— Что? — спрашивает она.
— Ничего.
Эл обнимает меня. И уходит вместе с полицейскими. Мы с Клоунессой Лори, наверное, какое-то время смотрим на дверь, словно вдруг испугались остаться наедине друг с другом, словно из-за этого ужасного события между нами разверзлась какая-то пропасть.
— Наверное, нам лучше попытаться уснуть, Сюсипуся, — говорит она.
— Ладно. Хорошая мысль.
— Мне очень жаль, Малыш Милыш, — продолжает она. — Тебе, должно быть, та-а-ак тяжело.
— Да ничего.
— О-о-о, Дружок-Пирожок, — говорит она и заключает меня в объятья.
— О-о-о, — отвечаю я.
В спальне я смотрю, как она раздевается. Она довольно хороша, и я чувствую, как натягивается ткань пижамных штанов. Вдруг осознаю, как я рад, что родился в Соединенных Штатах во времена, когда мне могли провести обрезание во взрослом возрасте в Ожоговом центре имени Ожега и Шрайбера. Так она не заметит, что я не еврей. Это возвращает к вопросу о ермолке. Можно ли снимать ее перед сном?
— Ты не знаешь, где я оставил компьютер? — спрашиваю я. — Я бы хотел кое-что погуглить.
— Там же, где и всегда, — говорит она.
— А, хорошо, — говорю я. — Спасибо.
Я выхожу из комнаты.
— Ты куда? — спрашивает она.
Я возвращаюсь.
— За компьютером?
Она закатывает глаза.
— Что с тобой? — достает его из прикроватной тумбочки. «Моя сторона кровати!» — думаю я.
— Прости, — говорю я. — Еще не пришел в себя и думаю, что останусь таким несколько дней, а то и до конца года.
— Мой бедный мактостик, — говорит она и обнимает меня.
— Ох, — отвечаю я. — А сейчас я понимаю, что даже не могу вспомнить пароль!
— Ха, — смеется она. — Глупый Б.! Это же твое прозвище для меня!
— Ха! — соглашаюсь я. — Смешно… Детка.
И смотрю на нее.
— Ты смешной, — говорит она.
Я решаю не снимать кипу. Это в его духе. Хорошо, что он уже был в пижаме, так что я хотя бы знаю, в чем он спит. Если она спросит, почему я ложусь в ермолке, скажу, что просто забыл. Из-за стресса после жестокого убийства, которое совершил для самозащиты, из-за смерти нашей любимой куклы осла. Правдоподобно. Она поверит. Я забираюсь в кровать.
— Ты ложишься спать в ермолке? — спрашивает она.
— Забыл, — отвечаю я, отстегивая ермолку и отправляя на болванку для париков на тумбочке — полагаю, она здесь для этой цели. — Просто забыл, — продолжаю я, — после убийства, которое совершил для самозащиты, а также гибели ослика. Спокойной ночи.
Ложусь.
— А как же твоя вечермолка?
— Что-что?
— Вечермолка.
Я гляжу в потолок и вздыхаю. Это почти что того не стоит.
— Что-что, еще разок? — говорю я. — Похоже, потрясение затронуло и память.
— Твоя ермолка для сна.
— А, точно. Что-то я совсем уже! — говорю я. — Видимо, это я такой рассеянный из-за событий вечера. Еще раз, где она у меня?
— Тумбочка. Верхний ящик.
— Точно.
Я выдвигаю ящик — и вот она, клетчатая и фланелевая, с резинкой — видимо, для подбородка. Надеваю. Она на удивление удобная, а моя макушка действительно стынет по ночам. Я выключаю свет и укладываюсь на подушку.
— Спокойной ночи, Голубок, — говорит она.
— Спокойной ночи, Клоунесса Лори, — пробую я.
Она меня целует. Она Клоунесса Лори! И это ее прозвище!
Губы у нее милые, теплые и мягкие, со вкусом зубной пасты и — я немало причмокиваю губами и прощупываю языком нёбо для определения вкуса — блинчиков? Наверняка не скажешь, но я возбуждаюсь. Обычно еврейки меня не привлекают. Это просто вопрос вкуса; не антисемитская позиция. Но клоунесса-еврейка — другое дело. Не могу сказать, что понимаю почему. Прихожу к выводу, что если буду докапываться до причин, то это повредит моему сексуальному успеху, так что забываю обо всем, кроме тела этой клоунессы. Погружаясь в новое переживание, начинаю чувствовать себя им, начинаю чувствовать, что все-таки нашел свое законное место в мире. Как учит нас поэт, разве может быть неправильным то, что кажется таким правильным? Ее удивляют мои решения в сексе. Похоже, у нее с моим Двойничком выработалось что-то вроде программы. Возможно, я — то, что доктор прописал, как сказали бы остряки. И мне приходит в голову, что, может, в этой семье не все так безоблачно, что, может, в таких обстоятельствах правильное решение — представить свою истинную личность. Может, эта женщина готова к переменам. Может, я та самая интрижка на стороне, о которой она мечтает, но никогда не решится. Может, мне все-таки не придется покупать книжку Ростена[158]. Придумаю для нее новое прозвище. И ей понравится. Может, «сучка». Может, это ее заведет. По ходу дела разберемся. Чувствую, что она податлива, что я как муж для нее — на коне. На том самом, на котором я никогда раньше не был в отношениях с женщиной. И я кончаю. Ох как я кончаю. Переворачиваются земля и небо. Даже сильнее, чем с Олеарой. Сильнее, чем в подъезде Цай. Сказать по правде, ее это даже слегка пугает. Потому, что мой оргазм сильнее и мужественнее, чем у ее супруга? Потому, что это слишком быстро, она не готова, сама не закончила? Не знаю, но, когда ты на коне, верить надо в первое. Я достиг оргазма в самый правильный момент, а это достигло идеального результата в ее теле.
— Это просто… прекрасно, — говорит она.
— Рад, что тебе понравилось… сучка. — «Сучка» я говорю очень тихо.
— Что? — переспрашивает она.
— Что что?
— Ты назвал меня «сучкой»?
— Назвал?
Она чмокает меня в щеку и говорит:
— Сучка Лори.
Мы долго лежим в тишине, потерявшись каждый в своих мыслях.
Наконец я нарушаю тишину:
— «Клоунесса Лори» пишется с маленькой или большой?
— Ох ты скажешь. — Она снова меня целует, потом переворачивается на бок и почти сразу начинает тихо посапывать.
Ну, варианта только два.
Глава 62
Утро приятное. Кофе и мацебрай. Мне нравится. Моя сучка Клоунесса Лори умеет готовить. В дневной ермолке уютно: она цвета хаки, не жмет, много карманов. Я вышел в интернет (большая «к») и читаю про ермолки из волос. Вчера ночью мне пришло в голову, что если бы такие существовали, то я мог бы прятать плешь без обвинений в самовлюбленности, а если такой не бывает, то на ней можно неплохо заработать. Оказывается, бывают, и я заказываю три, темные с проседью: «Юлий Цезарь», «Джуд Лоу» и «Николас Кейдж».
Сегодня я должен быть у Чарли Роуза (в этой реальности он, похоже, не обесславился или, возможно, начал карьеру заново как необесславленный[159]), а вечером вручаю Флойду Норману первую Афроамериканскую награду за заслуги в анимации имени Инго Катберта.
В общем и целом жизнь теперь хороша. Однако что-то все-таки гложет. Возможно, из-за сплошной лжи. Я дал обещание Инго на его могиле сохранять и защищать его наследие, его фильм. Как только я его нечаянно сжег, я, пока горел на парковке «Слэппи» (почему теперь вдруг «Слэппи»?), дал Инго второе обещание — восстановить фильм, насколько это возможно. И в самом прямом смысле я практически живу во лжи. И я не только лгу о фильме Инго — речь о настоящем фильме, каким я его знаю, а не этой нелепой антитезе, которую принес в мир доппельгангер, о реальной, жестокой, ужасающей комедии, о труде всей жизни Инго, — но и обманываю Клоунессу Лори. Из-за этой шапочки, которую я теперь ношу, кажется, будто меня всегда видит Бог, будто мне не спрятаться, будто мне нужно признаться, принять земные последствия, да и потусторонние тоже. Все-таки я в конечном счете этичный человек. В пылу — из-за страсти, гнева, скорби — я выхватываю айфон из заднего кармана ермолки, набираю «Комиссар Эл Раппапорт» и звоню раньше, чем могу сам себя переубедить.
— Привет, Б., — говорит комиссар Раппапорт.
— Привет, Эл. Слушай, надо поговорить.
— Что такое, приятель?
— Помнишь то тело в подворотне?
— Со вчерашней ночи? Клоуна?
— Да. Слушай…
— Конечно, помню. Это ж случилось вчера ночью.
— В общем, послушай…
— О нем позаботились, Б. Его нет. Кремировали. Развеяли по ветру.
— Вы его сожгли?
— Ага. Пока-пока, клоун. Был и не стало. Не о чем волноваться, Б. Этого никогда не было. Его не существовало.
— Но ведь существовал.
— А ты докажи.
— Чего?
— Не можешь. Никто не может. Всё в порядке. Наслаждайтесь жизнью, сэр. Вы это заслужили.
— Эм-м…
— И серьезно — спасибо за все, что ты делаешь.
— Ага. Ладно, Эл.
— Чао, сучка!
Он смеется и вешает трубку.
Я брожу по улицам. Теперь все изменилось. Все меня узнают, просят автографы, сфотографироваться. Приветствуют с уличных столиков в ресторанах. Прохожие говорят, что моя книга спасла им жизнь, что они ждут не дождутся сериала на «Нетфликсе». Все изменилось, но не уверен, что к лучшему. В смысле — да, почти во всем к лучшему. Кто-то выскакивает из «Барнис» и предлагает кашемировый свитер, который только что купил для меня, когда заметил меня через витрину. Свитер стоит долларов девятьсот, если я что-то в этом понимаю. Хороший. Мягкий. Вересково-серый, что мне нравится, и идет к заплетенной бороде, при этом прекрасно пряча перхоть с нее. И все-таки мне нехорошо.
Я вспоминаю убитого, хоть, на мой (и Раппапорта!) взгляд, его никогда по-настоящему не существовало — уж точно не так, как существую я, — хоть он, за неимением термина получше, репликант и, на мой взгляд, существовал только для того, чтобы присыпать еще больше соли на рану моей психики, которую только и солили, сколько я себя помню, даже с самого детства. И все же я чувствую себя виноватым. Он (оно?) — живое создание с человеческим лицом. Конечно, то, что это создание конкретно с моим лицом, дает полное право убрать его из этого мира. Все-таки лицо мое. И было моим раньше, чем его. Он меня копировал. Он в лучшем случае плагиатор лиц. Украл лицо и понес за это наказание. Чем он в этом отношении отличается от Стивена Разбитого Гласса