онстром Мельеса с Северного полюса по версии Инго: блефаростенически моргающей, бородатой куклой-великаном, закидывающей нежеланных гостей из Незримого себе в пасть, пока они комически крестятся в ужасе? Может быть, я здесь стану поводом для очередных шуток? Что ж, этого я не допущу. Не допущу. Когда я разворачиваюсь, чтобы уйти, найти выход из Незримого Незримого обратно в Незримое, в отдалении снова замечаю Олеару Деборд. Она моя Северная звезда, и по ней я правлю путь.
— Ебаный ебанат. Ты ебаный ублюдок. Пархатая жидовская скотина. А ну делай, что я тебе говорю! — раздается голос, безмолвно, — потому что тут все безмолвно, как я уже безмолвно сказал, — но я все равно его слышу. И останавливаюсь, потому что она мне знакома, эта фраза. Я ее уже слышал. Но где? Я тихо стою в тишине и не могу вспомнить. Очередное, что я не могу вспомнить.
И тогда ухожу.
— ИДИ НА ХУЙ, ЖИД! — кричит безмолвный голос.
Я останавливаюсь, смотрю и слушаю, как когда-то это делал американский аниматор Лен Дженсон в одноименном шедевре пиксиляции. Опять безмолвный голос: «Иди на хуй, жид». Полагаю, это адресовано мне, поскольку ни одного другого «жида» не присутствует. Даже здесь, в этом подлинном Эдемском саду, даже сейчас, в этот момент жизни, после всех тягот, я подвергаюсь оскорблениям. Что ж, я не собираюсь стоять и терпеть. Я продолжаю путь к свободе — или, по крайней мере, в любое не-здесь. Интересно, хоть что-то из этого настоящее? Или после какого-нибудь клишированного крупного плана, пока камера медленно отъезжает, окажется, что я в комнате с мягкими стенами, а пока камера отъезжает еще дальше, уже через скважину в мягкой двери, оказывается, что Инго — это санитар в белом халате из психиатрической больницы? Та самая затасканная концовка? Ненавижу эту концовку, порожденную ленью сценариста, недостатком веры в честный сюрреализм задумки. Такой концепт — плоть от плоти фильма Чарли Кауфмана, если у вас желудок достаточно крепкий, чтобы просидеть до конца. Видите ли, оказывается, это все происходит в разуме сумасшедшего. Это все сон. Et chetera. Четырехтысячная итерация «Уолтера Митти», поеденная молью уже тогда, когда ее написал Джимми Тёрбер. Нет. Не бывать этому. Я не безумен. Психически больные видят мир не так. Психически больные — самое непонятое и осмеянное меньшинство, и я не позволю пользоваться собой для укрепления этого неуважительного бреда. Я буду отстаивать свою точку зрения до самой смерти, даже если безнадежно потеряюсь в этом месте. Я скучаю по Цай. Я скучаю по уверенности в правильности нашей поразительной динамики отношений. Когда-то мне казалось, будто я к ней остыл, но теперь вижу, какой это было наглостью с моей стороны. Я мечтаю спать в ее ящике с носками, угнездившись в великолепных чулках. Я совсем не остыл.
А вот и мягкая дверь. Как и предполагалось. И я с одной ее стороны — причем не той. Эта скважина для тех, кто снаружи. Я все равно пытаюсь в нее заглянуть, и мир по ту сторону — где-то в тысяче миль от меня. И все же там есть фигурка, крошечная фигурка. Не могу ее разобрать.
— А, это ты, — говорит она.
Я дергаю за дверь, ожидая, что она заперта, но нет. Открываю и обнаруживаю там куклу афроамериканки. Вы ее не знаете. Она не знаменита, но тем не менее прекрасна.
— Я хочу вернуться в Зримое, — шевелю я ей губами.
— Ты не можешь вернуться, — говорит она мне. — Ты можешь идти только вперед.
— Мудро, — отвечаю я. — Надеюсь, ты не образчик оскорбительного приема «волшебный негр», потому что я не позволю пользоваться собой для укрепления этого редукционистского и снисходительного кинематографического штампа.
— Я никакая не волшебная, друг. Я здесь просто санитарка. Конечно, после всего, что я повидала, у меня может быть какая-то выстраданная мудрость, которой больше никто не знает, но я здесь просто помогаю.
— Ты же понимаешь, что это и есть определение «волшебного негра», да?
— Я понимаю, что тебе надо отсюда выбираться. Здесь тебе не место. Тебя здесь уничтожат. У тебя нет сил, чтобы выжить в Незримом, не то что у меня и моего народа благодаря нашим выстраданной мудрости и вере во Всемогущего.
— Ну, ладно, спасибо, тогда я пошел. Но как?
— Займись любовью с Олеарой Деборд. В этом миниатюрном мире ты как раз подходящего размера. Любовь, истинная любовь — вот единственное, что имеет значение. Если сможешь возлюбить ее, ублажить, она вернет тебя назад. Любовь — ключ ко всему.
Я всегда любил Олеару, как и все мужчины, многие женщины и многие трансы всех видов и размеров, так что заняться с ней любовью — это все равно что исполнить мечту.
— Ладно, попробую. Как отблагодарить тебя за все, чему ты меня научила?
— Просто иди. Твоя свобода и есть моя благодарность.
Я ее обнимаю и убегаю. Никогда не забуду эту чудесную санитарку психиатрической больницы!
Оказавшись у массивного основания, я подхожу к Олеаре Деборд, как подходят к потенциальной возлюбленной: с нежностью и большим уважением, все время репетируя вопросы о согласии, что обязаны предварять сеанс занятий любовью. Ибо, как и всё во вселенной, что есть не ничто, Олеара Деборд разумна, и, может, нам в животном и кукольном царстве не дано понять ее слишком медленный жизненный цикл, но это еще не делает ее хуже нас. «Эфемерность не есть показатель превосходства», — гласит слоган на утомительно длинных маршах гор. Конечно, так и есть. Иначе бы людям пришлось признать, что дрозофилы лучше их. А они — наши равные. Олеара, рожденная полтора миллиарда лет назад после столкновения тектонических плит, извержения магмы, великолепных фрикций, стоит гордо и возвышенно, наблюдая за этой страной, точно недремлющий страж. Я снова подхожу к ней — на сей раз не как исследователь, не как ищущий ответов, но как тот, кто ухаживает. Ухажер. В любви не ищут ответов; в ней ищут единства. Единственный ответ в единстве — «да», ибо в единстве нельзя сомневаться. Это извечно и навсегда акт веры, полное принятие другого. Когда открываешься ему (ей, тону), когда можешь отринуть эго, когда сливаются «я». Вопросы по определению рациональны, дистанцируют, оскорбляют — они противоположность любви. И вот я обращаюсь к Олеаре со списком вопросов о согласии на романтическое сближение.
— Привет, — говорю я.
— Здравствуй.
— Ты очаровательна. Можно тебя поцеловать?
— Можно, — говорит она.
Я целую ее — и ощущения хлещут, как из рога изобилия.
— Можно ласкать тебя? — спрашиваю я.
— Можно.
Я ласкаю ее, и, хоть она сделана из гранита, я чувствую, как она трепещет.
— Можно войти в тебя? — спрашиваю я.
— Можно.
И я вхожу, мой вставший член находит близлежащую пещеру. Надеюсь, правильную. Вхожу идеально и чувствую себя так, будто мы созданы быть вместе. Правда, пещера каменная и чрезвычайно сухая, царапает пенис, но момент единения начат — и природа подстегивает меня, невзирая ни на что. С последствиями разберусь потом; у меня с собой в сумке есть бинты для пениса. Я вставляю, я ласкаю, я издаю стоны. Я вхожу в состояние единства с этой прекрасной горой. Мы больше не Б. и Олеара. Мы Болеара — как ни странно, сослагательная форма bolear от первого лица, что с испанского переводится, конечно же, «сиять». И я сияю — мой свет в ее тьму. Вечное мужское и женское, инь и ян, необходимые для цельности, хотя инь и инь или ян и ян тоже могут создавать идеальные союзы. И с этой самой мыслью я могуче эякулирую в пещеру Олеары, моя сперма отправляется в спелеологическую экспедицию. Это сама стихия, и при этом я чувствую, что меня толкает в наступающий свет, что мне отчаянно хочется продолжать путь, вернуться в мир Зримого. Дезорганизация этого другого мира без Бога — невыносима (надо обязательно рассказать Докинзу!). Это мир без сюжета. Хотя я давно уже атеист, надо признаться, в детстве я любил анимированный мультсериал от «Ханны-Барберы» «Виллибальд и Вунибальд» — оду святости двух самоотверженных братьев-святых с одинаковым прекраснодушным настроем, которые борются с преступностью (грехом). Их стычки с сестрой Святой Вальпургой — это классика душевной комедии о неблагополучной семье: «Мам! Вальпурга опять заняла ванную!» Как же это утешало нас, последних из беби-бумеров. Но разлад этого мира, непостижимые мотивы и результаты, спутанные нити, тупики, триллион бессмысленных деталей каждый миг — это кошмар наяву. Нужно пробиться через свет, чтобы вернуться к анализируемому, к миру причинно-следственной связи, к миру для людей, с уличными знаками и общественными нравами, где добро побеждает, а зло проигрывает — в теории, хотя бы иногда, хотя бы в кино. Путь вниз с горы прост. Похоже, надо только возжелать, а потом рухнуть. Но путь в гору требует невероятных запасов выносливости и стойкости. И даже тогда успех не гарантирован. Гравитация — твой друг только в обратном направлении. Но я вижу отсюда мир Зримого, и, хотя больше не могу уловить задумку, сюжетную линию, мотивацию персонажей, я вижу образы — теперь расколотые, перепутанные и меняющиеся, будто чей-то сон: сон того, чьей жизни я не знаю, чьи мотивы не могу постичь. И в этих фрагментах я вижу себя! Обнаруживаю, что меня заменили. В этом я уверен. Понимаю, что его история — комедия, потому что даже здесь слышу надрыв музыкального аккомпанемента. Ксилофон. Труба со звукоснимающей сурдиной. Неизбежная туба. Я узнаю в них инструменты комического оркестра, но шуток уже не понимаю. Расстояние и фрагментация искажают сюжет. Но меня заменили — это я знаю точно. Мой спуск не имел последствий для мира. Шоу продолжается. Тромбон отыгрывает шутку. Надо вернуться и отвоевать свое место. Так нечестно. В конце концов аналогия с горой заканчивается. Я поднимаюсь, но уже не вертикально. Скорее это туннель с ярким светом в конце, светом надвигающегося локомотива. Это джунгли, полные непослушных лиан и кричащих обезьян. Это комната без дверей, где хочется одновременно выйти и войти. Это вечеринка, на которую не приглашали. Это вечно пропускающая игла на пластинке. Это как пытаться понять мою жизнь. Это ветер, а я листок, тщетно бьющийся о стены своей тюрьмы-аэротрубы. Это женщина, которая меня не полюбит, как бы я ни изменился. Это безнадежность плохого диагноза. Это огонь. Это потоп. Это никак не приближается. Это мое разбитое сердце, мой стыд, то, чего я ст