Глава 49
Костелло останавливает машину на холме Лос-Фелис и присоединяется к Эбботту, который сидит на камне и курит. Висит тишина. Наконец Эбботт открывает рот.
— Зачем ты хотел со мной тут встретиться, Лу?
— Руни и Дудл.
— Бывшие сироты, ставшие комедийным дуэтом?
— Они самые.
— Слыхал, они смешные дебютанты.
— В этом и беда, Бад.
— В чем беда?
— На кону наша карьера.
— На каком кону?
— Я говорю, что если они преуспеют, то мы проиграем.
— Не понимаю.
— Ладно, скажем, в прокате идут два фильма…
— Их намного больше.
— Я пытаюсь упростить ради примера.
— Ладно. Я готов.
— Ладно, в прокате идут два фильма, и один — наш…
— Какой?
— Неважно.
— Я так лучше представлю. У меня образное мышление.
— «Пардон за саронг».
— Понял.
— Итак, в то же время Руни и Дудл выпускают свой фильм.
— Какой?
— У них пока нет фильмов, так что не знаю.
— Можешь придумать? Просто чтобы я почувствовал, будто всё по-настоящему?
— Эм-м… «Как делишки, братишка?»
— О, неплохо звучит, Лу. Мне нравится.
— И вот в каком-нибудь городе фильмы идут в одно время. Скажем, в этом городе живет десять человек…
— Что-то очень маленький…
— Знаю. Но это просто для примера.
— Понял.
— И вот вечер пятницы, все хотят посмотреть комедию.
— Потому что была тяжелая неделя?
— Ну да. Итак, если в прокате две комедии кто-то из десяти человек пойдет на наш фильм, а кто-то может пойти на другой.
— Пожалуй, я бы сходил на «Как делишки, братишка?». Отличное название. И я обожаю Кэба Кэллоуэя[133].
— Тебя там нет.
— Где?
— В этом городе.
— А где я?
— Не знаю. Это к делу не относится.
— Ладно. Просто…
— Итак, идут два фильма…
— Просто скажи, где я, чтобы я лучше представил.
— Во Фриско.
— Понял.
— Ладно. Хорошо, — говорит Костелло.
— Как обидно-то, что Руни и Дудл первыми перехватили это название. Если мы хотим с ними конкурировать, можно снять фильм под названием «Что почем, старичок?». Конечно, покажется, будто мы передираем, потому что это строчка из той же песни, но ты же сам сказал: у нас конкуренция и…
— «Как делишки, братишка?» — не фильм.
— Слушай, нехорошо так говорить, Лу. Уверен, они над ним немало потрудились.
— Это не фильм. Забыл? Я его придумал не больше трех минут назад.
— Тогда и волноваться не о чем. Все пойдут на наш фильм. Это единственный настоящий фильм в городе.
— Хватит.
— Чего.
— Просто хватит.
— Ладно, Лу.
— Суть в том, Бад, что скоро эти олухи исчезнут со сцены.
— Фокусы настолько отличаются от нашего жанра, что, по-моему, переживать не о чем и…
— Не так исчезнут.
— А как?
— Это будет смертельный номер.
— То есть уб-б-б-б-бийство?
— А нам что, впервой? Ты забыл?
— Всё как в тумане.
— Это ты как в тумане. Мадд и Моллой.
— Точно! Эм-м… Ну не знаю, Лу. Ты говоришь об убийстве. Это преступление. Одно из самых серьезных.
— Я это делаю ради нас, Бад.
— Ну да, пожалуй.
— В общем, у меня есть приятель, который строит декорации. Он мне должен. Руни и Дудл готовятся снять свой первый фильм, где они, судя по всему, играют плотников-неудачников. Когда Руни забьет первый гвоздь, оба погибнут. Никто не сбежит. Проблема решена.
— А как же их семьи?
— Оба — сироты, из известного во всем мире Актерната. Никто не расстроится.
Вы спросите, кто такие Эбботт и Костелло? Представьте себе экструдер в форме Эбботта. Результирующий Эбботт — это экструзия материала Эбботта, прошедшего через экструдер, что-то вроде пластилина. Причем экструзия в форме Эбботта — впрочем, скорее в форме эбботтоподобного тубуса или червяка, но раз мы способны видеть только «срезы» Эбботта во времени, а не эбботтовский тубус во всей его полноте, то в нашем восприятии этот Эбботт движется во времени. То же относится к Костелло. Таким образом, их «понимание времени и ритма комедии» — иллюзия, поскольку само время — это иллюзия.
В действительности же они не смешнее неподвижных тубусов. — Дебекка Демаркус, «Экструзия/Интрузия на Хребте Путаницы в штате Юта и геология желания».
Мадд и Моллой попивают пиво в баре маленького городишки.
— Как там Олеара Деборд? — спрашивает Мадд.
— Величественная, но холодная и неприступная.
— Ну, я слышал, она очень занята. Причем, возможно, кем-то. Так уж говорят орогенические складки.
— Слушай, у меня есть идея для фильма. Помнишь, Эбботт и Костелло как-то раз встречались с Невидимкой?
— Ага.
— Ну, это сделать мы уже не можем.
— Знаю.
— Не можем получить права у «Юниверсал», чтобы снять собственную версию Невидимки, потому что «Юниверсал» принадлежит то самое «ничто», которое они называют Невидимкой.
— Угу.
— Тогда мы придумаем собственного монстра. Назовем его как-нибудь иначе, — говорит Моллой.
— Угу, — говорит Мадд.
— Незримка.
— Угу.
— «Мадд и Моллой встречают Незримку».
— Ладно.
— И вот самое гениальное: бюджет нулевой, потому что Незримки не существует. На самом деле можно набрать столько незримых монстров, сколько захотим, хоть целую армию. За нами гоняется миллион незримых монстров, и это не стоит ни гроша. Знаешь почему?
— Потому что они все незримые.
— Именно.
— Ну, не знаю, Чик. Не представляю, как мы это снимем.
— А знаешь, кто еще невидимый?
— Нет.
— Монотеистический авраамический бог. Может, в этом фильме за нами гоняется бог. Миллион монотеистических авраамических богов. Вот что я задумал. Этакий еврейско-лавкрафтовский кошмар.
— А чего они хотят-то, эти боги?
— Мучить нас.
— Это точно комедия?
— Я уже смеюсь, — говорит Моллой.
— Только на самом деле нет. В этом-то и штука, — говорит Мадд.
— Значит, я скоро буду уже смеяться.
— Я не видел, как ты смеешься, с самой комы, не считая этого пронзительного вопля, который ты нас заставляешь изображать в представлениях.
— Может, мы тоже выпьем зелье невидимости. В фильме.
— А, еще и зелье.
— Определенно. И если мы его тоже выпьем в фильме, фильм станет только дешевле. Пустые улицы со звуками наших шагов и непрестанной комедийной болтовни. Назовем это «Мадд и Моллой встречают Незримых людей». Или «Авраамических богов».
— «И тоже становятся Незримыми людьми?»
— Именно! «И тоже становятся Незримыми людьми!» Гениально! Длинное, а следовательно, гениальное название.
— Ну, не знаю, Чик.
Забавная штука память. И не в комедийном смысле забавная, хотя иногда да, и это тоже. Если, например, мы что-то вспоминаем неправильно — скажем, вспоминаем утку в ковбойской шляпе, что наверняка неправильно, если только эта утка не в цирке, или еще в каком представлении, или, возможно, в юмористической рекламе, — тогда это забавно во всех смыслах слова. Ковбойская утка. Уверен, недавно видел, как такая шла по улице. Но я явно ошибаюсь.
Мутт и Мале, так и не добившись успеха в нацистской комедии, перепробовали различные конторские нацистские профессии и на протяжении комедийной монтажной нарезки забираются все выше, несмотря на свою никчемность, пока не попадают под начало Альфреда Розенберга, руководителя по вопросам идеологии и воспитания НСДАП, в качестве неуклюжих слуг.
Однажды, убираясь в ванной Розенберга, они обнаруживают на раковине здоровый кусок его губы, который он, можно предположить, нечаянно отрезал, пока брился.
— Вам не нужен кусочек губы, сэр? — окликает Мале.
— Нет. Уберите! Черт бы вас побрал.
— Может пригодиться, — говорит Мале Мутту, запихивая губу в карман для часов.
— Для чего? — спрашивает Мутт. — По-моему, ты барахольщик, Мале. Все-таки уже не первую губу прибираешь. Сколько губ может понадобиться одному человеку?
— На сей раз это губа герра Розенберга, друг мой. Губа герра Розенберга. Губа великого человека — ergo, это великая губа.
На компьютере со зловещим и задорным звуком «динь» появляется блог моей дочери «Корни Фэрроу», на который я подписался вопреки здравому смыслу.
БРР! Нескончаемая холодная война
Между мой и моим хол-отцом
Вы же слышали про ледяных королев и фригидных женщин? Конечно, слышали, потому что мы живем в патриархальном обществе, где на женщин вешают ярлык Других, чтобы списать их возмущение на невроз (истерию!), живем в культуре, которая никак не может понять, почему она не хочет ебаться с тобой. Знаешь, что? Ебись ты сам. Как тебе такое? Но для чего мы еще не придумали ярлыка, так это для Холодного Отца. Большинству они знакомы. У некоторых они даже были. У меня был. Его инициалы — БРР, и они ему впору, как перчатка на улице в гребаный дубак. Мой отец — мужчина. Это его первое и главное оскорбление. Как почти все мужчины, мой отец всегда прав. Поразительно, сколько знаний мужчины могут впихнуть в свою плешивую и стремную мозговую емкость. Менсплейнинг — это одно, но он в подметки не годится папсплейнингу, особенно возмутительному тем, что, когда тебе что-нибудь объясняет папа, он, черт возьми, раздувает собственное эго за счет долбаного ребенка. А в ребенке из-за этого развивается всяческий пиздец, не в последнюю очередь — пожизненное ощущение, будто ее пол хуже. Понимаете, у дочери еще недостаточно опыта, чтобы понять, что отец ебокряк. Так что ей остается верить, будто этот мужчина знает все, верны все его мнения, а значит, и мнения всех мужчин. Это может и обязательно доведет девочку до эмоционально опасного дерьма.
Если бы отец хоть раз проявил уязвимость, у меня бы еще был шанс. Но что есть, то есть, и вот я в интернете матерю этого старого и холодного идиота. Вот моя жизнь. А теперь, когда я вооружилась до зубов психотерапией и водкой, любовью женщины и блестящей карьерой, когда я могу выступить против него, сказать, что он ошибается, он отвернулся от меня ледяной спиной. Не желает иметь ничего общего с новой, самосовершенствующейся, непочтительной женщиной. Больше того, он из шкуры вон лезет, чтобы в своем блоге саботировать мою жизнь! Господи, я же его родная дочь, а он