— Погибла?
— Да, в ужасном пожаре или цунами.
— Это очень необычные обстоятельства.
— Возможно, — говорю я.
Я не собираюсь болтать с ним по душам. Я сюда не ради светских бесед пришел.
— Что мне делать?
— Почему бы вам не обсудить это с режиссером? Возможно, он помнит фильм?
— Он?
— Она?
— Она?
— Что, это небинарная личность?
— Это мужчина, — говорю я. — Просто забавно, что вы сделали такое предположение.
Этот мужик — динозавр.
— Ну, значит, он. В данном конкретном случае.
— Он мертв.
— Погиб во время пожара?
— Нет, — говорю я.
— Это вы его убили?
— А это вы с чего вдруг взяли?
— Да просто. Закон обязывает спрашивать такие вещи.
— Нет. Я его не убивал. Он умер от старости.
— Понимаю. Что ж, это непростая ситуация.
— Думаете, у меня ранний Альцгеймер?
— Не вижу никаких признаков. Но на данном этапе не могу сказать с полной уверенностью. Если хотите, проведу тест на память.
— Хорошо.
— Он оплачивается отдельно.
— Сколько?
— Семьдесят пять.
— Идет.
Бисмо долго копается в ящиках.
— Надеюсь, время, которое вы тратите на копание в ящиках, не входит в стоимость сеанса, — говорю я.
Он достает буклет.
— А вот и он. Для начала я прочту список из десяти вещей. Потом вы повторите его за мной.
— Хорошо, — говорю я.
Я нервничаю. Что я сейчас узнаю о себе?
— Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.
— Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.
— Идеально.
— Мне не очень понятно, почему вы называли их «вещами». Сердцеед, Пурим и тромбоциты — не вещи, — говорю я.
— А что это?
— Пурим — это еврейский праздник.
— Но это существительное, так?
— Да, но не вещь, — говорю я. — А сердцеед — это человек.
— Хорошо.
— Тромбоциты — это клетки.
— Вы определенно разбираетесь в определениях.
— Возможно, в следующий раз стоит назвать их «понятиями».
— Я просто следую инструкциям.
— Так говорили нацисты.
— Я не нацист. На что это вы намекаете?
— Просто говорю, — говорю я.
— О чем?
— Нельзя слепо следовать приказам.
— Так значит, теперь инструкции — это приказы?
— Я просто говорю…
— Я знаю, что вы говорите. Евреи всегда говорят…
— Ха! Я не еврей. Интересно, — говорю я.
— Сложно поверить. Розенберг?
— В мире полно Розенбергов-неевреев. Будь вы образованным человеком, вы бы знали.
— Я это знаю. Кроме того, еврейская кровь… передается по материнской линии.
— Передается? Как зараза?
— Я подыскивал верное слово. Это оказалось под рукой.
— Интересно, — говорю я.
— Я пытаюсь сказать, что ваша мать могла быть еврейкой, даже если отец и был Розенбергом христианского происхождения.
— Фамилия моей матери Розенбергер. Это мое среднее имя.
— Хм-м. Интересно.
— Розенбергер тоже необязательно еврейская фамилия.
— Да?
— Не думаю, что вам нужно напоминать, что Альфред Розенберг занимал высокий пост в Третьем рейхе.
— И некоторые допускали, что среди его предков были евреи.
— Розенберг известен своей лютой ненавистью к евреям.
— Евреи известны своей самоненавистью.
— Интересная мысль из уст предположительно нейтрального психолога, — говорю я.
— У меня степень магистра по социальной работе, плюс я сертифицированный специалист по терапии семьи и брака. Тем не менее есть много рецензируемых исследований, указывающих на проблемы евреев с самоненавистью. И вы в качестве примера привели нееврея Розенберга, но при этом не привели ни одного нееврея Розенбергера. Любопытно.
— И последнее: их надо называть людьми еврейского происхождения, а не евреями, — говорю я.
— «Еврей» вовсе не обязательно бранное слово. Разве сами себя вы не называете евреем?
— Если бы я был евреем, а я не еврей, у меня было бы полное право так себя называть. А вы не еврей, поэтому у вас такого права нет.
— Любопытно.
— Боюсь, у нас не очень складывается разговор, — говорю я.
— Давайте попробуем разобраться, почему вы так решили.
— Не хочу разбираться. Мне пора.
— Сеанс не окончен, у вас еще куча времени, и вам все равно придется его оплатить. Мы можем провести его с пользой и преодолеть это препятствие, если обсудим ваши проблемы.
— Я ухожу.
— Хорошо, я признаю, что вы не еврей. Не человек еврейской национальности. Не иудей. Пожалуйста, не уходите.
— Боюсь, слишком неубедительно и слишком поздно, — говорю я.
— Думаю, я смогу помочь вам вспомнить. Есть кое-какие приемы, чтобы восстановить утраченные воспоминания.
— Я обращусь за помощью в другое место.
— Специалиста лучше меня вы не найдете.
— Я рискну.
Я ухожу. Клянусь, закрывая за собой дверь, я слышу, как он бормочет себе под нос: «Еврей».
«Я не еврей», — бормочу я в ответ.
Глава 22
Я в другой приемной в Гарлеме, и этот террапин… в смысле терапевт; террапин — это черепаха. Надо будет спросить об этом нового терапевта, доктора Малгодауна. Возможно, это оговорка по Фрейду? Такой вопрос поможет растопить лед. Возможно, в моем представлении терапевты прячутся в панцирях, как и террапины? Интересно. Возможно, я ставлю под сомнение представление, что именно клиент в терапии — уязвимая сторона? Возможно, я ставлю под сомнение подобную модель терапии? Спрошу доктора Малгодауна. До сих пор не знаю, какого тон пола. Даже предположить не могу, поскольку имя тона — Эвелин. Доктор Малгодаун выглядывает из кабинета. Белая женщина. Насчет женщины — это предположение, но довольно очевидное, я полагаю, поскольку она выглядит как типичная женщина: плиссированная юбка, красная блузка, на шее — тяжеловесные деревянные бусы, я полагаю, малавийского происхождения.
— Мистер Розенберг? — говорит она.
Она транс-женщина. Опять же — всего лишь предположение, на это намекает тембр ее голоса.
— Да, — говорю я.
— Входите, пожалуйста.
Я вхожу.
— Предпочитаю, чтобы ко мне обращались с местоимением «тон», — говорю я в надежде, что она ответит взаимностью.
— Спасибо, — говорит она, — но не думаю, что во время сеансов у меня будет необходимость обращаться к вам в третьем лице.
Этот раунд за ней, она улыбается.
— Туше, — говорю я.
— Так что же вас привело ко мне сегодня? — спрашивает она.
— У меня проблемы с памятью.
— Такое случается довольно часто, когда мы стареем, — говорит она.
— Да, согласен. Но, как бы то ни было, я надеялся, что моем случае все иначе — ведь раньше у меня была почти эйдетическая память, — а также, возможно, получить какие-нибудь средства.
— Вы иногда забываете дорогу домой?
— Нет. С этим проблем нет.
— Это хороший знак. Если вы не против, я бы провела тест на память.
— Конечно.
— Я прочту список из десяти… понятий — раньше мы называли их «вещами», однако недавно в переписке с коллегами договорились, что «понятие» — терапевтически более подходящее слово, — и после этого попрошу вас их повторить.
— Хорошо.
— Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.
— Апельсин, липучка, карандаш, сердцеед, эскалоп, Пурим, браслет-оберег, фестонные ножницы, тромбоциты, вязаная шапочка.
— Нет.
— Нет?
— Номер пять — это «эскалоп», а не «эскулап».
— Я сказал «эскалоп».
— Правда?
— Да.
— Хорошо. В любом случае, если бы вы сказали «эскулап», это бы говорило скорее о проблемах со слухом, чем с памятью. Значит… память в порядке. Слух… не факт. В основном вы в порядке.
— И тем не менее я должен вспомнить фильм, но не могу. Не знаете ли вы каких-то техник, позволяющих отыскать утраченные воспоминания?
— Возможно, мы могли бы попытаться прояснить причину того, почему вы вытеснили эти воспоминания.
— Думаете, я их вытеснил?
— Да. Вытеснение — сложная вещь, или, вернее, понятие. Просмотр фильма нанес вам травму?
— Нет, он был откровением.
— Откровения тоже могут быть травматичными.
— Не думаю, что он был травматичным. Это самые вдохновляющие три месяца в моей жизни.
— Три месяца?
— Фильм длился три месяца.
— Вы шутите.
— Никаких шуток. Это неэтично.
— Как можно надеяться запомнить фильм длиной в три месяца? Я и что вчера ела на завтрак, не помню.
— Я не вы. У меня эйдетическая память. А вы ели омлет.
— Как вы…
— Вижу его остатки у вас на блузке.
— Но я могла посадить пятно и сегодня утром.
— Над нагрудным карманом вашей блузки вышито слово «среда». Среда была вчера. Судя по исходящему от вас запаху, блузку вы надели вчера утром, а по алому пятнышку на cubital fossa, или локтевой ямке, как вы ее называете, я вывел, что сегодня утром вы сдавали кровь на анализ — надеюсь, все хорошо, — что, в свою очередь, означает: вчера с вечера вы голодали и сегодня утром не завтракали.
— Потрясающе. Хорошо. А чем вы завтракали пять дней назад?
— Вишневая гранола, обычный йогурт — который я произношу «йа-гурт» — и кофе со сливками.
— Откуда мне знать, что вы не врете?
— Зачем мне врать?
— Чтобы произвести впечатление, — говорит она.
— Мне это не нужно.
— По-моему, вы слишком щедры на уверения.
И тут я начинаю рыдать. Доктор Малгодаун обладает необычайной способностью залезть мне в душу, сорвать с меня маску, вырвать из груди еще бьющееся сердце и показать его мне. Возможно, это потому, что сама она как транс-женщина пережила многое, или же то, что она транс-женщина, — результат страданий из-за той глубокой интуиции, которой просто нет места в жизни мужчины в нашей культуре. Убирайся отсюда, говорит общество. Мужчины — рациональны. Мужчины верят в науку. А колдовство оставь бабам. И доктор Малгодаун поверила в это. Сам я, конечно же, всего лишь диванный психолог (курс