– Я и тебе сейчас что-нибудь привезу! – крикнул Колянчик бабушке и покатил за поворот.
– Не смей! – зашлась в кашле бабка. – Я кому говорю, не смей!
Она помолчала и вдруг добавила:
– Если, конечно, духи будут – «Красная Москва».
«Бред какой-то», – подумала Наталья.
– Там, когда Димитрию Николаевичу будут у графа кофе предлагать, лук, наверное, на стене в чулке висеть не будет, – предположил отец.
– У них там бананы в колготках висят. Это ж рабовладельцы с плантаций. По рожам видно.
– Вот бы догадался кофейку у графа спросить.
– Папа! – возмутилась Наталья («Зациклило», – подумала она). – Это деловая встреча. Какой кофеек? – она нащупала в кармашке кофточки какую-то картонку и достала ее. Это была визитка графа. Наталье показалось, что рубашка карточки не то потемнела, не то как-то переливается по-другому. Словом, оптический эффект.
– А что? В войну войне табачок не помеха был. И в мирное время миру кофеек не помеха.
– Стыдись, отец! – сказала бабка. – Не нужен мне кофе турецкий! Ты же кровь проливал!
– А-а-а! – снова провел дед носом по коробке с сигарами. – А табачок турецкий нужен.
Вернулся Колянчик. У бабки загорелись глаза.
– Не догнал. Скорости не хватило, – сказал внук.
– Не смей больше цепляться за бампер! – приказала бабка.
Колянчик пискнул, а дед рявкнул: «Есть!», козырнули одновременно друг другу с разворотом на начштаба.
«Чайка» тем временем прошелестела полупустынными центральными улицами города мимо ресторанов, театра, универмага, обогнула горисполком и мягко подкатила прямо к историческому музею, где и остановилась бесшумно, но не у парадного крыльца, а возле служебного входа.
Из дверей выкатился мохнатый сторож и распахнул со стороны толстых соседей Мурлова дверцу автомобиля. Обогнув машину, он встал перед Мурловым, изучил проем, лег к Мурлову на колени, взял дверцу из рук соседа и вытащил ее, заехав шоферу по уху. Отнес дверцу к служебному входу и прислонил к стене, а затем подскочил к дверце водителя и тоже распахнул ее. Шофер свою дверцу захлопнул, но сторож опять открыл ее. Шофер снова захлопнул дверцу и нажал на кнопочку. Сторож, пыхтя, попытался все-таки открыть ее.
– Ослеп, мохнатка? – повертел шофер пальцем возле виска.
Мохнатка радостно закивал ему головой, сказал: «Ы-ы!» и тоже повертел пальцем у своего виска, а потом ткнул в кнопочку – подними, мол, вверх. Шофер в ответ сделал непристойный жест.
Господа и Мурлов вышли из машины. Оркестра и ковров, однако, не было. Господа, хоть и братья, напоминали все же больше матрешек, вынутых одна из другой. Самый маленький, Мурлову по плечи, а внизу – в два раза шире плеч, зашел первым, за ним средний брат, последним – самый крупный. За ним последовал и Мурлов. Во всяком случае, если не в ширину, особенно внизу, то ростом он был выше последнего. Так что вхождение в храм муз произошло по ранжиру и с маленьким отклонением в конце – по жиру. Мурлов тщательно соскоблил грязь с ног о ребро гранитной, а может, мраморной, ступени, чем придал ей более жизненный вид.
Пройдя по ковровой дорожке узкой лестницы на второй этаж, они все разом с шумом втянули носом запах вареной курицы, доносившийся из каморки под лестницей (там было не иначе как купе экспресса «Воложилин – Москва»), и громко сглотнули слюну. Затем они оказались в небольшом зале, задрапированном вишневым и зеленым плюшем. Перед занавесом из плюша на квадратной сцене за длинным столом сидело несколько человек в той же господской униформе. Мурлову в первое мгновение показалось, что и эти люди были словно бы плюшевые. Господа прошли в президиум, а Мурлову кивнули на первый ряд кресел.
Мурлов, поколебавшись, сел в кресло по центру. Прямо перед ним на сцене сидели, вместе с вновь прибывшими, семь господ матрешек. Впереди, на острие атаки – самый маленький, самый толстый, самый красивый и самый бородатый. «Он всегда внутри и потому знает больше других. Все обо всех, – подумал Мурлов. – У него богатая внутренняя жизнь».
– Граф Горенштейн, – едва заметно наклонил голову малыш. И тут же почесал себе нос. – Нос чешется, – обратился он на левый фланг к самому крупному из братьев, очевидно, за разъяснением.
Крупняк разъяснил:
– Переносица – к покойнику. Кончик носа – к выпивке или смотреть на пьяного.
– Ноздря.
– Правая – кто-нибудь родит сына. Левая – дочь.
– Исключено. Граф Горенштейн, – снова представился он.
– Товарищ Мурлов, начальник участка, – представился Мурлов.
– Очень приятно, господин начальник участка. Участок большой? Заливные луга? Остров? Хм, хм… «Товарищ» бывает прокурора, а также, как это у вас, у серого брянского волка.
– Товарищей не выбирают, – пояснил Мурлов.
– Я понимаю: их назначают. Но это не суть дела. У меня к вам, господин Мурлов, есть деловое предложение. А если по-дружески: одна маленькая просьба. Так, даже просьбица. Просьбишка. Просьбушка. Сущая безделица…
– Просьбишенция, – сказал крупный брат.
– Проехали, – не согласился граф.
– Ради бога, граф. Я весь внимание.
– Ради бога – не надо. Ради вас. Но прежде – две-три минуты для расслабления. Как у спортсменов перед стартом.
Граф хлопнул два раза в ладоши.
Стол, как в театре, развернулся на круге сцены на девяносто градусов, представив графу со свитой для обзора плюшевую стену. Бородатые братья дружно налили себе воды из графинов и, как по команде, выпили. Заиграла латиноамериканская музыка. На сцену на цыпочках вышли две девицы в наглухо застегнутых у шеи плотно облегающих костюмах и стали под музыку раскрывать молнии от шеи до пояса и снимать с себя полосы, как шкурки от банана. Когда девицы обнажились до пояса, явив благодарным зрителям груди немыслимой белизны и налитости, а вокруг их бедер повисли юбочки из очищенных банановых шкурок, граф встал, подошел к ним, никак не совпадая своими круглыми движениями с ритмом танца, и «очистил» их до самых пят, отшвыривая изящным жестом шкурки в сторону Мурлова. Лицо его при этом было совершенно бесстрастным, как и у самих танцовщиц. Из бровей, из ноздрей и за ушами у Горенштейна задорно торчали рыжие пучки. А может, черные. Освещение какое-то тусклое. В младенчестве граф наверняка имел такое тельце, о котором бабушка говорила: «Пузцо сытенькое, голова тыковкой – генералом будет».
– Или я спутал с чем? – посмотрел на меня Рассказчик.
«Бал матрешек, – подумал Мурлов. – Он точно преподает мне какой-то урок».
– Спасибо, девочки. Угостите теперь господина Мурлова. Он хочет выпить. Вам коньяк, виски, шери?..
– Божоле, пожалуйста. Во Франции божоле пить начинают 30 октября.
– Божоле, девочки. Мне, правда, говорили, что вся Франция начинает пить божоле в третий четверг ноября в полночь…
– Вот и прекрасно, значит, сейчас 30 октября, третий четверг ноября, полночь.
– Мне еще говорили, – закончил мысль граф, – что именно в это время вся Россия начинает дружно пить водку.
– Совершенно верно, граф, если Россия что начинает, она это никогда не кончит.
Девочки, как два яблока «белый налив», принесли Мурлову на расписном подносе бутылочку «божоле», приличествующий случаю стакан тонкого стекла с кучерявой гравировкой «Дима» и две конфетки «Красная шапочка».
– Только что из Франции, – сказал граф, имея в виду вино. – Оно хорошо совсем молодое. Как я! Правда, девочки? А конфетки чеховские, кажется. Не польские. Нет-нет, Антон Павлович такие не любил. Он предпочитал крыжовник. Крыжовник с Ликой, – значительно подмигнул он невидимому слушателю, чуть ли не самому Антону Павловичу.
Да, наши коровки нарисованы. Буренки, родненькие. Вот «ко-о-ров-ка-а» написано.
Девицы уселись по обе стороны от Мурлова. Одна налила ему в стакан вина, а другая протянула конфетку, предварительно развернув ее и чуть-чуть откусив для проверки на свежесть и отсутствие яда.
Мурлов приподнял стакан.
– За каждый третий четверг ноября!
– При желании у вас весь год может состоять только из таких четвергов, – назидательно и со значением произнес граф.
– Да, как у Честертона, а у Робинзона – из Пятниц. Ну, за субботу для человека! – сказал Мурлов и залпом выпил молодое вино, закусив его свежей конфеткой. – Божественно. Вот, оказывается, где корень этого слова. Божо-ле.
– Вообще-то «божоле» не закусывают, но у вас конфетами закусывают даже водку, – сухо заметил граф. – И это правильно.
В это время девица, подавшая конфетку, нащупала пальцами ребра Мурлова и пощекотала его. Мурлов вздрогнул и едва не поперхнулся.
– Ревнивый, – сказал зам. по приметам. – Но в меру. Не зарежет.
– Это хорошо, – сказал граф и что-то записал в своем еженедельнике. – Ну, а теперь быстренько посмакуйте еще один стаканчик и приступим к делу. Время не ждет, Майкл, брат Джерри.
– Джек Лондон?
– Совершенно верно. Отлично. Вашу зачетку.
Девицы испарились, оставив Мурлова со стаканом в руке. Он только успел увидеть, как они на секунду задержались на сцене, выставили в прорезь плюшевого занавеса две атласные попки и синхронно качнули ими пару раз. Правая была идеально круглой, а левая натуральнее. На правую лег глаз, а на левую – так легла бы рука. Мурлов допил вино.
Стол вернулся в прежнее положение.
– Деловая обстановка от минуты-другой расслабления становится только более деловой. Не так ли, господин Мурлов?
– Да-да, разумеется, господин Горенштейн. У вас замечательный персонал.
– Благодарю вас. Я это знаю. Итак, приступим. Подайте господину Мурлову контракт. Из него вы все поймете, – пояснил он гостю.
Шофер, но уже переодетый, без фуражки и очков, без перчаток и фартука, а в очень приличном костюме-тройке и тоже с бабочкой, подошел к Мурлову, почтительно поклонился ему и, раскрыв бордовую папку, подал ее вверх ногами.
Мурлов долго смотрел на разворот, силясь прочитать, что же там написано.