кальцию. Теперь я снова вынужден себе напомнить, что Кальций — кукла, а создал его Инго. Инго не был муравьем, так что, может, тут он н