— Э-э, ну да, а я о чем.
— Тогда «мета-хронолог» здесь тоже подходит, ты заметил?
— Конечно, заметил. За кого ты меня…
Цай перебивает:
— Кто-нибудь знает слово? Тридцать одна буква, боязнь…
— Гексакосиойгексеконтагексафобия! — выпаливаю я, пока меня никто не опередил.
— Правда?
— Боязнь числа шесть-шесть-шесть — такой вопрос, правильно? Я прав? Прав? Отвечай!
— Да.
— Гексакосиойгексеконтагексафобия. Г-е-к-с-а-к-о-с-и-о-й-г-е-к-с-е-к-о-н-т-а-г-е-к-с-а-ф-о-б-и-я.
— Откуда знаешь?
— Однажды я написал чрезвычайно длинную монографию на тему — а также с применением — чрезвычайно длинных слов под названием, если правильно помню, «Хоть горшком назови, только в печку не сажай? Не все так просто! Краткая история способности слов причинять вред с акцентом на чрезвычайно длинных словах, поскольку боль, причиненная чрезвычайно длинными словами, становится все мучительнее по мере того, как слогов накапливается все больше, больше и больше» для «Журнала гиппопотомонстросескиппедалофобии» — это, как вам может быть известно, боязнь чрезвычайно длинных слов, на случай, если вам неизвестно. Вот откуда я знаю. Вдобавок в колледже, а именно в Гарварде, моей второй специальностью были исследования числа зверя. Число зверя — шесть-шесть-шесть, хотя на самом деле шесть-один-шесть, которое — возможно, неслучайно — совпадает с почтовым индексом Нижнего полуострова Мичигана, который — возможно, неслучайно — однажды был почтовым индексом Бетси Девос и ее злого брата Эрика Принса[147], которых я зову Бетси Дьявос и Эрик Принц Тьмы соответственно.
— Вау, — говорит она. — А повтори еще раз?
— Г-е-к-с-а-к-о-с-и-о-й-г-е-к-с-е-к-о-н-т-а-г-е-к-с-а-ф-о-б-и-я.
— Как тебе ящик с носками? — спрашивает Барассини, пытаясь, полагаю, сменить тему.
— Хм-м?
Я потерялся в воспоминаниях. В памяти встают случаи из курса исследований числа зверя. Старый, доброжелательный и ворчливый профессор Демаркус с его старческой доброжелательной ворчливостью вечно требовал от нас работать на пределе.
— Третья книга Маккавейская, 2: 29[148], — выкрикивал он. — Современные параллели?
И мы все расчехляли свои логарифмические линейки, вычисляя как бешеные.
— Штрихкоды? — говорил один из нас — наверняка подхалим Макдугал.
— Точно так, Макдугал, — отвечал Демаркус с блеском отцовской любви к Макдуталу в глазах.
— Как ящик с носками?
— Что?
— Ящик? С носками? Как?
— А. Да. Хорошо.
И воспоминания о Демаркусе вмиг исчезают, почему-то в буквальном тумане. Теперь я задумался, что в прошлом отдал бы все, лишь бы спать в ящике для носков Цай, среди ее носков. Сейчас ее ящик прямо по соседству с тем, где сплю я, и между ними окно, но мне все равно. Я смотрю под стол, на ее ноги в носках. Ничего не чувствую. Просто ноги. Ужасные, чудовищные человеческие ноги. Я уже не чувствую ничего ни из-за чего.
Можно говорить что угодно, но в сухом остатке я старик, который спит в ящике для носков гипнотизера. Не так я в детстве представлял свою жизнь.
Я думал, что буду успешным: врачом, юристом, честным руководителем — тем, кто творит в мире добро, кем бы гордились родители. Страстным, ценимым, добрым. Даже, может, простым плотником — тем, кто работает своими руками, чтобы сделать что-то полезное. Иисус, конечно же, был плотником; стыдиться тут нечего. Кто-то же сделал этот комод. Кто-то сделал его таким большим, что он вмещает съеживающегося человека, — возможно, зная, что однажды комод по этой самой причине понадобится маленькому сломленному человечку, зная, что однажды комод может спасти жизнь.
Барассини желает спокойной ночи и задвигает ящик.
В темноте я засыпаю и оказываюсь, как и каждую ночь, в городе брейнио, созданном Аббитой. Ее, конечно, здесь больше нет. Это шелуха сна, забытые остатки. Я обыскиваю пустые здания безо всякой надежды встретить ее вновь. Хотелось бы видеть и другие сны. Любые другие, но по ночам — это моя тюрьма: пустой город, ящик для носков, профессиональный провал.
Глава 55
— Рассказывай, — говорит Барассини, выдвигая ящик ровно в 7:00.
Ночь. Как часто бывает в гастролях, Мадд и Моллой оба вместились на одну кровать в каком-то клоповнике.
— Бад?
— Да, Чик?
— Мне не спится. Можешь чуть-чуть подвинуться?
— Некуда. Я и так на краю.
— Я весь издерганный.
— Считай овец.
— Овцы то и дело прячутся за амбаром.
— За каким амбаром?
— На ферме, которую я себе представляю.
— Ну, не представляй амбар.
— На всех фермах есть амбары.
— Просто представь овец в поле.
— А как же деревья?
— А что деревья?
— В полях есть деревья.
— И?
— Овцы могут прятаться за ними. Если они тощие. Овцы, не деревья.
— Представь луг без деревьев.
— Большие камни?
— Нет.
— Ладно. А овцы могут забрести за линию горизонта?
— Там забор.
— Точно не можешь малость подвинуться?
— Не могу, Чик. И так уже левая нога свесилась с кровати.
Долгая пауза.
— Не хочешь поговорить? — спрашивает Чик.
— Мне надо выспаться.
— Можно поговорить всего минутку? У меня есть идея.
— Только минутку.
— Слышал о фильме «Лоуренс Аравийский»?
— Конечно. Большой хит.
— И знаешь, что Эбботт и Костелло сняли фильм про Иностранный легион?
— «Эбботт и Костелло в Иностранном легионе». Конечно.
— По-моему, он не так называется.
— Так.
— Неважно. Ты не прав, но неважно, я тут думал…
— Я прав.
— Неважно. Я тут думал: что, если мы снимем свою версию фильма про пустыню. Вот Хоуп и Кросби сняли.
— «Дорога в Марокко».
— Нет.
— Да!
— Неважно…
— Он называется «Дорога в Марокко».
— Неважно. Это успешный жанр для пародий.
— Ладно.
— Я подумал, что можно назвать «Клоуны Аравийские».
— Ладно.
— Мы будем клоунами.
— Я понял.
— Игра слов на основе «Лоуренса Аравийского».
— Я понял.
— Что думаешь?
— И это вся идея?
— Верблюды. Фески. Ну, знаешь. Все такое. Полный набор.
— Кто нам даст денег на пустынный эпик, Чик? Мы не можем собрать даже «Элкс-Холл» в Зажопвилле, штат Айова.
— Мы снимем задешево. В песочнице.
— То есть в детской песочнице?
— Конечно. Крупные планы, съемка сверху. Никто и не поймет.
— Ты не очень-то все продумал, Чик.
— Еще стоит обмозговать детали, это точно.
— Да.
— Я человек идей. Широкие мазки. Ты работаешь с деталями.
— Например, как вместить верблюда в песочницу?
— И еще где взять пару дешевых фесок.
— Мне надо выспаться, Чик.
— Карликовые верблюды? Бывают такие? Я сейчас просто набрасываю.
— Обсудим завтра.
— Мне не спится. Кажется, будто я на грани чего-то важного.
— Насколько близко?
— Настолько.
— Ты просто говоришь «настолько». Ничего не показываешь.
— Темно же.
— Не так темно, чтобы я не видел, что ты ничего не показываешь.
— Ладно. Вот настолько.
— Ладно.
Следующий день, и я возвращаюсь к себе в квартиру с жареной свининой на леске удочки. Доминик все еще в дверях. Я болтаю у него перед носом куском свинины для мотивации. Работает. Он высвобождается из двери с хлопком пробки из-под шампанского, хватает свинину, а я проскальзываю между его ног в квартиру, захлопываю дверь и задвигаю двадцать три (двадцать три?) засова. Приваливаюсь к двери с одышкой, пока Доминик колотит и требует его впустить. Не впущу. Больше ноги его тут не будет. Я просижу в этой комнате взаперти, пока он не сдастся и не уйдет.
Стук продолжается днями, с восьмичасовыми перерывами, пока мы оба спим. Я пишу на электронную почту Себастьяно с вопросом, ищет ли он еще жилье. Сейчас его нож боуи меня не так волнует. Ответа я не получаю. Возможно, он уехал.
Даже в уединении среди стен собственной квартиры меня находит мир забавных мучений. Постоянно орет без зримых причин детектор дыма, пока я не замечаю, что курю и что в пепельницах по всей квартире и у меня самого в руках — другие закуренные сигареты. Тушу их, потом залезаю по трем поставленным друг на друга стульям, чтобы вынуть батарейку из сигнализации. Стулья рушатся раньше, чем я достигаю цели, и я падаю, снова угодив головой в мусорную корзину. Со второй попытки получается, потом я снова падаю, но в этот раз с батарейкой в одной руке и по какой-то необъяснимой причине с новозакуренной сигаретой — в другой. На сей раз я угодил головой в стойку для зонтиков в виде слоновьей ноги. У меня даже нет стойки для зонтиков в виде слоновьей ноги. Откуда она взялась? Я встаю, замечаю свое отражение в зеркале в прихожей, все еще со стойкой для зонтиков на голове, будто шляпой тамбурмажора. Мне нужно утихомирить мысли, разум. Нужно прекратить двигаться, перестать быть жертвой обстоятельств.
Из-за необходимости замедлиться в памяти встает ретрит для безмолвной медитации в буддистском монастыре на Бали, куда мы ездили с Чуми — моей девушкой времен колледжа. Она затащила меня против воли, поскольку я не любитель мистики и категорически против надувательских фокус-покусов любой религиозной доктрины, не говоря уже о «таинственном Востоке». Но любовь за (любовь за! Обязательно надо где-нибудь использовать!), и наперекор здравому смыслу мы оказались в прокатных саронгах, которые до нас носил бог знает кто. При всем при этом пережитый опыт изменил меня, смягчил. Притихла постоянная болтовня в гиперактивном разуме. «Вот! — решаю я. — Вот что мне сейчас нужно». Нужно обрести эту тишину. Нужно найти собственный голос в безумии внешнего мира. И я без труда, с легкостью возвращаюсь к дыхательной медитации, которую практиковал там. Прислушиваюсь к голосам в голове: сомнение, насмешка, критика, угрызения совести, странные, даже как будто чужеродные мысли: лущить горох на гороховой ферме в Тунисе, танцевать канкан в