ы это нашли. Герберт мою idée fixe не понял, жил себе дальше и стал продавцом обуви, но я — я продолжал учиться и пытался понять.
— Угу, — сказал я. — Мне правда пора…
— Я аж сюда перебрался, в центр высшего образования, чтоб учиться в университете и узнать побольше, но раз я и до шестого класса не доучился, так и не удалось мне поступить ни в какое учебное заведение. Видать, надо мне было мне обувь продавать, как Герберту. Из нас двоих он всегда был самый практичный. А я — мне нравилось размышлять о вселенной да рефлексировать. Из нас двоих я был любознательнее, хотя по факту мы и не братья, но в душе — очень даже братья. Ну и, в общем, стал я раздумывать, почему эта идея влезла мне в голову и не дает мне покоя. Откуда взялась и…
— Мне надо в этот кинотеатр, — сказал я. — Я буду смотреть кино.
И я зашел в обшарпанный кинотеатр, только чтоб спрятаться от безумного деда, и в одиночестве в темном зале посмотрел «Уикэнд» (1967), шедевр Жан-Люка Годара, после чего моя жизнь изменилась навсегда. До того вечера я думал, что сидеть и наслаждаться фильмом — это пустая трата времени. Всерьез собирался поступить на дипломатическую службу, возможно, стать дипломатом, послом или атташе. Даже приобрел дипломат с монограммой. То есть был готов. Но фильм заговорил со мной на языке, на котором не говорил еще никто и никогда. Фильм был любовницей, о которой я всегда мечтал. Он видел меня целиком. Он раздевал меня. Он жаждал меня. Грубо говоря, будь у меня возможность трахнуть этот прекрасный фильм и после уснуть в его объятиях, я бы без раздумий так и поступил. Поэтому у меня не осталось выбора — только перевестись с международного отделения в отделение кино. Факультет киноведения в Гарварде, разумеется, был лучшим в мире — в то время его возглавляли Уоррен Битти и Майкл Чимино или два других, но очень похожих на них человека. Попасть к ним было почти невозможно, но их впечатлили мои смекалка, страсть и пятидесятистраничный план о создании американского кинематографа идей, он же — кинематограф эмоций, который бесстрашно исследует человеческую душу, чтобы, вопреки всему, осмыслить вечную войну между мужчиной и женщиной, — и меня приняли.
На первом же занятии я чуть не полез с кулаками на Уоррена Битти из-за рейтинга «Уик-энда» Годара. На тот момент я не видел других фильмов и, следовательно, ставил его на первое место. Битти — на седьмое, потому что он его не понял. Он настаивал, что этот фильм — критика фашизма, и это примерно так же проницательно, как сказать, что «Телесеть» — это критика Питера Финча[86]. Так я ему и сказал. Последовал мордобой. Битти — крупный мужик, но мышцы у него оказались какие-то до странности мягкие, студенистые. Я подумал, что у него проблемы со здоровьем и надо быть с ним осторожнее. Но, как бы то ни было страсть возобладала, и я вырубил его ударом локтя в челюсть, отчего на лице у него осталась вмятина, словно в куске глины. Он целую неделю проходил с этой вмятиной, пока в конце концов во время одного из занятий она вдруг не встала на место с таким гуттаперчевым звуком. Я ожидал как минимум отчисления, скорее даже тюрьмы, но Битти как будто изменился — во всяком случае, изменилось его отношение к «Уик-энду». Он сказал, что его оценка была поверхностной, и признал, что никогда даже не досматривал фильм до конца. И тут произошло нечто чудесное: он посмотрел мне в глаза и сказал: «Научи меня». И я научил.
Мы пошли в кино и посмотрели «Уик-энд» вместе. Я объяснил ему, что именно делает Годар и почему. Битти оказался страстным учеником. Он признал, что потратил столько времени на женщин, что это плохо сказалось на его навыках киноанализа. Я ответил: «Давай это исправим». Мы стали близки (он будет отрицать, что мы вообще знакомы, по причине ссоры из-за молодой Дайан Китон, но мы были очень близки, даже жили в одной квартире на протяжении трех семестров). Чимино оказался орешком покрепче, хотя однажды мы вместе провели каникулы на Арубе, и это было то еще времечко. Так началось мое кинообразование. В конце концов, разве преподавать — не лучший способ научиться?
В то время я планировал освоить все этапы кинопроизводства: операторскую работу, монтаж, запись звука, кинодраматургию, режиссуру, актерское мастерство, искусство «лучшего парня» et chetera. Затем, защитив диплом, я бы вышел в мир во всеоружии, дабы снять свой первый фильм, который так и назывался бы — «Во всеоружии», только в отличие от типичного голливудского пиршества насилия в моем фильме не промелькнул бы и пугач. Оружие из названия — это слова, понимаете? Это был бы фильм о насилии, которое возникает при попытках человеческого единения. Молодые парень и девушка с трудом поддерживают здоровые отношения. Он — блестящий и скромный ученый, специалист по международным отношениям, она — археолог, цветущая, циничная, но красивая, с выдающимися интеллектом и бюстом.
Глава 38
Я пришел к выводу, что я смешон. Злоключения. Открытые люки. Или пожар, уничтоживший фильм Инго и мою жизнь. Но, возможно, самое ужасное — это мои мысли. Мои размышления глупы. Мои воспоминания нелепы. Мои идеи смехотворны. Я напыщенный клоун. При случае я могу это осознать. Случаются моменты ясности, и тогда я чувствую себя еще более униженным, потому что вижу себя со стороны, глазами других, но не могу себя контролировать. Жалкий, комичный ход мыслей продолжается, как если бы того требовал сценарий. Почти как если бы я сам был марионеткой на ниточках у некой внешней силы, по сценарию служащей поводом для шуток в некоем странном космическом шоу, которое смотрит непонятно кто. Но кто или что? И зачем? А еще — как? И когда?
Мое одиннадцатистраничное резюме листает новая эйчар.
— Господи боже, — говорит она. — Вы работали в огромном количестве мест.
— Да, — говорю я.
— Напыщенный преподаватель в крутом университете. Измученный менеджер в универмаге. Стоматолог в маленьком городе. Кинорежиссер. Нетерпеливый учитель игры на скрипке. Главный носильщик в ветхом курортном отеле в Кэтскиллсе. Портовый крючник. Временный работник в галантерейном магазине. Угодливый сотрудник лавки деликатесов. Надменный секретарь Жан-Люка Годара. Снисходительный банкир. Завистливый третьеразрядный кинокритик. Автор семидесяти малотиражных монографий. Развратный сотрудник прачечной… и список продолжается.
Я решил не упоминать в резюме о своем опыте работы в «Заппос».
— У вас так много опыта работы, мистер Розенберг, — говорит она.
— Микс.
— Вы жили полной жизнью, микс Розенберг.
— В чем я только себя не испробовал, верно.
— Что ж, скажу вам откровенно, обычно у наших соискателей не настолько пестрые резюме. Обычно это студенты, домохозяйки, актеры-неудачники et chetera.
— Не сомневаюсь, что справлюсь с любой работой.
— И я не сомневаюсь. Но квалификация у вас намного выше — боюсь, вы заскучаете.
— Не заскучаю. Мне никогда не бывает скучно. Скука — удел тупиц.
— Заскучаете. Я видела такое много раз. Моя работа, а также мое призвание — находить подходящую работу для подходящих людей. Поэтому я бы хотела предложить вам кое-что намного лучше.
— Но младший представитель отдела поддержки клиентов в «Шоп-боп» — это то, что мне нужно.
— Я хочу предложить вам должность в обувном отделе, микс Розенберг.
— Но…
— Это позиция руководителя с возможностью быстрого карьерного роста. И с вашим опытом работы… высокомерным шпрехшталмейстером и… важничающим дипломатом-карьеристом я вижу в вас человека, который умеет мыслить широко и прекрасно справится с работой в обувном отделе.
Я сижу в пустом кинозале и смотрю очередной фильм этого раздутого самохвала Чарли Кауфмана. Конкретно этот фильм с отвратительным названием «Аномализа» он срежиссировал в тандеме с малым по имени Дьюк Джонсон, поэтому я еще не теряю надежды, что увижу не очередную черную дыру кауфмановского креатива. Но стоит фильму начаться, и надежды как не бывало. О господи боже мой. Похоже, Кауфман своими подростковыми размышлениями о конформизме — или о чем там размышляет этот несмотрибельный бардак, который он называет фильмом? — решил навсегда испортить кукольную анимацию. Кауфман — не Уандерсон. И уж точно не Инго. Он даже не Арт Клоки[87].
После сеанса я скитаюсь по улицам, пытаясь сформулировать «посыл» этого фильма, и прихожу к выводу, что в нем замаскирована мольба Кауфмана к ближним, пожалуйста-пожалуйста, увидеть в простом человеке личность. Это была бы благородная мысль, не подавай ее Кауфман в таком очевидно превратном ключе, да еще и надменным тоном «знатока всего самого важного». До «простых» людей ему дела нет — и никогда не было, — он даже не пытался никогда увидеть в них глубоких личностей, кем они и являются. Кауфман — элитист в самом презренном смысле этого слова. Его снисходительность (и мизогиния! Чего там только нет!) — просто за гранью, и рискну предположить, что его модная дизайнерская обувь никогда не касалась мостовой, где ходит простой люд.
Я падаю в открытый люк. Но даже полностью вывалявшись в вонючем дерьме собратьев-манхэттенцев, я продолжаю свою обличительную речь. Кауфман, заключаю я, позер самого одиозного пошиба, любимец студентов в беретиках, которые в своей непросвещенности (а они, разумеется, настолько непросвещенные, что даже слова «непросвещенность» не знают! Ха!) верят, будто отстаивают нечто глубокое, оригинальное, «межжанровое».
Я пытаюсь подняться по перекладинам обратно на поверхность.
Ужели они вообще не читали пьесы Луиджи Пиранделло, итальянского драматурга-новатора, у которого Кауфман постоянно и бессовестно заимствует?
Мощная волна жидкой гнили, откуда ни возьмись, сбивает меня с лестницы и уносит дальше по течению. Я взываю о помощи и в ответ получаю полный рот нечистот. Довольно долго я бесплодно хватаюсь за все, что прикручено, а когда меня протаскивает метров пятьдесят, мне удается найти спасение в виде зарешеченной лампочки под потолком, где я и повисаю, пока коричневая жидкость не сходит на нет. Спрыгиваю на пол и иду назад к моей возлюбленной лестнице.