вновь померк, а лицо обрело выражение глубокой меланхолии. Мне было не до того, чтобы выяснять причину смены настроения слуги. Я приказал подать завтрак, а поев, велел заняться моей одеждой и обувью; сам же здраво рассудил, что от тревог и забот лучше всего поможет Морфей. Молодость и усталость взяли свое. Несмотря на тяжкое душевное состояние, уснул я быстро и глубоко.
Растолкал меня все тот же Мушкетон. Увидев, что я открыл глаза, он поспешно отскочил на пару шагов (рука у меня со сна тяжелая, и ему уже не раз попадало за нарушение господского покоя).
Он сообщил мне, что хозяин дома, в котором мы снимали две комнаты, уже дважды наведывался и напоминал о том, что плата за последние три месяца им все еще не получена.
– Я ему сказал, что ваша милость со дня на день должны получить большую сумму денег из дома, – сказал он.
– Что же, – сказал я без улыбки, – уже и Мушкетон в пророках? Я действительно получил деньги.
Он изумленно вытаращил глаза, а я нарочито небрежным жестом высыпал на стол большую часть содержимого мешочка на стол. При виде монет мой слуга едва не лишился чувств. Во всяком случае, он застыл наподобие жены Лота, правда зачарованный не пожаром Содома, а блеском золота.
Насладившись этим зрелищем (не золота, а окаменевшего слуги, разумеется), я велел Мушкетону отнести хозяину дома нужную сумму, а затем пройтись по лавкам возле Нового моста и приобрести лучшего черного бархата – на новый камзол. Он быстро сгреб деньги и побежал выполнять мои поручения. Похоже, я вернул себе авторитет в его глазах. Кроме того, он рассчитывал, что после обзаведения новым платьем я, как заведено, отдам ему старое. Страсть этого плута к господским нарядам была одной из самых сильных.
Отправив Мушкетона, я ссыпал оставшиеся деньги в мешочек. Хорошее настроение от бесхитростного восторга слуги быстро прошло. Я вновь стал размышлять о том, что узнал минувшей ночью. Разложив перед собой санбенито отца, я задумался. После разговора с г-ном Лакедемом я жаждал поскорее уничтожить это свидетельство позора. Но сейчас, глядя на грубую желтую шерсть и на небрежно намалеванные темно-красные буквы, я почувствовал, что не смогу этого сделать. Я решил хранить санбенито до тех пор, пока не отправлю в ад дона Жаиме душ Сантуша. И только после этого сжечь. Вместе с пожелтевшим доносом и списком тайных евреев Порто, которых, скорее всего, не было бы в живых, если бы эти бумаги попали по адресу. Если бы на пути доносчика в давнюю ночь не встал юный Авраам ду Пирешу.
Не могу сказать, что я окончательно избавился от подозрительного и даже презрительного отношения к народу, к которому принадлежал сам. Но сейчас, понимая, какие испытания выпали на долю родителей лишь из-за того, что они были иудеями, я перестал сетовать на судьбу. Если мне происхождение могло помешать сделать карьеру, то их оно привело в застенки инквизиции и в конце концов к вынужденному бегству из родной страны. Мысль же о положении евреев – в Испании, во всяком случае, – вызывала у меня искреннее сочувствие.
Так или иначе, я жаждал отомстить за смерть отца и потому уже в следующую субботу вновь пришел в гости к Исааку Лакедему. Меня приняли здесь с некоторой настороженностью, которая, правда, благодаря г-же Лакедем быстро развеялась. С тех пор я регулярно посещал этот дом и, признаться, вскоре стал находить в этих субботних визитах ту домашнюю теплоту, о которой иногда скучал и которой не испытывал с тех пор, как умерла мать. Рашель относилась ко мне как к брату и даже иной раз поверяла свои маленькие секреты. Я же вновь отметил про себя, что она вовсе не была такой дурнушкой, какой показалась мне в первую встречу. Словом, нежданно-негаданно я обрел в Париже уголок, в котором отдыхал после казарменных будней и шумных проказ.
Не то чтобы я забыл о своей цели, но она словно несколько сгладилась в моем сознании. Тем более дни проходили за днями, а опасения г-на Лакедема не сбывались.
Зато я получил неожиданный урок, заставивший меня впредь относиться к визитам в гостеприимный дом с большей осторожностью. Кое-кто из моих сослуживцев, заметив, что я регулярно исчезаю по субботам, сделал неожиданные предположения. Шутливые, разумеется, но вызвавшие у меня серьезную тревогу. Было это так: однажды, проводя время в компании гвардейцев и мушкетеров, я отказался от участия в очередной проказе, намеченной на субботу, сославшись на неотложные дела. Тотчас посыпались шуточки по поводу мнимых свиданий с богатой дамой, и один из гвардейцев спросил – уж не связался ли я с евреями? Гвардеец этот, молодой нормандец по имени де Брасье, в подтверждение своего предположения заметил:
– Ведь всем известно, что у евреев суббота – такой же праздник, как воскресенье у добрых христиан. Посмотрите-ка, господа, как тщательно наш Портос наряжается к этому дню! А то, что евреи богаче всех, не только во Франции, но и во всем мире, с этим ведь никто спорить не будет! Так вот – не потому ли в субботу наш друг отказывается от дел, которые не считает богоугодными?
Товарищи мои расхохотались, я же внутренне похолодел. Мне пришло в голову, что за мной могли следить. В этом случае тайна моего происхождения могла быть раскрыта очень легко и я с позором был бы изгнан из гвардии.
Шутник же не унимался и, ободренный смехом окружающих, сказал, обращаясь ко мне:
– В самом деле, Портос, признайтесь – вы ведь ухаживаете за дочерью или за молоденькой женой кого-то из этих Крезов иудейских, верно?
Кровь ударила мне в голову. Я потянулся к шпаге. Дело могло кончиться кровопролитием.
Положение спас Атос. Не разделяя бурного веселья, вызванного словами Брасье, он удержал мою руку и одновременно сказал, холодно глядя на остряка:
– Даже в шутках не следует переступать определенную черту. Особенно если вы имеете дело с людьми чести. Будет лучше, сударь, если вы принесете извинения господину Портосу.
Брасье побледнел, видимо поняв, что зашел в своем остроумии слишком далеко. Ему совсем не улыбалось драться на дуэли ни со мной, ни тем более с Атосом, заслуженно считавшимся одним из лучших фехтовальщиков мушкетерской роты.
– Господин де Брасье, – продолжил Атос невозмутимо, – никто из нас не подозревает вас в намерении нанести оскорбление нашему другу и вашему сослуживцу. Тем не менее, вы это сделали. Извинитесь, и забудем об этой неловкости. В конце концов, все мы – и вы, я уверен, – не раз пускали шпаги в ход для защиты чести, так что никто ничего постыдного не усмотрит в том, чтобы вы принесли моему товарищу извинения.
Брасье растерянно огляделся по сторонам. По лицам остальных он понял, что все они поддерживают позицию Атоса.
– Боже мой, – пробормотал он, – у меня и в мыслях не было вас оскорбить, Портос! Я просто высказал самое нелепое из возможных объяснений, думая просто повеселить вас! Право же, Портос, вы всегда выглядите по субботам таким озабоченным…
– Хорошо, – сказал Атос прежним ровным тоном. – Будем считать это обычным недоразумением. – Он повернулся ко мне. – Вы согласны, Портос?
– Согласен, – хмуро ответил я, сдвигая перевязь. – Но, мне кажется, будет правильно, если господин де Брасье, в знак примирения, угостит всех присутствующих хорошим вином.
Именно таких слов от меня ждали все и потому дружно поддержали мое предложение, а бедняга де Брасье поспешил заказать десяток бутылок, после чего атмосфера разрядилась. Брасье более всех радовался бескровному разрешению конфликта. Я же решил, что впредь буду осторожнее и осмотрительнее.
Так завершился этот неприятный инцидент, но вскоре произошло менее бурное, но куда более значительное событие. С некоторых пор я обратил внимание на изменившееся ко мне отношение Рашели. Произошло то, чего я опасался. Юная дочь Исаака Лакедема влюбилась в меня, а мои регулярные визиты расценивала как проявление ответного чувства. Впрочем, я был готов к этому.
Не ожидал же я того, что со мной тоже приключится нечто подобное. Чем больше мы общались, тем больше я обращал внимание на то, что ранее не замечал. Так, например, я вдруг понял, что, хотя черты лица Рашели далеки от совершенства (или оттого, что казалось мне совершенством совсем недавно), внешность ее чрезвычайно привлекательна. Просто привлекательность эта была неброской, неяркой. Но тем сильнее она проявлялась при более или менее частом общении с девушкой. Блеск ее глубоких черных глаз, взмах длинных ресниц заставляли меня терять нить разговора. Случайные (а возможно, и нет) прикосновения нежных узких рук вызывали учащенное сердцебиение. Особенный звук ее голоса заставлял меня совершенно неуместно краснеть, подобно мальчишке, – это мне-то, самого себя считавшего опытным и зрелым мужчиной. Когда же Рашель покидала нас в сопровождении матери, мне стоило большого труда не нарушить правил вежливого обращения и не следить за нею взглядом до тех пор, пока ее статная фигурка не скроется за дверью.
Словом, я влюбился – вопреки собственным планам, вопреки здравому смыслу, вопреки желанию. Когда я наконец понял это, то вспомнил слова Атоса. При нашей встрече, которая случилась после моего знакомства с семейством Лакедем – душ Барруш, он немедленно определил меня влюбленным. И хотя ничего подобного я тогда не чувствовал, сейчас мне казалось, что мой друг еще три месяца назад уловил то, о чем я сам и не подозревал. Чем больше я думал, тем больше укреплялся в уверенности, что полюбил юную Рашель Лакедем с первой же встречи.
Думаю, чувства наши очень скоро перестали быть секретом для супругов Лакедем – может быть, даже быстрее, чем для нас самих. Не могу сказать, что г-н Лакедем нас поощрял. Правда, он ни разу не выразил неудовольствия по поводу пылких взглядов, которыми мы обменивались с Рашелью во время субботних обедов. Тем не менее меня не оставляло ощущение, что Исаак Лакедем относится к происходящему без особого восторга. Это проявлялось по-разному. Например, когда я однажды просил его разрешить нам с Рашелью вечернюю прогулку, то он отказал мне – мягко, но непреклонно.