in flagrante delicto[55], но с мягкостью и добротой, стараясь никого не унизить, я их отверг. Три латиноамерикан_ки, две румынки, семь белых протестанток, одна афроамериканка, пять азиатоамериканок (две китаеамериканки и три корееамериканки), одна австралийская аборигенка, пять представительниц коренного населения Америки, две еврейки, одна кукукуку из Папуа — Новой Гвинеи, три чернокожие ирландки, четыре италоамериканки и одна грекоамериканка. Могу с гордостью заявить, что предложения этих женщин были отвергнуты с максимальным изяществом, безо всяких обид — более того, мне удалось убедить их всех, что это они отвергли меня, а не наоборот. В этом и во многом другом я прогрессивен — «воук»[56], как сегодня говорят дети, причем был таким до того, как это стало модным. Женщины — люди. Многие представители моего пола не хотят признавать этот простой факт и потому склонны относиться к женщинам как к объектам и символам статуса. Чтобы вести себя сим образом в современной культуре, нужно быть сильным, настоящим мужчиной.
Я нежусь в ванне.
Десятилетиями я учился пристально вглядываться в детали как в фильмах, так и в жизни и развил почти эйдетическую память (все утверждения о существовании идеальной фотографической памяти опровергались тысячу раз). Моя память всегда была превосходной. Скажем, в школьной постановке «Искажения» Нила Орама (если верить прославленной организации Гиннесса, это самая длинная зарегистрированная постановка, с хронометражем больше двадцати двух часов) я играл британского поэта Филипа Берка Марстона и почти весь день находился на сцене в самом центре этого восхитительно энергичного действа. Для этого пришлось запомнить не только все двадцать пять тысяч реплик Берка, но еще и реплики других актист_ок. Лирическое отступление: в местной газете высоко оценили мою притворную слепоту (готовясь к роли, я три недели прожил слепым) и «оксфордское произношение». Зрители стоя аплодировали нашей постановке (там не было стульев), а я, ранее не ступавший на подмостки, получил студенческую награду «Тони».
Я говорю об этом, только чтобы подчеркнуть свое огромное мастерство в этом отношении, поэтому сижу в ванне не более чем с легким трепетом, в руке — ручка, а прямо передо мной — надувной портативный столик, на нем — листок бумаги, на голове у меня — воображаемая шляпа для мышления, в глазах — блеск, а в мыслях — весна, теперь ручка во рту, и я ее покусываю и напряженно морщу переносицу, пот стекает по лбу и скапливается в бровях, глаза смотрят (но не видят) куда-то вправо… и я не могу. Не могу. Не могу вспомнить ни секунды из фильма Инго. В смысле помню в общих чертах сюжет — по крайней мере, кое-что, совсем немножко, если честно. В смысле, конечно же, помню Мадда и Моллоя. Я не слабоумный. Но это тревожно. Безусловно, я уже не школьник. Те дни прошли безвозвратно. Это нужно принять как данность. С возрастом в памяти возникают провалы. Ничего неожиданного. Смогу ли я сейчас вспомнить все двадцать пять тысяч реплик из «Искажения»? В настоящий момент приходится признать, что ответ — категорическое «нет». Не говоря уже о репликах коллег. Это я приходил на помощь, если с ними случался «белый лист». «Белый лист» на актерском сленге означает «забыть свои реплики» (а сленг — это жаргон определенной группы). Но теперь я впервые со времен «Искажения» подверг свою память столь серьезному испытанию, и меня ждал крайне неприятный сюрприз. Учитывая то, с каким трудом я вообще вспоминаю, у меня с тем же успехом может быть тяжелая форма деменции. Безусловно, я помню основы. Как я уже сказал, помню Мадда и Моллоя. Помню, что там был великан. Возможно, там был глубокий религиозный подтекст. Это пришлось запомнить на будущее, чтобы внимательно изучить на досуге во время неизбежного марафона просмотров во множестве разных направлений и под множеством разных углов, острых и тупых. Будь у меня время, я бы изучил фильм вдоль и поперек.
Возможно, эта проблема не физиологического свойства. Сейчас у меня преобладают психологические проблемы. Проблема трудоустройства, проблема отношений, моя дочь. Эти проблемы могут отразиться на здоровье — и отражаются. Это подтвердит любой «мозгоправ», если он, она или тон не мошенник. Впрочем, во времена «Искажения» у меня тоже хватало проблем. Разумеется. Я же был подростком. Были конфликты в семье, обычная телесная дисморфия, фиаско с Капроменшен. И тем не менее: двадцать пять тысяч реплик плюс реплики коллег. Безусловно, даже при всем своем потрясающем размахе «Искажение» не дотягивает до объема эпоса Инго. Но сейчас я был бы счастлив дословно вспомнить хотя бы двадцать два часа из фильма Инго. Это хоть какое-то начало. И даже будь фильм Инго длиной всего двадцать два часа, он бы все равно считался одним из самых длинных, если не самым длинным, в истории. Уже не уверен; надо бы загуглить. Загуглить. Ха. Возможно, в этом причина атрофии моей памяти. Интернет. Все, что нам нужно, — под рукой. Нет сомнений, что исследования уже показывали, как интернет негативно влияет на память. Надо будет загуглить. Но не сейчас. Сейчас я должен сосредоточиться на той единственной вещи, которую не могу загуглить, потому что она скрыта в закоулках моего мозга. Я виню во всем интернет. Впрочем, должен признаться в небольших опасениях, что это симптомы раннего Альцгеймера. Ну или, если уж начистоту, не такого уж и раннего. Когда я успел так состариться? Это случилось постепенно. И в то же время — в одно мгновение. И вот он я, сморщенный (не только потому, что все это время сижу в ванне!) и довольно беспомощный старик. Я — человек-невидимка, да простит меня Ральф Эллисон (но не Герберт Уэллс, он расист!). Хотя, глядя на судьбу Человека-невидимки Эллисона, я понимаю: мне не на что жаловаться. И оставлю свое нытье при себе, чтобы не идти вразрез с иерархией страданий, где, как я понимаю, я нахожусь на дне, рядом со всеми старыми белыми мужчинами, но (к счастью!) выше белых серийных убийц и/или военных преступников. Но я тоже страдаю! Конечно, я бы никогда никому в этом не признался, разве что белому военному преступнику, если бы его встретил. Всем нужен тот, над кем можно возвыситься.
Мне нужно к «мозгоправу». Никогда не был высокого мнения о лечении разговорами, но подозреваю, что «мозгоправам» по закону запрещено советовать пациентам сесть и послушать для разнообразия.
Глава 21
Я звоню своему другу Окки, который, по совпадению, пошел на терапию, как раз когда мы познакомились.
— Алло?
— Окки, это я.
— Привет.
— Я подумываю сходить к «мозгоправу».
— Хорошо.
— И звоню, чтобы узнать номер твоего «мозгоправа».
— Прости.
— Прости?
— Я не могу дать тебе номер своего психотерапевта, Б.
— Почему?
— Мы обсуждаем тебя. Для тона это будет конфликт интересов. — Твой терапевт — тон?
— Нет. Но я не хотел бы указывать на гендер тона.
— Почему?
— Опасаюсь, что это даст тебе возможность вычислить имя моего психотерапевта и ходить к тону без моего ведома.
— Вычислить только по гендеру?
— У тона особенный гендер, почти уникальный.
— Замечательно. Ну, может, у тебя есть контакты каких-то других приличных «мозгоправов»?
— Мне рассказывали о докторе Бисмо из Гарлема.
— Б-и-с-м-о? — Я прошу повторить по буквам.
— Г-а-р-л-е-м.
— Нет, я фамилию уточняю.
— А. Ну да.
— Как его зовут?
— Забавно, что ты сразу предположил, что это он. Довольно по-сексистски, да?
— Тогда как зовут ее?
— Это мужчина.
— Тогда почему…
— Просто подумал, что твое предположение было довольно красноречивым.
— Как его зовут?
— Фредерик Г.
— Спасибо, — говорю я.
— Надеюсь, он тебе поможет. Мне кажется, уже давно пора.
— Спасибо, Окки.
Я вешаю трубку. Окки, мой самый старый и самый лучший друг, — ужасный человек. На самом деле он еще цисгендернее меня. Его белое пальто — защитный механизм. Если бы я его не презирал, то пожалел бы. Надеюсь, доктор Фредерик Г. Бисмо — афроамериканец. Его офис в Гарлеме, поэтому вероятность довольно высока, хотя, учитывая нынешнюю политику джентрификации районов (я называю это Хрень-нессанс Гарлема), точно сказать нельзя. Но мне бы понравилось обсуждать свою проблему с афроамериканцем. Он, несомненно, подметит то, как серьезно я отношусь к искусству афроамериканцев, и мы бы подружились на этой почве, поскольку он признал бы во мне союзника.
Фредерик Г. Бисмо белый. Настолько белый, что, возможно, скандинав. Высокий, строгий блондин. Похоже, он меня презирает. Возможно, он мне не подходит. Или, возможно, это как раз то, что мне нужно, — милосердная жестокость. Или немилосердная. Возможно, стоит дать ему шанс.
— Скажите, чем я могу вам помочь, — говорит он.
«Это ты мне скажи, — думаю я. — Из нас двоих „мозгоправ“ ты».
— У меня тут кое-какие проблемы, — говорю я.
— Понимаю, — говорит он.
«Что ты понимаешь? — думаю я. — Я еще ничего тебе не сказал. Почему не спросишь, какие именно проблемы? Я что, за обоих должен отдуваться? Всегда должен…»
— Какие именно проблемы? — спрашивает он.
Наконец-то.
— Спасибо, что спросили. Для начала — у меня проблемы с памятью.
Я надеюсь, что он скажет: а, ну, в вашем возрасте это нормально. Не о чем тревожиться.
— Звучит тревожно, — говорит он.
— Правда?
— Вы иногда забываете дорогу домой?
— Нет! Господи боже! Нет! Ей-богу, вы чего!
— Что ж, тогда какие именно проблемы с памятью?
Этот мужик — посмешище.
— Я не могу вспомнить детали фильма, который посмотрел.
— А, — говорит он. — Это ерунда. Фильмы — одноразовая форма искусства.
Я его ненавижу.
— Я кинокритик, и это не только моя профессия, но и страсть, — говорю я.
— Понимаю. Тогда почему бы просто не посмотреть еще раз и не записывать?
— Единственная копия фильма погибла.