Так и выходит.
«Тусклая лампочка» находится в маленьком офисе на сороковом этаже «Йети-Каша-билдинг». И, прямо скажем, секретаршу — чей голос, полагаю, я и услышал завтра по телефону — наняли не за навыки машинописи, поскольку у нее нет рук. А еще она красива. Ее красота меня пугает, но благодаря отсутствию рук я чувствую превосходство хотя бы в том отношении, что уж их-то у меня целых две.
— Эгг вас примет, — говорит она, встает и ведет к двери офиса, которую открывает силой разума — видимо, с помощью какого-то телекинеза. Может, она все-таки хорошо печатает.
На диване в переговорной зоне помещения сидит, полагаю, Эгг Фридландер. Это человек странной формы, почти как скала, хотя и не в очевидном смысле.
— Я Эгг, — говорит Эгг.
— Я Б., — говорю я.
Он, не вставая, протягивает руку. Я ее пожимаю.
— Рад с вами познакомиться, — говорю я. — Не считая вас и вашей секретарши, я за очень долгое время не видел ни живой души.
— Это Дивно, — говорит он.
— Ну, не особенно, ведь это город, совершенно лишенный людей, так что…
— Нет. Дивно — так зовут секретаршу.
— Это дивно, — говорю я.
— Секретарша, да.
— Нет, я говорю, дивно, что ее зовут Дивно.
— Ну, у нее были родители-хиппи.
— Она выглядит слишком молодой для того, чтобы ее родители были хиппи. А еще Дивно непохоже на типичное имя хиппи. Куда типичнее что-нибудь вроде Свобода или там Хрустальная Ночь.
— Хрустальная Ночь?
— Лучше Хрустальный Свет.
— Короче, мы тратим драгоценное время. У меня встреча две минуты назад. Так что быстро расскажите, как бы вы новеллизировали фильм о криках и сне.
— «А-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!!!!!!» и «z-z-z-z-z-z-z-z-z-z-z-z!!!!!!», — говорю я.
Кажется, он впечатлен.
— Не впечатлен, — говорит он.
— Позвольте договорить.
— Ладно.
Я сбиваюсь. Ономатопоический перевод криков и сна — все, что я пока придумал.
— Конечно, будут и дополнительные междометия. Для разнообразия, — пробую я.
— Да. И?
— Эм-м… Будет страшно. К тому же.
— Простите, что потратил ваше время, м-р Розенбергер…
— Микс.
— …М-р Микс, но нам это не подходит.
— Розенберг.
— Розенберг. Мне сказали, что вы не подойдете, но я вырос на ваших новеллизациях, так что хотел дать вам…
— Погодите. Кто это сказал, что я не подойду?
— Слушайте, неважно. Просто ходят слухи.
— Пожалуйста. Мне нужна работа. Я писал новеллизацию фильма «Я проснулся в криках», и вы же видите, что там были и сон, и крики, или, по крайней мере, крики сразу после сна, так что у меня есть опыт в этом жанре.
— Простите.
— Не говоря уже о других работах по крикам/сну. В основном в сфере театральной самодеятельности.
— Простите. У меня была встреча. Дивно вас проводит.
— Можно хотя бы оставаться на связи? Мне очень одиноко.
Словно телекинезом, открывается дверь офиса, входит Дивно.
— Сюда, — говорит она.
И я иду туда и снова блуждаю по пустому городу.
Теперь метеоролог старше — может, шестьдесят, — компьютер еще больше, современный, с кнопками вместо датчиков, транзисторами вместо электронных ламп. Киноэкран сменился на большой монитор. Звучит его закадровый голос:
— Я продолжаю перебирать числа в поисках своей конкретной арки — то есть где кончается ветка моего бытия, где кончается траектория моей жизни.
На мониторе: ночь. Он смотрит, как приближается к безлюдному проселку. Анимация теперь куда сложнее: есть иллюзия трех измерений, цвет. Красота.
— А. Значит, вот оно, — говорит метеоролог. — Так сказать, конец пути.
Издает сухой грустный смешок.
На мониторе метеоролог, еще старше, тащит тележку с ручным отбойным молотком, лопатой, мастерком, металлическим ящиком и ведром жидкой смеси для ремонта асфальта. Устройство GPS ведет его к месту на дороге, где он и останавливается. Смотрит в обе стороны на предмет машин, но, похоже, только по привычке, потому что дорога пустая. Достает отбойный молоток и включает, не заботясь закрыть уши. К чему? После этого вечера уши ему больше не понадобятся. Пробив асфальт, он копает, пока не появляется подходящее отверстие. В него кладет металлический ящик, забрасывает землей, заливает дыру асфальтом, разглаживает мастерком, выпрямляется. Кажется, он нервничает.
Метеоролог следит за лицом своей анимированной версии на мониторе. Видит на нем напряжение. Слышит свои мысли закадровым голосом:
— Ладно. Все.
Его разум замедляется; он замечает легкий ветерок, чистое звездное небо. Из-за поворота появляется зеленая машина — «Мустанг»? «Камаро»? Он не разбирается в машинах, — быстрая, непредсказуемая, несется на него. Он не торопится убраться с дороги, ведь что происходит, то происходит, и ничего поделать нельзя. Машина сбивает анимированного метеоролога, отправляет в кювет, не останавливается. Там он лежит — в крови, весь изломанный. Метеоролог в пещере наблюдает, как метеоролог на экране умирает в кювете, словно собственный бестелесный дух, парящий над изувеченным телом, но не сейчас, а через десять лет. Не сейчас, но скоро — и несомненно. Он задается вопросом, снова в закадре, как это может быть, как это может быть предписано, почему невозможно не оказаться на той дороге, в ту ночь, в то время, даже зная, что, чтобы выжить, ему нельзя там быть. Теперь он знает. Потому что выбора нет, вот почему. Он не может объяснить человеку, который этого не пережил, но сам он не человек, который этого не пережил, и знает, что будет там в ту ночь, как и предписано. Это не свидание в Самарре. Не понадобятся никакие трюки. Он будет там, потому что будет там. И теперь, на десять лет раньше, он знает, как, когда и где умрет.
Спрашивает себя, будет ли больно.
Метеорологу приходит в голову, что где-то среди этих данных есть симуляция той его версии, которая смотрит видеопредсказание его смерти, как только что посмотрел он. Он набирает на клавиатуре — и на экране появляется анимация: он в этой пещере смотрит на анимированного себя, сбитого машиной, и закадр озвучивает, как ему приходит в голову, что должна быть анимация, как он обнаруживает момент смерти, но вместо того, чтобы попасть на бесконечную авеню рекурсии, метеоролог выключает компьютер. Все это вгоняет в глубокую депрессию, что тоже наверняка предсказывалось где-то в расчетах. Он чувствует безнадегу. Задумывается о самоубийстве, но, конечно, не может покончить с собой по той простой причине, что он не покончит с собой. Даже размышление о самоубийстве в этот момент предсказано где-то в компьютере. Ничего не поделать. Ибо нет других законов причинности, кроме одного: все происходит потому, что происходит. «И теперь так трудно сконцентрироваться, — думает его собственный закадр (не электронный, не предсказанный), — потому что это конец, и я его вижу, и дальше жизнь не идет, и на этом все завершается — и в то же время не завершается, потому что я на видео мертв, но само видео продолжается. Я его включу и увижу, как приезжает полиция, увижу скорую и пожарных, потом отвернусь от своего тела и взгляну на улицу, потому что здесь предсказан целый мир, не один я, — потому что если хватает времени и хватает вычислительной мощности, то можно предсказать весь мир, все будущее. И, видимо, это я сегодня и узнал: что я могу видеть мир за пределами своего отведенного срока. И все же должен дожидаться, когда умру. Это произойдет, когда произойдет, а чем мне в это время заняться?»
Он расхаживает туда-сюда. Но этого мало.
«Возможно, следующие десять лет я просто буду блуждать по этому виртуальному пейзажу — скиталец, транстемпоральный прохожий, отсутствующий наблюдатель, увижу мир, каким он будет. Теперь мне приходит в голову, что заодно можно поискать патенты и чертежи из будущего и благодаря этому грядущему научному прогрессу найти технологии, чтобы внедрить их в компьютер уже сейчас, с опережением времени, с опережением нынешних знаний. Так компьютер станет еще быстрее, и где-то месяцев через пять я смогу увидеть компьютерные разработки и компоненты, которые появятся через тридцать лет, и внедрить уже их. И так далее, и так далее, так что перед своей смертью через десять лет я уже смогу заглянуть вперед на сто лет, на тысячу. Кто знает?
Хотя бы скоротаю время. Отвлекусь от нынешних обстоятельств. Так или иначе, суть в том, что я выберу этот курс действий просто потому, что я его выберу, хоть и говорю себе, будто решил так, только чтобы заполнить оставшееся время».
Но, ради бога, почему, — задается метеоролог вопросом, поскольку не может перестать задаваться вопросом «почему» о мире, — почему через десять лет он будет закапывать ящик посреди проселка и посреди ночи?
Сцена сменяется на Бада и Чика в одной кровати.
— Бад?
— Да, Чик?
— Мне не спится. Можешь подвинуться?
— Некуда. Я и так на краю.
— Я весь издерганный и раздраженный.
— Считай овец.
— Овцы прячутся за…
Стоп! Разве я это уже не слышал? Повтор. Они не должны… Меня обманули. Включили заранее сделанную Барассини запись воспоминаний Б. о разговоре Мадда и Моллоя из фильма Инго, чтобы дать Б. время ускользнуть от меня.
Все пропало.
Б. больше нет. Б. Руби Розенберга больше нет. Балаама Розенбергера Розенберга больше нет. Нашего любимого Розенберга больше нет. Пусто, скорбно свистят на ветру открытые канализационные люки Нью-Йорка. Еще падает птичий помет, но ему уже не на кого падать.
В такие времена и встают вопросы о смысле. В такие времена только и остается, что заглянуть в себя, ибо теперь, увы, больше смотреть некуда. Что пошло не так? Недостаток бдительности с моей стороны? Что можно было сделать иначе? Это повод извлечь урок. Задуматься. Такая возможность всегда представляется после неудачи. Где ты, мой Б.? Мое детище. Мой сын. Нет тебя на улицах. Пуста твоя квартира. Нет больше центра в этом мире. Куда мне вложить свое корыстолюбие, всю свою фрустрацию? В какой сосуд влить все шутки? Я блуждаю по улицам. Твоим улицам. Улицам моего разум