а. Ищу в переулках. Проверяю больницы, морги. Как это вообще возможно? Как может быть, что я больше тебя не вижу? Можешь ли ты спрятаться от меня? Разве это в пределах возможного? Я зову тебя по имени. Мне тебя не хватает, мое дитя, мой сын, мой дылда. Я сижу в кофейнях, рассеянно глядя в окна. Иду по своим следам. По твоим. Ставлю под сомнение собственные намерения. Возможно, я был к тебе несправедлив. Копаюсь в памяти. По-моему, я был справедлив. По-моему, я был честен. По-моему, я был объективен. Но как знать наверняка? Каким бы я ни был честным на свой взгляд, я знаю, что невозможно по-настоящему заглянуть в другого человека — даже в тебя, сын мой. Я проверяю дешевые отели. Я обзваниваю авиалинии. Я захожу к твоей бывшей жене. Может, она приняла тебя, спрятала, как прятали юную Анну Франк? Маловероятно. Я знаю, что ты уже пытался сбежать. Я думал, это блеф. Дети всегда грозят убежать из дома. Но вот с чем мы остаемся. Или, по крайней мере, я. Возможно, я буду и дальше исследовать мир без тебя, но чьими глазами, через чей разум? О, Б., без тебя несмешно. Мой Розенберг задуман неудержимым, непотопляемым. Предполагалось, что он выдержит любую кару, что его отчаяние неколебимо и будет подталкивать вперед, от одного унижения к другому, пока мир не устанет от него и Розенберг не обратится в прах, из которого пришел. Были такие мысли. Очевидно, ошибочные. Розенберг пропал. Территория прочесана. Поскрежетали зубы. Ни следа. Так что сегодня в этом мире все тихо. Разумеется, эмоциональное состояние Б. вызывало волнения: что он страдал без нужды, что несправедливость его несчастья — слишком тяжкое для него бремя. Но если хочешь, чтобы часы работали, то нужно задействовать все шестеренки до единой. В отлаженной машине нет лишних деталей.
Так что вывод напрашивается сам: Б. нужно срочно заменить вторым, косметически идентичным Б. А мне нужно следить за этим вторым Б., не только к нашему вящему удовольствию, но и из-за стресса, способного со временем привести к деформации и поломке детали. Построить второго Б. несложно, и сделано это быстро и эффективно. Он идеально встает в механизм, неотличим от первого, хоть в него и были внесены некоторые модификации, улучшения — как в эффективности, так и в комичности.
Глава 57
Здесь, в Незримом, куда я недавно сбежал от своего мучителя с помощью трюка из фильма «Прогул Ферриса Бьюлера», я — еврейский великан из воображения Инго в духе «Путешествий Гулливера» Жоржа Мельеса: так сказать, Гулливер как Вечный Жид, в чужой стране, нигде не дома. Нигде, штат Оклахома? Кто знает? Здесь у меня длинная фальшивая борода. Это моя маскировка, способ скрыться от моего создателя, пометившего меня так же, как когда-то его создатель пометил Каина. А еще таким меня представлял Инго. Здесь без толку отрицать мою кажущуюся еврейскость. Я изгнанник, и в этом немом мире со мной никто не заговаривает. Возможно, я для них из-за роста в пятьдесят футов слишком высок, зачем вообще стараться, — но мне кажется, меня к тому же боятся. В конце концов, здесь я великан огромного размера. Хотя, конечно, на самом деле это немой мир, и здесь никто ни с кем не «разговаривает». Так что я блуждаю по улицам Незримого, пытаюсь остаться для Незримых незримым, служу легендой, мифом, страшным созданием, не подпускающим обитателей Зримого в сей край, хоть не так уж они сюда и стремятся — впрочем, в последнее время в моду вошло бродяжничество по местной округе. Отсюда я вижу в темноте и восток, и запад. Вижу за жилыми домами и фабриками Незримого края Зримого. Могу наблюдать за тамошней комедией, но только издалека. Шутки — мелкие и размытые атмосферным маревом — теряют силу. В третьем направлении, за линией демаркации — густой темной сосновой рощей, — я вижу Незримое Незримое. Местные в Незримом, ниже моего роста, его не видят, хоть среди них и ходят слухи о его существовании. А обитатели Зримого о нем никогда не догадаются. Там живет Инго — или кукольная версия Инго, которую он давным-давно создал и анимировал за кадром, — вместе с Люси Чалмерс, или кукольной версией Люси Чалмерс, которая много лет назад ушла с голливудской площадки, и больше ее никто не видел. Конечно, вижу я и возвышающуюся Олеару Деборд. Ее видно отовсюду, всем в Зримом, Незримом и Незримом Незримом.
Я взбираюсь на нее, ищу, где передохнуть, какое-нибудь прочное и величественное место, насест, откуда, быть может, замечу своего творца — или хотя бы творца этого края, где сейчас оказался. На высочайшем ее пике я нахожу отшельника в медитации, мудреца сего тусклого мира. Это древний афроамериканский джентльмен, несомненно, пытающийся постичь жизнь.
— Что такое жизнь? — спрашиваю я его.
Долгая пауза, пока он, похоже, пытается сформулировать ответ.
— Жизнь — это миска, полная вишни, сын мой, — говорит он наконец.
— И все? — говорю я. — После стольких мучений, после всего бесконечного унижения ты мне говоришь, что жизнь — это миска, полная вишни?
И снова долгое время он молчит, затем произносит:
— В смысле жизнь — не миска, полная вишни?
Я безутешен. Это прикол, очередной прикол за мой счет, даже здесь, даже когда я сбежал из мира Зримого, где словно бы существовал, только чтобы быть жертвой приколов. Возможно, мне некуда бежать. Я гляжу вдаль. Отсюда видно вечеринку в Незримом Незримом. Может, Инго со мной поговорит. Может, даст какие-нибудь ответы. Может, допустит в свой ближний круг, этот закрытый район внутри Незримого.
Я начинаю спуск. Здесь Олеара так же прекрасна, как и в мире Зримого. Наверное, горам все равно, зримы они или нет. Они просто есть. У гор можно чему-то поучиться. Всем нам.
По пути к Незримому Незримому меня постоянно нервирует это одеяло тишины. Немая эра поистине ужасна, если в ней оказаться самому. Существовать внутри — совсем не то же самое, что смотреть на экране. Когда не слышишь, как дышишь, не слышишь, как думаешь. Ведь в этом мире закадра нет. Мышление другое. Происходит в тексте и картинках. Это разговор с собой, представленный на странице. Это кошмар. И еще кое-что происходит безмолвно: движутся рты. Люди явно разговаривают друг с другом, не читая по губам. Как это? Что это за неслуховой слух в немом мире? Невидимые волны? Или что? Я не знаю, зато знаю, когда говорят у меня за спиной, и знаю, о чем говорят. То, что я не могу объяснить, откуда знаю, почему-то только усиливает зловещее ощущение, будто чужие идеи передаются мне в голову каким-то таинственным методом, при помощи лавкрафтовского ритуализированного движения губами. Не могу помешать этому или сопротивляться. Из-за глубокой тишины кажется, будто я обретаюсь в бездне, будто мир вокруг нереален, будто истина бежит меня. Я словно лишился органов чувств.
Не очень помогает и мой размер. Теперь мне, еврею-великану без друзей, почти невозможно спрятаться от тех, кто меня боится, презирает, хочет уничтожить. Бессмысленно убеждать, что ты не еврей, когда в тебе пятьдесят футов роста. Теперь для остальных это дело десятое, а то и двадцатое.
И все же я иду на восток, к Незримому Незримому, ибо надежда умирает последней. В пути я размышляю, что сказать Инго, который, кажется, в этом мире — мой создатель, а значит, здесь я, видимо, кукла. Я уничтожил его фильм, его труд жизни, и все еще не смог это искупить или воссоздать фильм, даже в памяти. Так что нужно продолжать искать воспоминания о нем и здесь. Нужно знать фильм целиком, прежде чем отдаться на милость Инго. Увы, в этом месте нет Барассини, чтобы мне помочь. Найдется ли в Незримом гипнотизер? Возможно, афроамериканский? Удивительный Незримио? Я листаю телефонный справочник, но не нахожу ничего между «гадючными продавцами» и «гиподермическими иглами». Мысль: возможно, если извлечь у гадюки яд и ввести его себе гиподермической иглой, которые здесь точно в наличии, может, это вызовет какое-то измененное состояние сознания — как гипнотический или снотворный наркотик, — и в таком состоянии я получу свободный доступ к недостающим частям фильма Инго. После дальнейших размышлений я вычеркиваю эту идею как непрактичную. Не уверен, что найдется игла нужного калибра для моей великанской кожи.
Здесь есть всё и ничего. Еда, которую нельзя распробовать, звук, который нельзя услышать, ветер, который нельзя почувствовать. Нет цвета. Видимо, нет гипнотизеров. Если здесь уколоться, пойдет ли кровь? Да, но не мокрая, и боли я не почувствую. Кровь черная. Я пытаюсь понять, что же иллюзорно: мир боли, который я покинул, или этот. Но в конце концов вопрос не имеет значения, ибо скрываюсь я здесь, ем безвкусные деревья, как иные едят брокколи, прищуриваюсь на далекие развлечения Зримого мира, только чтобы скоротать кадры, смеюсь над тамошним фиглярством беззвучно, безрадостно. Отсюда я вижу, что мир на самом деле расстилается, как картина, персонажи растягиваются сквозь время — черви, волны, — уходят в марево памяти и в панику предсказания. В безоблачный день на далеком горизонте едва-едва различимы первые дни брейнио.
По дороге я встречаю женщину — не своего роста, но, пожалуй, для этих мест выше среднего — и влюбляюсь. Ростом она мне всего лишь по ту пугающую и меняющуюся родинку на моей левой ляжке.
Она уходит от меня еще до исхода местного эквивалента дня, но перед уходом советует сходить насчет родинки к дерматологу.
Женщина, которую я здесь люблю, оставила меня ради одного из своих. Я для нее слишком велик, осознаю я, и она мне сама это говорит. Ничего бы не вышло. Вдобавок, говорит она, между нами слишком большая расовая пропасть. Я все еще ее вижу, с такой-то высоты. Могу даже приблизиться, как камера на кране, и следить за новыми отношениями: как она занимается сексом, беззвучно смеется, совсем не думает обо мне. Но это я делаю нечасто. А то покажусь извращенцем.
Вместо этого я продолжаю путь к роще, за которой живет Инго. Впереди на дороге афроамериканец рисует линию мелом. На линию пустыми глазами таращится курица. Я, конечно, понимаю, что задумал этот господин. Он вводит курицу в транс. Мой отец занимался тем же. Как и режиссер Вернер Херцог с сотнями кур во всех своих фильмах и со слишком-человеческим актерским составом своего обруганного, блестящего и ужасного «Стеклянного сердца». Я безмолвно окликаю человека, изобразив губами: «Эй, ты». Он поднимает взгляд.