— Твой санаторий — не самая большая беда, Юрик, — с грустной доверчивостью сказал он. — Ты только не вздумай влюбляться.
Юрик раскрыл глаза широко-широко.
— Я что, ненормальный?
В дальнюю дорогу
Спектакль «Федя Мудрецов и дракон Горыныч» прошел с громким успехом. С таким, что его пришлось повторить на вечере старшеклассников и на общешкольном родительском собрании.
От начального сценария в спектакле осталось мало. Федя из унылого двоечника превратился в неунывающего и находчивого человека. Дракон Горыныч был уже не кровожадным чудовищем, а довольно добродушным зверем, несчастным от одиночества и необразованности. В конце спектакля Горыныч и Федя становились друзьями и дракон поселялся у Мудрецовых в гараже. Там он принимался за учебу: голова Степка — по программе третьего класса, голова Эдуард Коленкорович — в Институте охраны природы (заочно). И только голова Филиппыч от ученья отказалась, заявив, что она уже на пенсии…
Серега Волошин с приятелями не только переделал пьесу. Он еще написал песенки: для Феди и для Горыныча — для каждой головы.
Кроме третьеклассника Мудрецова и дракона в пьесе участвовали Федины одноклассники, черти-подростки, родители, глупый волшебник Звездочеткин и учительница. И зрители утверждали, что все они исполняли свои роли, как народные артисты. Но, конечно, самый громадный успех был у Горыныча. Он хохотал, пел, танцевал, жаловался на судьбу, звенел и сверкал панцирной чешуей, махал перепончатыми крыльями. Пасти его полыхали электронными вспышками. На афише, где указывались исполнители, было написано: «Змей Горыныч — группа под управлением Е. Воробьева».
Группа — потому что Горыныча играли пять человек. Один двигал крыльями, еще один управлял электроникой (это был сообразительный Мишка Панин), и, кроме того, потребовался, как и было задумано, исполнитель для каждой головы. Голову Степку играла Вероника Муравейкина. У нее оказался звонкий мальчишечий голос. Правда, сама она была толстая и в очках, но под шкурой дракона этого все равно никто не видел…
Потом школьные праздники прошли, и начались новогодние каникулы.
Третьеклассники забрали Горыныча себе. Лишние механизмы из него вытряхнули, а громадное сверкающее чучело таскали по улицам на палках — с хохотом и бренчаньем. А еще интереснее было, когда они с Горынычем съезжали с крепостного вала.
С этого вала катались все мальчишки и девчонки города. Да и взрослые тоже. На санках, на специальных снегокатах, а чаще — на фанерках или пластмассовых подносах. Целые толпы с криками и смехом неслись вниз по накатанным обледенелым склонам и, как пестрый горох, рассыпались по площади, где стояла большущая елка.
И вот представьте себе: над разноцветными куртками и шапками, распахнувши зеленые крылья, летит с высокого склона серебристое и золотистое чудовище с тремя оскаленными головами!
Иногда компания третьеклассников, которая во время такого полета держала Горыныча над собой, рассыпалась по сторонам и дракон ехал вниз на собственном пузе. Но и тогда он высоко держал три головы с хохочущими зубастыми пастями. И выше всех — голову Степку, на которой красовалась детская бескозырка с надписью: «Герой». Бескозырка не падала — Алхимик приклеил ее «Собачьей преданностью».
Алхимика Джонни увидел сразу, как поднялся на вал. И Катьку. Стоял уже совсем вечер, темно-синие сумерки. Но елка бросала с площади на гребень вала разноцветный переливчатый свет, и всех было прекрасно видно, все лица различимы. По Катькиному лицу пролетали будто оранжевые и голубые прозрачные крылья. И черные кудряшки под вязаной шапкой искрились. И глаза… Джонни вздохнул: все-таки Катька была красивая.
— Привет, — сказал он. — Не могли уж зайти за мной, олухи…
— Мы хотели, — объяснил Алхимик слегка виновато. — Да, говорят, тебя сегодня дома не было.
Джонни хмыкнул и посмотрел на Катьку уже не так ласково. Ясно было, кто «говорят».
Но обижаться, ревновать и портить себе настроение не хотелось. Потому что был праздник и зимняя сказка вокруг. На площади у сияющей елки вертелись украшенные лампочками карусели. Мерцал и переливался ледяной терем. И всем-всем было весело.
Но Джонни не стал здесь кататься. Он снова сказал Катьке и Алхимику «привет» и пошел по гребню вала туда, где потише. К Песчаной улице. Здесь тоже была сказка, но другая, задумчивая. Огоньки внизу светили неярко, заснеженный сквер был похож на дед-морозовский лес, месяц вверху — уже не тонкий, налитой, похожий на запрокинутый кораблик — светил ярко. Небо вокруг него было зеленым, а клочковатые облачка серебрились. Старинные белые соборы высоко подымались над валом. Они казались вырубленными из громадных сахарных глыб, а сахар этот словно подсветили изнутри.
Народу в этом месте было немного. Но третьеклассники катались именно здесь. Человек десять. Они ездили со склона сами по себе, а утомившийся за день Горыныч отдыхал в кустах у подножия вала.
Третьеклассники шумно приветствовали Джонни, но кататься не перестали.
Джонни тоже стал кататься. У него был великолепный поднос из белой пластмассы. Такой громадный, что хоть втроем садись. Красными буквами на нем было написано «FLUGTALER». Поднос подарила Вика, она же сделала надпись. И объяснила, что это означает по-немецки «летающая тарелка».
Тарелка и в самом деле была летающая. Скользкая пластмасса свистела по накатанным склонам почти без трения и выносила легонького Джонни на середину сквера — на поляну, где торчали вырезанные из сухих стволов богатыри и колдуны…
Джонни съехал несколько раз, потом наверху разговорился с Мишкой Паниным.
— Сегодня днем Горыныча для телепередачи снимали, — сообщил Панин. — Дядька из Москвы приезжал с кинокамерой.
Джонни и обрадовался, и огорчился. Обидно стало, что его на съемке не оказалось.
— Мы сказали, что Горыныча ты придумал, — объяснил понимающий Панин. — Дядька твою фамилию записал.
Это Джонни утешило.
Панин сообщил еще одну новость:
— От Молчанова открытка пришла из санатория. С поздравлением.
— Мне тоже, — сказал Джонни слегка досадливо, потому что его царапнула совесть. А царапнула она из-за письма. Письмо от Юрика пришло еще давно, в середине декабря. Молчанов писал, что живет хорошо, не скучает, но дома все равно лучше, только ничего не поделаешь, потому что надо хроническую пневмонию вылечивать до конца. Еще писал, что в санатории есть школа и он учится нормально и что у них тоже будут каникулы. Плохо только, что каникулы эти придется провести в «Березке», потому что смена кончается десятого января.
«Жалко, что мы с тобой в каникулы не поедем в Москву, — выводил Юрик большими, но ровными буквами. — Но потом все равно поедем, да?»
В конце письма, как печать, чернел натертый карандашом кружок — оттиск полупенни с корабликом. И Джонни хорошо вспомнил вечерний разговор дома у Юрика, жареную картошку и тонкий месяц в окне. И подумал, что надо Юрке ответить. Сразу же. Но сразу не получилось, потому что позвонил Борис Дорин, велел прийти за вспышками для голов Горыныча. Потом надо было учить математику, а то Анна Викторовна вкатает трояк за четверть (самое обидное, что все равно вкатала). Потом еще навалились какие-то дела… В общем, не написал Джонни ответ. А теперь и смысла нет писать. Пока письмо придет в «Березку», глядишь, и смена Юркина закончится…
— Ох, все-таки я такая свинья, — сказал Джонни. — Юрка мне и письмо, и открытку, а я так и не раскачался.
Обругав себя, он почувствовал кое-какое облегчение.
Мишка успокоил его еще больше:
— А мы писали ему от тебя привет. Димка писал. И что ты его вспоминаешь… Ну, помнишь, мы про него разговаривали, когда крылья Горынычу делали.
Джонни вспомнил: действительно разговаривали про Молчанова. Да и не раз, кажется… Он обрадовался:
— Спасибо, Мишка. Голова у тебя варит.
— Ага… Можно, мы вместе на твоей тарелке скатимся?
— Давай.
Мишка был грузноват, но пластмассовый «флюгталер» будто не ощутил двойной тяжести и унес обоих пассажиров далеко в сквер. И замер на утоптанной дорожке — прямо у ботинок высокого прохожего. Тот чуть не полетел с ног.
— Ой… мы нечаянно, — пискнул на всякий случай Мишка.
Прохожий сказал с высоты:
— Если не ошибаюсь, товарищ Михаил Панин и товарищ Евгений Воробьев…
— Здрасте, Борис Иваныч! — хором обрадовались Джонни и Мишка.
— Осваиваем снежные трассы?
— Ага! — Джонни вскочил и отряхнулся. — Хотите с нами?
— Очень хочу. Но совершенно не могу. Во-первых, модное пальто обдеру, во-вторых, иду по делу… Джонни…
— А? — в один миг насторожился Джонни.
— Раз уж повстречались, может, проводишь немножко?
Джонни сунул Мишке в варежку веревку от «флюгталера».
— Катайся пока на моей тарелке. Если задержусь, затащишь мне домой.
Осчастливленный Панин усвистал наверх.
Джонни и Борис Иванович неторопливо зашагали рядом и вышли из сквера на Песчаную. Горели желтые фонари, и утрамбованный на асфальте снежок тоже был от них желтым. На нем темнели переплетенные тени кленовых веток.
— Я на почту иду, — как-то нехотя сказал Борис Иванович. — Ты не торопишься?
— Нет…
Борис Иванович неловко усмехнулся:
— Я вот о чем подумал… Мы не первый раз так с тобой шагаем и беседуем о жизни.
— Мы пока еще ни о чем не беседуем, — осторожно напомнил Джонни.
— Да… В общем, так. Послезавтра еду в Москву, а оттуда лечу на юг.
— Зачем? — не понял Джонни.
— Ты разве забыл? Я говорил про лагерь.
— А… — сразу вспомнил Джонни. И опустил голову. И все стало… да нет, ничего не стало, все было прежним. Только скучно сделалось.
— Значит, насовсем? — негромко спросил Джонни.
— Пока на несколько дней. Посмотреть новое место, решить кое-какие вопросы. Потом вернусь еще, конечно, только ненадолго.
— А может, не надо? — сказал Джонни полушепотом. И получилось жалобно, как у малыша.
— Не надо возвращаться?