У нас же все было, как у всех. Рай, который оказался за поворотом, напоминал и не напоминал многочисленные описания страны лучезарного света, которых тьма тьмущая. И к этому раю вела прозаичная, где песчаная, где кремнистая, дорога, с которой ветер бросал в лицо пыль, и она потом долга резала глаза и скрипела на зубах.
Итак, свернув за этот поворот, мы увидели в конце длинного туннеля белое пятно неведомого дня и поспешили к нему. Спустя считанные (непонятно кем) минуты мы оказались на вершине высокого холма. Нас охватило пьянящее чувство, будто мы оказались на вершине мира. Если наши останки погребут в этом холме, так оно и будет на самом деле, поскольку мы тогда обретем наконец-то мир.
– Тебе ничего не подсказывает твоя интуиция? – спросил я Рассказчика.
– Ничего, – ответил он. – Это место не для откровений. Слишком высоко.
С вершины открывалась панорама рая: вогнутый зеленый дол, выпуклое море, гладкое синее небо с бегущими по нему наперегонки белыми барашками и лазурными мечтами, солнце и слепой дождь. Весь огромный объем пространства спокойно сиял, как смарагд. А во всех воздушных замках был день открытых дверей.
Место над крутым обрывом, между бездонным небом и бездонным же морем, занимал серый замок, внушительных, но все же конечных размеров. Серые стены замка располагались правильным шестиугольником и напоминали сверху бензольное кольцо или ячейку на картограмме ядерного реактора, а если чуть-чуть задуматься, некую сакральную фигуру, непостижимую для неофита, задумавшегося чуть-чуть. Вокруг замка – с видимой нам стороны – опоясывая три стены, был ров, наполненный водой из горной речушки. Три другие стены являлись продолжением скал, на которых были сооружены. Когда из глубины моря появлялся корабль, величественный замок на скалах, на фоне гор под высоким небом, должен был внушать матросам странные для них мысли о бренности бытия и утлости их суденышка. Одиннадцать башен разделяли равные промежутки, и были башни в два раза выше стен. Две башни, со стороны моря, еще не были возведены полностью. В ближней к нам, двенадцатой, судя по всему – главной, был массивный подъемный мост, приводимый в движение с верхней площадки барабанами, хорошо видимыми издалека. Эта башня была раза в два шире прочих и выше их.
Когда мы спустились с холма и подошли ко рву, мост дрогнул, со скрежетом опустился, не дойдя полуметра до упора, и мы взошли на него. Мост закачался у нас под ногами, и тут же вверх поползла тяжелая решетка и на высоте головы всадника замерла, готовая пропустить друга, а на врага и непрошеного гостя обрушить всю свою остроконечную массу. Решетка пропустила нас и мы вошли – четыре точки – на плоскость двора. У дальней южной стороны был собственно замок или дворец. Вдоль стен по периметру тянулись роскошные розовые кусты, источавшие тонкий, до ядовитости, аромат, как нельзя более подходивший этому месту. Тут садовники, наверное, уходили на пенсию в пятьдесят лет.
Нас приветствовал седой и статный, чувствовалось – не из простых смертных, Управляющий замком. Похоже, это был разорившийся граф или даже герцог, который сегодня не в милости у Его Величества. Странно было видеть его здесь в роли чьего-то слуги, кроме своего государя, но мало ли что может прийти в голову, не обремененную заботами о хлебе насущном!
Церемониал приветствия он начал с меня, а затем приветствовал и моих спутников. Манеры его были безупречны, но мне все же показалось, что, приветствуя Бороду, он едва сдержал легкую, но колючую, пропитанную ароматом розы и скрытыми в ней шипами, улыбку. К его словам я не прислушивался, а чувствовал себя зрителем камерного театра, озабоченного не спектаклем, а житейскими проблемами. Что мне Гекуба! Но тут до меня дошло… Я не верил своим ушам.
– Что он сказал? – спросил я Рассказчика.
– Он приветствовал вас, сиятельный князь, и заверил, что ваш замок готов к приему – вас, – он поклонился мне, – и ваших друзей, – он поклонился Бобу и Бороде.
Боб сделал книксен. Борода трижды перекрестился на православный манер. Я стоял столбом.
Управляющий похоже отметил эту странность высоких гостей, спустившихся, правда, с не менее высоких гор.
– Ты знаешь латынь? – задал я бессмысленный вопрос.
– Быть в Риме – и не знать латынь?
Покончив с приветствиями, Управляющий подал знак и мне стали подносить дары. Каждый дар сопровождался церемониальным поклоном Управляющего в неопределенном направлении, видимо, вдоль вектора, образованного мной и дарителем.
– Трех соколов в золотых клетках для соколиной охоты – от императора Германии, его величества Генриха Седьмого Люксембургского!
Клетки поднесли ко мне. Все три сокола смотрели мне в глаза. В глазах их я читал преданность, преданность и одну только преданность. Посмотрим, что в них будет, когда клетки откроются. Я кивнул головой. Клетки унесли.
– Двухтомник: «Священное писание» и «Священное предание» в золотом переплете и с платиновой пряжкой, а так же, как истинному праведнику-католику, красно-желтый зонт – от папы Климента Пятого из Авиньона!
«Попал в переплет, – подумал я, разглядывая фолианты с зонтом. – Взяли бы и поднесли «Труды профессора Фердинандова». Я кивнул и их также унесли.
– Чистокровного жеребца Анхиза с седлом из кожи вепря и серебряной сбруей – от короля Португалии Диниша Первого Землепашца!
Караковый жеребец оскалил зубы и встал на дыбы.
– Огонь! – невольно вырвалось у меня.
– Его звать Анхиз, ваше сиятельство.
– Огонь! – повторил я.
Жеребец перебирал сухими жилистыми ногами, вертел длинной мускулистой шеей и скалил зубы.
– Он улыбается вам.
Жеребца увели.
– Хронометр – от короля Неаполя Роберта Мартелло!
«Какая громадина! Вся из дерева. И она создана для того, чтобы ловить такие ничтожно малые часы и минуты. Подарить, что ли, этому Мартелло мои кварцевые часы?»
– Их много, даров? – спросил я Рассказчика.
– Много, но среди них нет главного.
– «Энеиду» Вергилия в мягкой обложке из бархата – от Данте Алигьери!
Я невольно поднял брови, выразив целую гамму чувств, как опытный актер старой японской школы.
– Ларец с красками и набором кистей – от живописца Джотто ди Бондоне!
– Борода, думаю, это тебе пригодится, – шепнул я приятелю.
У него загорелись глаза.
– Ларь с перцем, мускатным орехом и шафраном – от архитектора Джованни Пизано!
«Что ж, я не венецианский дож, это не Венеция и шафран – не валюта, значит, не взятка. Приму и шафран».
Наконец с дарами было покончено. Все они были унесены в мои покои, а конь-огонь уведен в стойло.
– С вашего соизволения мы хронометр разместим на третьей башне, – сказал Управляющий. – Он в ваших покоях не поместится.
Я всемилостивейше и светлейше соизволил.
– Недурно было бы восход и заход солнца отмечать стрельбой из пушки, – неосторожно сказал я и посмотрел на палящее солнце в зените.
– Извольте повторить, – попросил Управляющий. – Стрельбой из чего?
– Хорошо. В другой раз, – сказал я.
– Ваше сиятельство, у меня к вам конфиденциальный разговор. Короткий, но безотлагательный.
Я кивнул своим спутникам, чтобы шли отдыхать, а мы с Управляющим медленно двинулись по розовой аллее к дворцу.
– Прежде всего позволю себе высказать мое глубокое удовлетворение вашей почтительностью, с которой был принят вами драгоценный дар от нашего несравненного комедиографа Данте Алигьери. Я распорядился книгу положить вам в изголовье.
– Благодарю вас, вы очень любезны, – сказал я.
– Теперь, собственно, о предмете конфиденциальности. Один дар от лица, пожелавшего остаться неизвестным (он граф), я не счел возможным предоставить на всеобщее обозрение. Прошу извинить меня за самоуправство.
– Да ради бога! Продолжайте.
– Это лицо прислало вам из Венеции прекрасное зеркало, обрамленное неизвестным мне материалом. Скорее всего, китайским. Оно удивительным образом копирует день и ночь. Когда в нем ночь, оно серое и в нем довольно сносно видишь свое собственное изображение. А когда в нем день, в нем появляется масса различных изображений, таких ярких, что себя уже и не видишь. Есть очень странные изображения, похожие на ночные кошмары или на персонажей «Комедии» Данте. И самое интересное, – Управляющий понизил голос и оглянулся, чем очень удивил меня, – что зеркало не отпускает эти изображения. В нем столько накопилось их, что от тесноты они начинают драться и убивать друг друга. Там сплошь смерть и насилие. И я опасаюсь, – перешел он на шепот, – я опасаюсь, как бы это зеркало не лопнуло и из него, как из ящика Пандоры, не вывалились на человечество все эти злобные и кровожадные изображения. Люди не справятся с ними. Здесь нужна рука Бога. Это зеркало у вас в опочивальне. Я его на всякий случай, от греха подальше, накрыл плащом.
– И что же оно само… включается? Я хотел сказать, меняет свои изображения, чередует день и ночь?
– Нет, там есть такой рычажок…
«Бог ты мой, да это же телевизор!» – я посмотрел по сторонам, не видно ли где линии электропередачи, чем черт не шутит – что мы знаем о средневековье? ЛЭП не было. Значит, кабель или на батарейках.
Я искренне поблагодарил Управляющего за предупреждение и заверил его, что не допущу, чтобы на человечество вывалилась вся эта мразь зазеркалья. Мало того, подумал я, я уничтожу эту гадину в самом зародыше, пока она не наплодила мириады змеенышей и те не расползлись по всему свету. Посланцы тьмы. Когда на ТV начинается день, на земле настает ночь. Надо так его уничтожить, чтобы ни одна его часть, ни один винтик, не попали в руки какому-нибудь средневековому гению и очередное дитя любопытства и любознательности не приблизило бы конец света на несколько веков.
Так вот как, оказывается, становятся луддитами, мракобесами и мизантропами. Не от незнания, господа, а совсем даже напротив – от знания того, чего еще не знаете вы!
Хотя, как я наивен: уничтожив этот ящик, я вовсе не уничтожу телевидение. Технический прогресс неуничтожим, как сорняк, как искушение дьявола, как вечное стремление человека облегчить себе жизнь. Ведь это не рукопись и не скульптура, не яблоня и не дамасская роза, в конце концов!