[121]. После прослушивания альбома и банкета с группой в музее мадам Тюссо, расположенного по соседству, гостей по окончании вечеринки заставили покинуть заведение через едва освещенный «Зал ужасов» в подвале; еще более страшным путешествие стало, потому что Muse наняли актеров, одетых зомби, и они, прикованные к стенам, выскакивали на вас каждый раз, когда вы заворачивали за угол.
Absolution, узнали мы в тот день, стал потрясающим достижением. Он начался с громкого марша армейских сапог по гравию, взрывными фортепианными аккордами и барабанами, грохотавшими, как немецкие танки; крики проповедника, грозившего огнем и серой, на Apocalypse Please задали мрачное, мощное настроение, в котором объединялись пафос книги Откровения и оперная хвастливость, для всего альбома, оказавшегося намного более жестким, чем планировали Muse. За первой песней шла ее поп-фанковая противоположность – Time Is Running Out стала доказательством, что Muse все-таки не ушли в какое-то дикое музыкальное измерение «Кольца нибелунга» с горящими Брунгильдами, а до сих пор прочно держатся за свои мелодические роковые корни.
Далее последовала ритмичная, словно из музыкальной шкатулки, фортепианная баллада Sing For Absolution; по словам Доминика, то была определяющая для названия альбома песня в том плане, что она – о сочинении и исполнении музыки и о том, что оно дает избавление от грехов человечества. Текст, впрочем, читается как любовное стихотворение для умершей возлюбленной: «Lips are turning blue/ A kiss that can’t renew/I only dream of you/My beautiful»[122]. Мэтт называл звучание этой песни давящим и готическим, но, дойдя до летящего крещендо, она оказалась одной из самых искренних и эмоциональных на тот момент песен Muse. А еще она стала идеальным способом обмануть слушателя, дав ему ложное чувство спокойствия, а потом со всей силы дав под дых отчаянной звуковой атакой Stockholm Syndrome.
Следуя схеме «громко/тихо», столь характерной для многих замечательных альтернативных гитарных песен, Falling Away With You с ее сладкозвучными переборами выползла из-под бронированной «юбки» Stockholm Syndrome, идеально расположенная баллада о разваливающихся отношениях, которая, конечно же, взорвалась припевом стереофонических электрических шумов, звучавших подобно сборищу демонов, оставшихся от каких-то прошлых отношений Мэтта, в форме синтезаторов а-ля Genesis. После нее следовала мрачная 37-секундная рокочущая киношная музыка под названием Interlude, которая разделяла два «акта» альбома и повторяла аккордовую структуру «Адажио для струнных» Сэмюэла Барбера, а потом Hysteria с адским грохотом забросила нас обратно в шипящий мир метатронной космической музыки. Это песня о том, как постоянно тянешься за чем-то, что остается мучительно недосягаемым, – и, возможно, именно поэтому она в том же году стала вступительной музыкой для команды НХЛ «Вашингтон Кэпиталс», которой вечно совсем немного не хватало для победы[123].
Шедевр современной классической музыки для хора, оркестра и мандолины, Blackout претендовала на звание прекраснейшей песни Muse и стала первой песней с Absolution, в которой герой предается воспоминаниям на смертном одре в ожидании того, как его глаза закроются навсегда. Подобные идеи появились потому, что Мэтт верил, что в западном мире умирать очень плохо; он боялся, что его поместят в дом престарелых и забудут о нем и он будет постепенно разваливаться, становиться старее и медленнее, но при этом сохранит острый ум. Пессимизму и апатичности Blackout тоже требовался контрапункт, и им стала потрясающая Butterflies And Hurricanes, еще один оркестровый монстр альбома – послание веры, надежды, смелости и веры в себя пред лицом глобальной и личной опасности. Возможно, лучшая на тот момент песня Muse, она заняла центральное место на Absolution, словно тщательно выточенный музыкальный эквивалент Колосса Родосского, провозглашая о гениальности альбома исключительно посредством своего великолепия. Дом хотел издать ее следующим синглом, несмотря на длину и помпезность: просто вручить ее лейблу и сказать «Делайте что хотите, но она должна выйти».
О том, насколько сильными вышли песни и насколько изобиловал потенциальными синглами альбом Absolution, говорит хотя бы то, что The Small Print, песня, которую группа изначально планировала в хиты, вообще не вышла на сингле и оказалась ближе к концу альбома; еще один сенсационный поп-хардкорный момент среди изобилия острых ощущений. Песня была в равной степени обязана Гёте, Rage Against The Machine и Audioslave, ее грохочущий бас и стратосферная мелодия очень типичны для Muse, а смысл текста вызвал немалые споры среди интернет-фанатов. В ней было и обновление мифа о Роберте Джонсоне, о котором мы уже говорили, и цинизм музыкальной индустрии или государств, которые скрывают от широких масс, чтó на самом деле прячется за «мелким шрифтом»: «It’ll make you insane/And I’m bending the truth»[124]. Еще одним свидетельством безупречного композиторского мастерства на альбоме стало то, что очаровательная дискотечно-электронная песня о любви Endlessly звучит в этой компании абсолютно проходной вещью.
Вызвав определенное смятение среди одержимых фанатов, поскольку это название поначалу использовалось в качестве рабочего для Megalomania с Origin Of Symmetry, Thoughts Of A Dying Atheist изначально планировалась второй песней на альбоме; она о жизни, которая проносится перед глазами в момент смерти. Песня вышла весьма ироничной и энергичной (учитывая тематику) и одной из самых прямолинейно-цепляющих на Absolution, а также вызвала немалые споры о религиозной принадлежности Мэтта. Он (как и его родители) не был крещен и часто высказывал свое подозрительное отношение к религии, близкое к атеизму, однако еще он в то время заявил, что хотел бы быть религиозным, но из-за всей информации, доступной о мировых религиях, просто невозможно посвятить себя одной-единственной вере, потому что тогда придется отречься от всех остальных.
Сам Мэтт говорил, что в тексте Thoughts Of A Dying Atheist рассказывается история типичного «офисного планктона», который сошел с ума, разорвал коллег на куски голыми руками, а потом вернулся домой к жене, чтобы окончательно сойти с ума, но это объяснение куда лучше подходит для последней песни альбома, Ruled By Secrecy, в которой главный персонаж, возможно, сошел с ума, потому что не знал, кто же на самом деле контролирует его жизнь («Repress and restrain/Steal the pressure and the pain/Wash the blood off your hands/This time she won’t understand»[125]). Название было позаимствовано из книги конспиролога Джима Маррса Rule By Secrecy («Править втайне»), в которой описывается формирование и влияние Трехсторонней комиссии и прослеживается история тайных обществ на протяжении всей истории, от иллюминатов и тамплиеров до древних пирамид и иракских табличек, оставленных инопланетянами (эта книга, несомненно, оказала огромное влияние на некоторые теории, которыми Мэтт тогда увлекся), а сама песня оказалась классической для Muse альбомной кодой в духе Megalomania. Зловещая, мрачная и тлеющая, она, конечно же, переходит в вампирские мелодраматические фортепианные проходы, ведущие к кульминационному крику «no one knows who’s in control»[126], потерянной, отчаянной концовке альбома, который ставит много вопросов, но в качестве ответа предлагает лишь верить в себя.
Тем не менее собравшиеся журналисты поспешили обратно в редакции, чтобы рассказать о классике современного рока, маячащей на горизонте. Absolution стал не просто лучшим альбомом Muse, но и поворотной точкой – те, кто отмахивался от них как от подражателей Radiohead, не нашли никакого музыкального плагиата, над которым можно было бы посмеяться, и даже самые большие пессимисты вынуждены были признать, что песни такие же сильные, как на любом другом альбоме, который они помнят. Нестабильные рок-позеры создали альбом, который, в отличие от расползающегося по швам Origin Of Symmetry, безупречно соединил их классические претензии с хард-роковой мощью и футуристическим электронным саундом. Muse реализовали весь потенциал, который когда-либо показывали; многогранная бабочка «рока будущего» наконец-то выбралась из прог-металлического кокона.
В 2003 году альтернативная музыка переживала период lo-fi. The Strokes и The White Stripes возродили высокое искусство жестких поп-песен и вдохновили целое поколение дребезжащей, экономичной мелодичности; в Великобритании эстафету подхватили The Libertines. Амбиции их последователей простирались в основном в курении крэка с Питом Доэрти в Уайтчепеле, записи альбомов на антикварных пленочных машинах шестидесятых на студии «Тоу-Рэг» в Хакни и подражании шероховатому блюзу Джека Уайта. На хардкорной сцене группы вроде Tool, System Of A Down, The Mars Volta и Cave In делали такую же необузданную музыку, как и Muse, но она была куда более бесцельной, прогрессивной и приджазованной и в ней не было «мьюзовской» мелодичности, а вот в инди-роке все было напряженным, зубастым, голодным, панковским и редко превышало по длине две с половиной минуты. Absolution стал полной противоположностью подобному подходу, долгожданным взрывом театральной помпезности на музыкальном ландшафте, заполненном потными гаражными группами в женских брюках. Публика хорошо приняла его, и альбом стал по-настоящему важным, превратился в определяющую силу во времена неуверенности.
Muse знали, что записали свою лучшую пластинку – самую честную и связную, – а они сами были единственными «судьями», чье мнение было для них важно. Они с самого начала были аутсайдерами, не вписываясь ни в какую сцену, и если бы пресса разнесла альбом как «страшно далекий от народа» или смехотворный, они бы с удовольствием вернулись выступать в «Барфлай». Возможно, именно поэтому Мэтт не мог поверить, насколько же хороши оказались рецензии.