— Мы раньше не встречались. Это так?
— Да.
Барассини разглядывает ее. Просит посмотреть ему в глаза. Она смотрит, без колебаний и сомнений.
— Вы недавно пережили утрату?
Она кивает, не впечатленная, не невпечатленная, не не-невпечатленная. Я могу продолжать вечно. Она не поддается. Он ищет, за что зацепиться. Кто не переживал недавно утрату? Я точно переживал. Я пережил утрату труда моей жизни, своего достоинства, квартиры, девушки, работы, собаки, носа, Grund für die Existenz.
— Я вижу букву «П». Она что-нибудь для вас значит?
Она снова кивает. Он снова ищет за что зацепиться. У каждого из нас есть что-то утраченное на букву «П». Я утратил память. Я утратил кое-что на «П», слышишь, поц?
— Питер? — спрашивает он.
Она кивает. Ладно, вот это неплохо. И все же у каждого из нас есть знакомый по имени «Питер». Я знаю семнадцать Питеров, четыре из них недавно умерли, двое пропали без вести в походе, один скрывается. Возможно, если бы он назвал имя «Петроний» и угадал, я был бы впечатлен. Возможно. Но я знаю шестерых Петрониев, трое из них скончались сравнительно недавно, так что все равно.
— Вы потеряли кого-то по имени Питер?
— Да, — говорит она, но совершенно не выдает эмоций.
Господи, она прекрасна. Я бы с радостью стал ее вагинальным суппозиторием.
— Он не был ваш родственник. Он был… юн. Ребенок?
— Да.
— Вы были его учительницей, не так ли?
— Да.
— Мне так жаль, что он умер. Так юн. Так юн.
— Ему было пять. Автокатастрофа. Его родителям, конечно, тяжело.
Все это она произносит бесстрастно. Зрители не знают, как реагировать. Хочется аплодировать таланту Барассини, но не хочется аплодировать смерти Питера; дилемма. Воцаряется ужасная, глубоко неловкая тишина. Лично у меня весь этот цирк вызывает подозрение. Должно быть, она его сообщница. Иначе это просто невозможно.
— Спасибо, Цай, — присвистывает он. — Большое тебе спасибо.
Она возвращается на место, и теперь наконец-то публика аплодирует, уважительно, спокойно. Я слежу, не выдаст ли она себя. Она пробирается ко мне между рядами, стараясь не наступать людям на ноги. Проходит мимо — ее восхитительный зад так близко к моему лицу, что на секунду я не могу думать ни о чем другом. Ах, уткнуться лицом в ее зад. Затем она проходит, и я вижу на сцене мужчину постарше, которого довольно театрально вводят в состояние гипноза с помощью то ли часов, то ли маятника. Не уверен. Правда в том, что теперь я с трудом могу сконцентрироваться на сцене, мое внимание полностью приковано к Цай. Цай. Я думаю о том, что ее имя звучит как «Зая». Я синхронизировал наше дыхание — вдыхаю, когда она выдыхает. Моя цель — вдохнуть ее дыхание, втянуть Цай в себя, своими клетками поглотить ее молекулы, чтобы они меня изменили, чтобы они завладели мной. Совсем иная, но не менее эротичная игра с асфиксией, нежели та, которую мы практиковали с моей возлюбленной Эстер Мерсенари в Гарварде, где я учился. Остаток шоу Барассини я провожу, глубоко погрузившись в фантазии о Цай. Она заставляет меня ждать, игнорирует, унижает. Я сочиняю целый сюжет. Он приходит в голову в виде фантастического решения проблемы, заключающейся в том, что у меня нет ни единого шанса проникнуть в жизнь Цай: я нахожу редкую магическую вещицу в антикварной лавке. Возможно, музыкальную шкатулку или древний флакон для духов с распылителем. Я прошу его о помощи. Я не хочу и не жду, что Цай меня полюбит. На самом деле, если полюбит, она так сильно падет в моих глазах, что я больше не смогу ее уважать. Я просто хочу ей служить. Магическая сущность играет музыку или распыляет на меня волшебное облако (зависит от того, музыкальная шкатулка ли это или флакон с распылителем), и я оказываюсь лицом к лицу с Цай. Похоже, теперь я продавец в универмаге и пробиваю ее товар. Могу себя вести только как продавец, хотя прекрасно осознаю, что нахожусь в новом теле. Цай уходит, а я остаюсь продавцом до тех пор, пока Цай не начнет обслуживать кто-нибудь другой: официант, сотрудник управления автомобильного транспорта, сантехник, продавец обуви, почтальон. Как только она сталкивается с обслуживающим персоналом, я становлюсь этим человеком. Перемещаюсь из тела в тело, из жизни в жизнь, вечно служу Цай. Иногда она орет, иногда ведет себя мило, спрашивает, как прошел мой день, иногда игнорирует меня, но все встречи безличны. Пока я фантазирую, у меня встает. Встает как кол. Я стараюсь осмыслить фантазию — что она означает? — и по ходу дела просто все порчу.
На самом деле я знаю, что я ей неинтересен, как и, подозреваю, всем, кто интересен мне. Я муравей. Даже имея на руках джинна в флаконе с духами, я не способен представить себя в фантазиях моложе, красивее, умнее или богаче. И тем не менее почему-то вполне могу представить себя в еще более невозможном сценарии — в кошмаре с перемещением между телами. Мне кажется, на самом деле я жажду унижения. Это иронично или как минимум любопытно, ведь в реальной жизни как раз унижения я больше всего боюсь и его же чаще всего испытываю. И все равно несчастен. Почему?
Глава 25
После представления я отправляюсь на сеанс в кабинет мсье Барассини, лицензированного гипнотизера и гипнотерапевта. Стены приемной украшены плакатами мсье Барассини, великого менталиста/гипнотизера/хеллстромиста, с впечатляющими иллюстрациями в стиле XIX века, с которых в глаза зрителю пристально смотрит, как я предполагаю, сам Барассини в лиловом тюрбане. Плакаты не вселяют уверенности, а поскольку я все еще отхожу от аяуаски, они скорее нагоняют на меня ужас. Однако на стенах есть и несколько дипломов в рамках, один — из Гарвердского университета гипноза, я слышал, это отличное учебное заведение, хотя и не имеет никакого отношения к Гарварду. Однако Барассини мог поступить благодаря родственным связям, так что я пока не тороплюсь с выводами. Дверь в кабинет открывается, выглядывает Барассини. Без тюрбана он похож на профессора: по-отечески заботливый, анемичный, весьма солидный, частично парализованный, симпатичный, с огоньком в глазах, точнее — в глазу, в правом: вероятно, из-за операции по удалению катаракты.
— Мистер Розенберг, — говорит он.
— Да. Хотя я предпочитаю гендерно-нейтральное обращение «микс».
— Совершенно верно, — говорит он. — Вы можете войти, микс Розенберг.
Я захожу в кабинет. Заставил ли он меня зайти с помощью гипноза? Или я зашел, потому что он просто попросил? В любом случае, переступая порог, я чувствую, что теряю контроль над ситуацией. Стоит ли мне беспокоиться или это, наоборот, воодушевляет — что он, возможно, настолько хорош в своем ремесле, что я даже не замечаю, как он манипулирует мной?
Я сажусь на кушетку.
— Здесь сижу я, — говорит он.
— А, — говорю я. — Простите.
Поднимаюсь, оглядываю кабинет. Здесь больше нет мест, куда можно присесть, разве что за стол.
— Вы хотите, чтобы я сел за стол?
— Нет. Здесь тоже сижу я, хотя и не сейчас.
— Тогда где?
Он указывает на складной стул у стены.
— А.
— Лучше всего, когда клиенту не настолько комфортно, чтобы он уснул.
— Понимаю, — говорю я.
Раскладываю стул и сажусь.
— Добро пожаловать в мои офисные помещения, — говорит он. — То, что я здесь практикую, — не совсем гипноз. Я называю это «гипгноз».
— Гипноз?
— Нет. Гипгноз.
— Не слышу никакой разницы, — говорю я.
— Там еще одна буква.
— Какая буква?
— «Г».
— А.
— Нет. «Г», — поправляет он.
— Понял. И где она находится?
— А. Между «п» и «н».
— А. Понял. Типа как «гнозис», — говорю я.
— Вы сказали «гнозис» или «нозис»?
— Гнозис. Слова «нозис» не существует.
— Тогда да. Вам известно, что означает слово «гнозис»?
— Да.
— Что?
— Это какой-то экзамен? Знание. В основном в духовном смысле. Знание о Боге и о самом себе, — говорю я.
— Прекрасно, — говорит он. — Теперь расскажите, зачем вы пришли.
И — вот так просто — я чувствую сильное желание рассказать. Что за странной силой он обладает? Если уж совсем начистоту, должен признать, что при мысли о передаче ему власти над собой я почувствовал легкое волнение в паху.
— Мне нужно вспомнить фильм, настолько подробно, насколько это возможно.
— Интересно, — говорит он. — Конечно, я могу помочь. Я часто работаю с клиентами, которые пытаются восстановить воспоминания о насилии, утраченном времени или прошлых жизнях.
«Прошлых жизнях? — думаю я. — Он что, обкурился?»
— Я знаю, о чем вы думаете, — говорит он. — В конце концов, я умею читать мысли — я, как вы нас называете, телепат.
Он прав; я действительно называю таких, как он, телепатами. Еще я называю их шарлатанами.
— Или шарлатанами, — усмехаясь, говорит он. — Так вы нас тоже называете. Все это я уже слышал, микс Розенберг.
Кем бы он ни был на самом деле, он хорош.
— Слушайте, — продолжает он, — я могу вам помочь. Я введу вас в состояние гипгнотической релаксации и помогу получить доступ к воспоминаниям, которые вы считали навеки утраченными. Вам следует знать, что я работаю не только с теми, кого похищали инопланетяне, или с теми, кто хочет вспомнить свою прошлую жизнь, — я, кстати, верю и в то и в другое, — но и с полицией Нью-Йорка и несколькими другими крупными полицейскими департаментами.
— Ого. — Я впечатлен. — И каковы ваши успехи?
— Я у них занимаюсь оформлением документов, и я чертовски в этом хорош. Самое главное: чтобы все получилось, мне нужно ваше полное доверие. Возможно, у вас есть какие-то опасения насчет меня или моих методов, которые я мог бы развеять?
— Полагаю, я действительно опасаюсь, что, пока буду под гипнозом, вы внушите мне ложные воспоминания.
— Зачем мне это?
— Я не говорю, что вы обязательно так поступите. Просто отвечаю на ваш вопрос об опасениях. Это просто пришло мне в голову. Мне необходимо вспомнить фильм в деталях.