В этот раз я выбираюсь на поверхность и тут же вновь ловлю себя на мыслях о Кауфмане. Для меня он как кость в горле. Его инфантильные метабредни, почерпнутые не глядя из превратно понятых абсурдистских…
Я снова падаю в открытый люк. Как такое вообще возможно? Похоже, как это ни бессмысленно, новый канализационный туннель заполнен рвотой. Что творится в этом городе? У нас снова конвент сторонников булимии? Я подам в суд. Джон. В. Линдси, или Фьорелло Ла Гуардия[88], или кто там сейчас заправляет этой дырой, дорого мне заплатят.
Дома, после тщательного ополаскивания антибактериальным моющим средством для кожи «Гибискраб» (теперь я вынужден покупать его в «Сэмс Клаб» в бочках по пять галлонов), я сижу в кресле/кровати и размышляю о своей жизни. Во всем этом мне видится определенная закономерность. Закономерность утрат и мелких унижений. Не будь я атеистом, непоколебимо верящим в бессмысленность жизни, в нескончаемый хаос и бездушную вселенную, в то, что жизнь — это космический несчастный случай, что никто и ничто за нами не наблюдает и уж точно не дергает за ниточки, я бы решил, что кто-то все же наблюдает и дергает за ниточки и этот кто-то или что-то точит на меня зуб, черт подери. Я же хороший человек, в конце концов, добрый человек и даже перед лицом постоянной бессмысленности пытаюсь жить по закону взаимности — по так называемому золотому правилу, как именовали его господа Джексон и Гиббон. Даже рискну сказать, что жил по самому золотейшему из всех правил. Я не только поступаю с другими так, как хотел бы, чтобы они поступали со мной, но и в среднем поступаю с другими в три раза такей же, чем хотел бы, чтобы они поступали со мной. Так отчего же я страдаю? Жизнь, разумеется, несправедлива, как много лет назад нас емко и мелодично учили «Должно быть, они были огромны»[89], но в последнее время я начинаю верить, что происходит что-то еще. Похоже, мои атеистические убеждения противоречат логике вещей. Меня выбрали. Надо мной издеваются, и я понятия не имею почему.
В голову приходит, что, если они существуют, эти злые боги, мне надо быть осторожнее, чтобы не обозлить их еще сильнее. В конце концов, в их руках мое благополучие. У них вообще есть руки? В их метаконечностных областях? Я, разумеется, не хочу обидеть их мыслью, будто мы созданы по их образу и подобию. Но как мне быть осторожным? Я вынужден заключить: раз, как я уже констатировал ранее, мои действия как человека безупречны, то, должно быть, они находят оскорбительными мои мысли. И как же мне притушить свой вечно бурлящий интеллект? Поскольку я мыслитель и по призванию, и по признанию, и, смею сказать, даже по осознанию, настолько, что порою даже теряю сознание (юмор, лишь юмор нежно расставит все горести по своим местам пред мысленным взором), и поскольку мыслитель должен давать своим мыслям волю, иначе рискует нипочем не выйти за пределы интеллектуальной шаблонности, то я оказываюсь на пресловутом распутье. Первая мысль: возможно, мне стоит начать мыслить на другом языке — я свободно владею пятью и могу терпимо изъясняться еще на шести, — но что же это за язык такой, ведомый лишь мне, но не моему «создателю», размышляю я. Задача кажется непреодолимой. Впрочем. Впрочем. Что, если — давайте просто представим — мой создатель — не единственный создатель? Что, если власть моего создателя ограничена? Будь так, то вполне вероятно найти место, чтобы укрыться от него. Возможно ли это? И если да, как бы мне определить пределы своего создателя? Где на карте существования проложена граница, за какой у моего создателя нет власти?
Я пытаюсь очистить разум с помощью медитации. Дыхательной медитации — вроде бы простого и в то же время невозможного упражнения, когда надо следовать за своим дыханием. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Мысли отвлекают, но я отпускаю их, нежно, без осуждения. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Мысли всё приходят и будут приходить, но опыт научил меня, что через какое-то время они начнут приходить с меньшей частотой. Разум замедляется, концентрируется. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Если так продолжать, то, возможно, однажды — через годы, через недели — я избавлюсь от мыслей, что так злят моих создателей. Стану чистым в их глазах. Пока я дышу, вдыхаю и выдыхаю, пока замедляю мысли, думаю о постоянном беспокойстве своих ума и тела. Даже сейчас. Подергивания. Микродвижения, потягивание ноги, глотание, перистальтика пищеварительной системы. Урчание в животе. Зудящая кожа. Сердцебиение. Кровоток. Напряжение и расслабление мышц. Движение глаз, моргание. Подавленный кашель. Вдох. Выдох. Избавиться от мыслей. Вдох. Выдох. Язык обретает покой за верхними зубами. Я замедляюсь, и в то же время я все еще двигаюсь. Вдох. Выдох. Представляю себе, как воздух влетает в нос, наполняет легкие, покидает легкие, выходит через нос. Избавляюсь от этого образа и пытаюсь представить дыхание лишь серией вдохов и выдохов. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Я избавляюсь от слов «вдох» и «выдох» и представляю дыхание лишь как понятие, не описывая процесс словами. Избавляюсь от слова «процесс». С мягкостью наблюдаю за неподвижностью комнаты. За предметами в комнате. Им некуда идти. Они просто здесь. Я пытаюсь быть как они. Я избавляюсь от желания быть как они. Пытаюсь просто быть. Вдох. Выдох. Избавляюсь от желания быть. Предметы в комнате не думают о том, что они есть. Книги. Окно. Стена. Обгоревший ослик, ставший погребальной урной. Он не «знает», что он такое. Я прекращаю сравнивать себя с вещами. Мне нужно избавиться от всех сравнений, сделать это нежно. Вдох. Выдох. Я чувствую, как замедляюсь. Мой разум замолкает. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Я кресло. Я окно. Я то, что я вижу. Я наблюдатель. Я то, чего я не вижу. Я не-наблюдатель. Вдох. Выдох. До сих пор могу заметить малейшие движения своего существа, физически и мысленно. Я наблюдатель и не-наблюдатель. Я неподвижен.
Игрушечный ослик двигается.
В этом я уверен. Его голова поднялась, едва заметно. Я это видел. Я слежу за осликом в ожидании движения. Не хочу его спугнуть. Хочу, чтобы он еще раз пошевелился. Вдох. Выдох. Я уверен, что моторчик в основании урны выключен. Я знаю, что батарейки сдохли. Я знаю, что шестеренки давным-давно заклинило. Я жду. Возможно, он меня не замечает, настолько я стал неподвижен. Мой мозг разрывается от теорий. Избавляюсь от них. Бережно. Я должен оставаться в этом состоянии тишины. Без амбиций. Вдох. Выдох. И жду. Я жду без ожидания. Я смотрю без надежды увидеть. Я дышу. Больше ничего нет. Никакого движения. Возможно, это лишь обман чувств. Но нет. В этом я уверен. Но, может, и он. Но как такое возможно? Неодушевленные объекты не двигаются по своей воле. Может быть, в проволоке ослика оставалась потенциальная энергия. Я почти физически чувствую разочарование. Я хочу, чтобы ослик был жив. Я хочу, чтобы в мире было место волшебству, чему-то необъяснимому, необъясняемому. Избавляюсь от этого желания. Бережно. Вдох. Выдох. Продолжаю в том же духе, теряя счет времени, теряя себя в текущем мгновении, в дыхании.
Теперь, пока я дальше замедляю свои мысли, небольшие движения ослика очевидны. В окне у него за спиной я вижу, как проходят дни, ночи, сперва свет и тьма просто сменяются, но затем разгоняются и сливаются в один размытый серый цвет — ни день, ни ночь. Вот теперь жесты марионетки кажутся плавными. Он заговаривает.
— Привет.
— Ты живой?
— Такой же живой, как и ты.
— В это сложно поверить.
— Понимаю.
— Мы действительно разговариваем или я все это воображаю?
— Созданное разумом тоже реально.
— Значит, этот разговор создан моим разумом.
— Между этими двумя понятиями нет никакого различия, на самом деле они — одно. Понимаешь?
— Слушай. Я тут пытаюсь сбежать. Я верю, что мой создатель наказывает меня за мыслепреступления, а еще на меня объявила охоту бывшая коллега.
Тут с полки падает книга (мне кажется, на нормальной скорости, но, возможно, в этой измененной реальности на то, чтобы упасть мне на голову, у нее уходит неделя). Затем еще одна книга. И еще. Интервалы стука по голове безупречны и, боюсь, комичны для возможных наблюдателей. Я смотрю книги, очень удобно упавшие на пол обложками кверху. Это: «Трах» Мэри Роуч[90], «Смотри, не сломай голову: веселые и сложные словесные игры для пожилых» (том 1) Мэри Рэндольф и «Призрак в моем мозгу: как сотрясение украло мою жизнь и как ее помогла вернуть новая наука о нейропластичности» доктора наук Кларка Эллиота. Должен заметить, что ни одной из этих книг у меня не было и тому, что они свалились мне на голову, нет никакого объяснения (кроме комического эффекта). Более того, книга для пожилых — это не только больно, но еще и обидно.
Крошечный обгоревший ослик, к которому я уже глубоко привязался, карабкается по моей штанине и садится на коленях. Я глажу его по головке, и, кажется, ему нравится: он ревет, но скорее на манер урчанья.
— С твоей помощью, я верю, у меня есть шанс вернуться в свое место и время — а я хочу вернуться, — и с моей помощью ты сможешь присоединиться ко мне. Прости, если сможешь, мою неуклюжую речь, но я пришел из времени молчания и разговорному языку научился на очень позднем этапе своей жизни, и, как ты можешь себе представить, у меня было не очень много возможностей попрактиковаться, а это, как ты опять же должен знать, очень важно при изучении любого языка, близкого или далекого.
Я киваю. Я не могу и не буду с ним спорить. А еще я почти сразу перестал его слушать, потому что мне показалось, будто на входной двери в ускоренном движении щелкнул замок, и я приготовился к тому, что сейчас меня пристрелит Генриетта.
Ослик карабкается обратно на урну и больше не двигается.
Он больше никогда не двигается.
Глава 39
Я съеживаюсь. В этом нет сомнений. Я отмечаю свой рост на дверном косяке, как делают с детьми, только у меня пометки все ниже, и, боюсь, в конце концов я перестану существовать.