ухонной полке жизни. Как жаль, что ты ее не попробуешь, приятель. Пожалуй, она не идет к бургерам с пивом.
Стоп, это на улице Клоунесса Лори? Может быть. Вполне может быть. Я дергаю за шнур[140], выхожу, следую на ней. Все еще плачу. Мне кажется, если я подойду поближе к этой возможной Клоунессе Лори, то, может быть, узнаю ее наверняка. Она набирает номер на телефоне. Идеально. Я услышу голос. Тогда все сойдется. Не очень представляю, что сделаю, если это она, но, пожалуй, не исключено, что смогу заново разжечь наши отношения. Откуда ей знать, вдруг в вечер, когда я ушел, у меня что-то случилось. А потом я не мог ей позвонить и извиниться, потому что ее поместили под защиту свидетелей. Точно. Скажу, что у меня что-то случилось. Из-за чего я не мог ей сказать, что ухожу? Должно же что-нибудь быть. Какое-нибудь хорошее объяснение. Может, мне сообщили, что в моем доме пожар. Пока она идет впереди, я смотрю на ее задницу. Совсем неплохо. Если откровенно, я даже не помню задницу Клоунессы Лори. Кажется, я замечал только лицо, так был одержим клоунским аспектом ее личности. Возможно, получится объяснить, что я ничего не сказал, когда ушел в ту ночь, внезапной утратой голоса. Внезапно лишился дара речи, испугался и бросился бежать в голосовую больницу за речевым лекарством. Мне сказали — истерическая афония. Не такая уж редкость, как сперва можно подумать. Неплохой вариант. Хотя лучше применить термин «психогенная афония», чтобы не вытаскивать лишний раз патриархально-женоненавистническую «истерику». Мало что знаю о чувствительности Клоунессы Лори по поводу женских проблем, но тем не менее только заработаю лишних очков, если объясню, что предпочитаю не называть серьезный эмоциональный стресс «истерией». Внезапно вспоминается удивительно любительский и оскорбительный фильм под названием «Адаптация» от минимально одаренного сценариста Чарли Кауфмана. Там есть сцена, где Николас Кейдж (благодаря наиболее дерзкой и нарциссической уловке Кауфмана сыгравший сразу ДВУХ Чарли Кауфманов!) следует за Мерил Стрип, которая играет блестящую журналистку «Нью-Йоркера» Сьюзен Орлеан. Фильм построен на том, что два эти кошмарных Кауфмана следят за Орлеан, и это заставляет меня задуматься о собственном поведении. Хочу ли я, чтобы в этом мире было два Чарли Кауфмана, что беспечно пугают ничего не подозревающих женщин, следуя за ними по злым улицам Нью-Йорка? Нисколько. Я не желаю иметь ничего общего с этим гнусным проходимцем, этим мелким жалким еврейским клопом-сценаристом, этим Малкольмом Гладуэллом[141] недоделанным, этим…
Внезапно рабочий с очень длинной доской на плече разворачивается, услышав автомобильный сигнал, и крепко бьет меня прямо в лицо. Я отлетаю и падаю вверх тормашками в мусорку, в бороду набивается сыр из выброшенной бумажной тарелки с начос. Рабочий бежит ко мне и извиняется на каком-то омерзительном языке. Я догадываюсь, что он не хочет из-за меня проблем, что он нелегальный работник. Как человек, свободно владеющий пятью языками и терпимо — еще шестью (свободно: арчинский, аймара, малагасийский, ротокас и сильбо гомеро; терпимо: чокто, кавишана, онгота, ньерёп, португальский и юпикский), должен сказать, меня удивляет, что я не могу разобрать эту паническую галиматью. Возможно, потому что мое внимание поделено на три части: его панику, растущую на моем облитом колой лбу шишку и гложущий вопрос, почему такое вечно происходит со мной. Возможная Клоунесса Лори давно скрылась. Рабочий все лопочет и лопочет, то ли умоляя, то ли еще что, от чего ужасная головная боль становится только хуже. Я навскидку пробую малагасийский:
— Tsara daholo пу zava-drehetra[142].
Безрезультатно.
У Барассини над моей несчастной головушкой хлопочет и цокает языком раздражающе, излишне озабоченная Цай. Невыносимо. Нет, не нужен мне пакет со льдом. Нет, не нужно везти меня в травмпункт. Нет, не нужны мне две аспиринки. Или чай. Или вода. Нет, мне нравится сыр на бороде. Боже мой, женщина, оставь ты меня в покое.
Когда Барассини зовет в кабинет, мы оба закатываем глаза в маскулинной солидарности.
— Рассказывай.
В прокат «Мадд и Моллой встречают 32-футового человека» выходит в захолустье, премьера — в Монтгомери, штат Алабама, где после показа Шерилд должен выйти и продемонстрировать, что он настоящий великан. Расчет на то, что его размер заслужит внимание и тем самым принесет фильму широкую бесплатную рекламу. Сейчас он втиснут в кузов двух фур перед кинотеатром.
Моллой шагает взад-вперед по улице. Мадд курит и таращится на заусенцы. У Моллоя загораются глаза.
— Предлагаю увезти фуры за город, — говорит он.
— Зачем это? — спрашивает Мадд.
— Шерилда хотят сделать главной звездой. Наши выступления, поочередно комические и высокодраматические, будут утеряны в шумихе из-за фрика. Этот фильм — наш билет из глухомани, а не Шерилда. Мы это заслужили. А он просто фрик. Фрик, фрик, фрик!
— Ну, не знаю, Чик. Он приятный парень. А киднеппинг есть киднеппинг.
— Он фрик. Фрикнеппинг. Совершенно законно.
— Ты знаешь, о чем я. Он молодой человек. И похищать фриков тоже не разрешается. Не знаю, как это называется, но знаю, что это незаконно.
— Фрикнеппинг. Я же только что сказал.
— Ладно.
— Это наш билет из глухомани, Бад. Или, по крайней мере, должен быть нашим. Уже представляю себе статью Босли Краузера в «Таймс»: «Преступно невоспетому комическому дуэту Мадда и Моллоя наконец-то воздают должное. Эти два мастера веселья, попеременно то жизнелюбивые, а то ужасающие, то задорные, а то надрывные, то смешные, а то не смешные, раскрывают множество дополнительных уровней своей „смекалки“, и уж я точно с нетерпением и затаенным дыханием жду их следующей кинематографической пробы». А Шерилда вернем после рецензии Краузера. К этому времени мы уже прогремим.
— Ну, не знаю, Чик.
— Просто садись в кабину.
— Это штука, которая спереди?
— Да. Спереди.
— Ладно.
Они уезжают.
В кинотеатре у задних рядов нервно ходит взад-вперед Джеральд Фейнберг. Он молодой продюсер, родственник бывшей жены Моллоя. Публика, похоже, увлечена подготовкой Мадда и Моллоя к убийству великана, который сидит на утесе и меланхолично смотрит на предвечернее небо.
— Ты только посмотри на закат, Марти, — говорит персонаж Моллоя. — Красиво?
— Еще бы, доктор Уильямс.
— Зови меня Роберт.
— Правда? Спасибо! — говорит юный великан.
— А теперь, Марти, помни: только не оглядывайся, — говорит персонаж Мадда.
— У вас для меня сюрприз, да?
— Да. Потому что мы тебя любим.
— О, я вас тоже люблю, — отвечает Марти.
На этом Мадд и Моллой выхватывают пистолеты и расстреливают великана. Стрелять приходится много-много раз, потому что пули по сравнению с телом Марти очень маленькие. Но в конце концов он умирает и соскальзывает с утеса прямиком в овраг.
Мадд и Моллой обнимаются и плачут. Женщины в зале плачут. Мужчины сидят с красными глазами.
Фейнберг не может поверить своей удаче. Он торопится наружу, подготовить сюрприз. Как только люди выйдут из кинотеатра и из кузова вылезет настоящий Шерилд, это станет самой известной картиной всех времен. «Это мой билет из глухомани», — говорит он продавщице попкорна.
Я смотрю, как он выходит после начала титров, но успеваю заметить на экране имя Алан. Алан. Алан. Что это значит? Почему оно меня так преследует?
Грузовика нет.
— Что за… — говорит Фейнберг.
Он бегает по кварталу и кричит: «Черт. Черт. Черт». Двери кинотеатра открываются, и выходит, взбудораженно болтая, публика.
— Какая находка! — говорит женщина средних лет.
— Боже мой! Он красавец! — говорит другая.
— Что бы я не отдала всего за одно свидание с этим здоровяком! — говорит третья.
— О да, — говорит четвертая. — М-м-м-м-м. Интересно, какой у него рост на самом деле.
— По меньшей мере метр восемьдесят. Видно по его длинным рукам.
— М-м-м-м. Идеальный рост.
— Согласна. Люблю высоких, но выше метра девяносто — это уже отдает уродством.
— Согласна. От метра восьмидесяти до метра восьмидесяти пяти.
— С затаенным дыханием жду его следующей пробы. Надеюсь, это будет романтическая комедия.
— М-м-м. Я тоже.
— Я тоже.
— О-о, и я тоже. С Дорис Дэй!
Фейнберг следует за беседующими дамами еще три квартала; они замолчали, но ему нужно убедиться.
— М-м-м. Я тоже, — наконец говорит последняя.
Фейнберг получил свой ответ.
Глава 53
Рецензия из «Голливуд Репортер»:
Сказать, что смотреть «Как делишки, братишка?», комедийную вылазку Руни и Дудла в мир пчеловодства, трудно, — это многократно преуменьшить. Публику чрезвычайно огорчат неустанные и, если откровенно, страшные физические травмы обоих героев (хотя Руни получает в разы больше травм). Признаться, юмористических сцен здесь в достатке. Определенно, падение Руни через веревки с вывешенным на просушку бельем, чтобы в конце оказаться одетым в женскую одежду, — это один из самых оригинальных пиков дурачества в истории, хотя смех несколько приглушает осознание, что при приземлении ноги Руни сломаны в пяти местах, и можно даже разглядеть тазовую кость, проткнувшую правое бедро (и женские шелковые чулки).
Руни и Дудл сидят, забытые, в популярном и многолюдном голливудском баре за маленьким столиком рядом с Эбботтом и Костелло и рядом с мужским туалетом.
— И что теперь? — спрашивает Руни.
— По-моему, кинокомедии для нас закрыты, — говорит Дудл.
— Никто не хочет видеть смешных калек.
— Зрителям некомфортно.
— И я могу их понять.
— Да. Да. Зрителей я не виню.
— Они тут ни при чем.
— Знаю.
— И все же. Мы в тупике.
— Других навыков у нас на самом деле нет.