Короче, время производит мозг. Вроде излучений. И время человеческой жизни тоже. А место это в мозгу так и не открыли. Тот ученый, с бородкой, сказал, что этим весь мозг занимается. Церковь, которую тоже на ток-шоу позвали, сказала, что это душа. «Подождите, – сказал ученый, – мы еще эту душу найдем». – «Ищите, ищите», – сказал батюшка. И пошла реклама.
Но главное Михалыч понял. А потом еще с Леной об этом говорили, она ему из Интернета скачала. Что длина жизни зависит от этого хронометра, который как бы впаян в извилины, а может, и глубже.
Михалыч потыркал сапогом снег. Костлявые головы все еще плавали перед глазами. Руки в карманах замерзали, и он снова потер их, но это не согрело.
Иногда собственных ресурсов этому хронометру в мозгах не хватало. Тогда он начинал отсасывать их у других. У тех, что в зоне доступности. В головах других людей. Если мощность у тех была поменьше, это получалось. Начиналась откачка времени жизни.
Так и с этими гребаными таблетками, кто их пил. В мозгах у них что-то пере… пере… Михалыч пнул снег. Они, в общем, превращались в вампиров. Не таких, а вот таких. Начинали отсасывать у других время жизни.
И за счет этого могли жить почти бесконечно. Все на них заживало, как у детей. Только если казнь, тогда, конечно. Типа расстрела или сожжения. Тогда – да, а так – нет. Появилась организация, которая предлагала их усыплять, а потом гуманно умерщвлять. Михалыч видел их пикет возле мэрии, когда проезжал. Стояли под Лениным со своими плакатами, кричали в мегафон.
Много чего стало твориться, каждый день сюрпризы. То какая-то дочь мать-геронтку в ванной утопила, пять лет дали. То одна женщина узнала, что муж геронт, и – на развод сразу. А потом его обследовали, оказалось, пил снотворное, которое еще до нарушения технологии сделали. Жена к нему обратно, а он ее видеть не хочет, гуляй, говорит. Еще несколько самоубийств, Интернет кипел просто.
Тут власть зашевелилась, прокуратура, стали опровергать слухи. Начали официально выявлять геронтов, ставить на учет. Хотели полностью снять их с пенсии, поднялся шум, сняли половину. И построили на федеральное бабло этот геронтозорий в самой глухой жопе, какую только можно придумать. Чтобы они жили все вместе, а вокруг на километры никого, из кого можно время откачивать. Только из друг друга. Кто-то в Сети написал, что там им, этим, совсем хреново. Что у них там ломки все время, лучше бы их всех усыпить. И умереть не могут, и жить не могут, потому что вампирят друг друга. Но его в Сети тут же затоптали. А проверить невозможно, стены там, системы слежения, внутрь не пускают. Работают там зэки, им пожизненку на это заменили, тоже по слухам.
Михалыч выдохнул. Пар, покрутившись возле лица, исчез. Почувствовав на себе взгляд, он повернулся к машине. Мать прижалась к стеклу и глядела на него.
Они сидели на заднем сиденье.
Михалыч – склонившись вперед, почти касаясь лбом своих джинсов. Мать осторожно гладила его по спине.
– Не надо, – сказал Михалыч.
Рука исчезла. Михалыч завел за спину ладонь и потер место, где гладила мать.
– Мне цыганка одна нагадала, – сказала мать. – Тебе еще два года было.
Михалыч слегка повернул голову к ней и снова опустил.
– Этот, говорит, тебя убьет. И на тебя показала, ты около газводы стоял, воды просил. Я еще удивилась, ты самым положительным рос, ничего такого в тебе не было.
– Ты поверила?
– Так она остальное все, как по правде, сказала. И про Василия, что здоровье. И что соседи нас затопили и у нас война с ними была.
– Что еще нагадала про меня?
– Ничего. Только что убьешь, и все.
Михалыч поднял голову и положил матери на колени.
Так они никогда не сидели, может, только в раннем детстве… или и тогда не сидели.
Он почувствовал, как мать сжалась, как напряглись под шерстяной юбкой ее ноги. Значит, она всю его жизнь жила в голове с этим гаданием.
Жила и боялась его, Михалыча. Больше чем отца и даже Серегу. И сейчас его боится, по этой привычке все еще.
Мать потрогала его голову:
– Отвези уже меня скорее, а? Что уж кота тянуть…
Он въехал в длинную, слишком ярко освещенную аллею и припарковался возле стены. Местность напоминала Бултыхи, только жесткий вариант Бултыхов. Сбоку появился какой-то мужик, поглядел на машину и отвалил.
– Схожу узнаю. – Михалыч взял документы, вылез, заглянул. – Посиди пока… Плохо тебе?
Мать сгорбилась и терла лоб:
– Крутит что-то… Больненько… Иди скорей.
«Начинается… А может, просто не ела с утра? – Михалыч хрустел по снегу. – Бутерброд – это что? Ничего. Так, перекуска».
Дверь, к которой он подошел, была тоже освещена жестким светом. Сверху глядела камера. Михалыч сощурился и нажал кнопку.
– Вы к кому? – спросила дверь утомленным женским голосом.
– Назначено… – Михалыч откашлялся. – На сегодня.
– Номер скажите.
Михалыч посмотрел на папку и назвал номер.
– Заходите. – Дверь запипикала и подалась.
Михалыч прошел небольшой двор, огороженный бетонным забором. Во дворе стоял заснеженный фонтан, пара молодых берез. Михалыч подошел к двухэтажному зданию. Постучав в дверь, потянул ее, прошел пустой коридор поликлиничного вида и увидел еще одну дверь, чуть приоткрытую.
В комнате было так же ярко и пахло чем-то непрезентабельным. Половину комнаты занимал длинный стол. За ним сидела женщина, молодая и с первого взгляда даже приятная. Особенно грудь, интересно, какого размера, и глаза с громадными ресницами. На экране компа ядовито зеленел пасьянс. Михалыч поздоровался.
– А снег с обуви кто отряхивать будет? – спросила женщина. – Что потом мне с твоей лужей делать?
Сказано это было без злобы и, в общем, почти приветливо.
– Да я из машины только, – ответил Михалыч тоже миролюбиво. – Хотите, пойду стряхну.
– Стой уже… Фамилия? – Женщина свернула игру и раскрыла таблицы.
Михалыч назвал.
– Геннадий Михалыч… – задумчиво сказала, глядя в экран. – Что так поздно приезжаем, а, Геннадий Михалыч? Сколько времени, знаем?
– Пять. Пять минут шестого.
– А рабочий день до шести. – Она отвернулась от экрана, поглядела на Михалыча.
Михалыч знал этот взгляд. Чувствовал, как он скользит по нему, по лицу, по широким его плечам, гуляет в окрестностях живота и снова поднимается к голове. «С мужиками тут напряженка…» – подумал, ковыряя ладонь.
– Все документы привез? Мать где?
– В машине.
– В наручниках?
– Да, – легко соврал Михалыч. – Сходить?
– Потом. Сейчас документы сначала. Так… Поискала что-то на столе. Нашла, надела очки.
– Паспорт.
Протянул ей материн паспорт.
– С ксерокопией. Принес? Давай.
Михалыч вытащил из файла ксерокопию. Документы укладывала Лена. Он вспомнил Лену и сжал зубы.
– Форму из поликлиники… Квитанцию об оплате…
Женщина называла документы, щелкая и помечая в таблице. Михалыч вытаскивал из папки нужное и клал на стол, иногда путаясь. Он понял, что это за запах, который стоял и беспокоил ноздри. Это был запах тины. И перебивавший его кислый запах духов. Доставая документы, Михалыч оглядывал комнату, чтобы понять, откуда несет тиной. Заметил банку с водой, в банке сидела одинокая скалярия. Вспомнил про свой аквариум. Снова сжал зубы.
– Что ты мне даешь?.. Я сказала, копию трудовой! Давай сюда папку, сама разберусь.
Забрала у него папку, вытряхнула бумаги на стол. Михалыч постоял без дела, потом присел на стул и стал мотать ногой.
– Рыб любишь? – спросил, продолжая глазеть на банку.
– Кого? А… Это не для себя, это чтобы посетителей успокаивать. Рыбы успокаивают. К нам тут такие приезжают, которые привозят, их сперва самих лечить надо. Просто психические. Я уже и рыбку завела, и психотренинг использую… Ногу останови, в глазах рябит.
Михалыч перестал мотать. Женщина разобралась с бумагами.
– На, анкету заполни.
Протянула листок. Положила ручку, Михалыч повертел ее в руках. Ручка была толстой и неприятно теплой.
– А можно своей?
– Можно, – убрала ручку и наморщила подбородок, – только быстрее.
Михалыч достал и стал заполнять. Давно не писал, буквы не получались.
– Это же все в документах есть, – поднял глаза.
– Не знаю, не я ее сочиняла. Хочешь жаловаться князю, вон книга, пишем сюда, – ткнула ногтем вбок.
– А он сейчас здесь? – Михалыч снова стал заполнять.
– Кто?
– Князь этот.
– Князь в отъезде.
– А где?
– Нам не сообщают… Понятнее пиши! Это что тут? Бе… безра… Безработный, что ли?
– С сегодня.
– Нет, в документах другое было. Пиши, как в документах, без самодеятельности… На, вот замазка.
Михалыч взмок, ручка скользила в пальцах. Женщина снова открыла пасьянс.
– Часто от вас бегут? – спросил Михалыч.
– Кто бегут? Никто не бежит.
– Я сам видел.
– Не знаю, что ты там видел. Чего от нас бежать? У нас финская мебель, телевизор в каждой полате. С ними занимаются… – Женщина перетягивала карты из стопки в стопку. – Культурная работа, «Почемучки» устраивают. Губернатор приезжал…
– А правда, что никого внутрь к ним не пускают.
– С этим строго, у нас инструкции. К ним нельзя.
– И губернатора туда не пустили?
Женщина выпустила на него ресницы, как иглы:
– Что значит «не пустили»? Он сам не пошел. Кому охота жизнь терять? Я сама туда не хожу, даже здесь опасно… Ты лучше следи, что ты там пишешь. А то сейчас напишешь, что я потом с этим делать буду…
– А откуда вы, ё… моё… знаете, как у них там внутри? – Михалыч резко положил ручку.
– Так. Будем возмущаться или анкетку заполнять? Возмущения свои, пожалуйста, вон в книгу. А у меня уже рабочий день заканчивается. Не успеешь, будешь здесь до утра меня ждать, пока не заступлю.
Михалыч поморщил нос и расписался. Подпись вышла тоже какая-то не его. И еще запах этот.
– Вот, – протянул листок.
– Ой, ну и накалякал. – Вздохнув, убрала. Поглядела над очками: – Профилактику принимать будем?