Максим обрадовался и хотел сказать, что не забудет, но раздался резкий звонок…
Максим открыл глаза. Слон пропал, и опять была синяя от сумерек комната.
Снова зазвонили. Мама, видимо, открыла. Максим услышал:
— Вы к кому, мальчики?
— Здрасте. Скажите, пожалуйста. Максим здесь живет?
— Да… Но уже поздно. Кажется, он приткнулся где-то и спит.
— Не сплю! — сказал Максим и выскочил на свет. Потому что он узнал голоса. В дверях стояли Олег, высокий Максим и Вадик.
— Мы за тобой, — сказал высокий Максим. — У нас все готово. Мама охнула:
— Что у вас готово на ночь глядя?
— Одна интересная штука,- торопливо сказал Максим.- Надо испытать. Да, ребята? Главное, что ветер…
Мама, видимо, приготовилась твердо заявить, что никуда Максим не пойдет, и… встретилась с его взглядом. И наверно, поняла, что се- годня Максим стал гораздо взрослее, чем вчера. Она оглянулась на па- пу, вздохнула и снова посмотрела на ребят.
И тогда маленький большеглазый Вадик сказал:
— Да вы не волнуйтесь, пожалуйста. Мы его проводим назад.
Мама тихонько засмеялась и махнула рукой.
— Только не больше чем на полчаса.
Над потемневшей травой в синем вечернем воздухе трепетало треу- гольное крыло-распущенный по ветру главный парус. Он показался Мак- симу живым.
— Садись,- сказал Олег.- Держись за трос. А как услышишь «отдать тормоза» — дергай эту штуку. — И он положил Максимкину ладонь на де- ревянный рычаг.
Рычаг был гладкий и теплый.
Максим устроился, как на скамейке, на узкой доске позади левого колеса. Правой рукой ухватился за проволоку — она тянулась к доске от верхушки мачты. Там, над мачтой, над верхним дрожащим углом пару- са, переливалась белая звезда. Словно кто-то высоко-высоко подвесил граненую елочную игрушку и ее раскрутило ветром.
А больше звезд не было, вечер еще не потемнел. На западе догорал желтоватый чистый закат.
Однако дальние дома и заборы уже смешались в темную массу. И те- перь неясно было, большая здесь площадка или маленькая и далек ли будет путь. И от этой неясности да еще от ожидания появилась легкая тревога.
В зарослях слева от футбольных ворот помигал и зажегся яркий фо- нарик (и Максим вдруг вспомнил Таню и «Гнездо ласточки»).
— Сейчас! — крикнул маленький Вадик. Он сел впереди, а высокий Максим — сбоку, у правого колеса.
Олег встал за яхтой.
— На стаксель-шкотах… — сказал он негромко.
— Есть на стаксель-шкотах! — очень звонко откликнулся Вадик. И маленький треугольный парус — впереди главного — натянулся и мелко задрожал.
— На гика-шкоте…
— Есть на гика-шкоте! — сказал высокий Максим.
Большой парус перестал полоскать и упруго выгнулся под напором ветра. Максим через проволоку ощутил его тугую вибрацию. Яхту качнуло. Максим глотнул от волнения.
— Отдать тормоза!
— Есть!- крикнул Максим и поднял рычаг. Что-то щелкнуло под колесом. Олег подтолкнул яхту и прыгнул на заднее сиденье. Они двинулись. Сначала тихо. Мягко тряхнуло на кочках. Еще, еще… Скорость быстро нарастала, и яхта зазвенела натянутыми тросами. Ломкие стебли захлестали Максима по ногам. Потом он почувствовал, что его плавно приподняло. Левое колесо оторвалось от земли! Максим тихо крикнул: он решил, что сейчас они опрокинутся. Но яхта легко бежала с креном на правый борт, а левое колесо, замедляя вращение, летело над вер- хушками травы.
И стало совсем не страшно. Весело стало! Чтобы уберечь ноги, Максим подобрал их повыше, а потом, словно подчиняясь радостной ко- манде, вскочил на доску!
Он вцепился в тонкую оттяжку мачты и летел над травами — прямо туда, где светил фонарик. Теплый ветер бил его в левое плечо и рвал у локтей широкие рукава рубашки.
Это был полет! Это была песня!
И кажется, что летели они долго-долго…
Фонарик мелькнул слева.
— Садись! — крикнул Олег. — Поворот!
Максим присел на корточки. Он едва удержался — так его кинуло к мачте. Гик с пришнурованным нижним краем паруса пронесся над голо- вой. Паруса хлопнули и натянулись опять. Левое колесо запрыгало по земле. Яхта побежала мимо футбольных ворот. Впереди опять горел фо- нарик.
— Тормоз!-крикнул Олег.-Жми!
Максим локтем навалился на рукоять.
Яхта остановилась так резко, что мачта качнулась вперед, а Мак- сим не удержался и мимо колеса кубарем скатился в траву. Его тут же подхватили и усадили на земле.
— Целый? Живой?
— Как огурчик!-весело сказал Максим.
— В следующий раз так не жми. Надо плавно…
Это сказал не высокий Максим и не Олег. И не Вадик. Это подошел мальчик с фонариком. Фонарик он небрежно вертел в руке, и луч упал на его лицо. И Максим быстро встал. Слегка болело от удара забинто- ванное колено. Только это была чепуха. Он все равно встал и радостно засмеялся. Он сразу понял, что это Венька. Потому что щуплый боль- шеглазый Вадик был непонятным образом удивительно похож на брата — круглолицего, с мягким светлым чубчиком, который так весело вставал от ударов медных тарелок.
— Это ты! — сказал Максим.
— А это ты! — весело отозвался Венька. — Я сразу понял, когда сказали, что Максим…
Что еще говорить? Все было так хорошо: и ребята, и ветер, и тра- ва, и яркий фонарик. И переливчатая звезда над мачтой, и трепещущий парус. Максим сказал:
— А я купил слона. Его кормят ирисками…
И Венька не ответил: «Все говорят…»
Он обрадовался. Он сказал:
— Вот молодец!
ТРИ ПОВЕСТИ О ДЖОННИ ВОРОБЬЕВЕ
БЕГСТВО РОГАТЫХ ВИКИНГОВ
Герои наших историй живут в подмосковном городке. На улице, которая называется Крепостная. Дело в том, что в давние времена, когда по полям шастали орды кочевников, здесь стояла крепость. Небольшая, деревянная, с бревенчатыми восьмиугольными башнями. Потом она сгорела и разрушилась. Остался только земляной вал да овраг, который раньше, говорят, был крепостным рвом. Но скорее всего, это просто легенда, потому что овраг далеко от вала. Да еще название улицы напоминает о старине.
Вал густо порос одуванчиками. В овраге растет крапива, булькает ручеек и живут стрекозы и лягушки. На Крепостной улице живут мальчишки.
Конечно, там есть и взрослые, но речь главным образом пойдет о мальчишках.
Улица широкая, но тихая. Машины по ней не ходят, потому что она упирается в овраг. Дорога заросла, и даже сквозь узкий асфальтовый тротуар пробиваются лопухи. Домики прячутся в палисадниках с сиренью.
Сами понимаете, что такая улица — рай для футбола. И для всяких других игр.
Сережка возвращался поздно вечером и на кухне, сдержанно кряхтя, начинал заклеивать пластырем ссадины на ногах.
— Ну и побоища у вас! — сказал я однажды. — Каждый раз с отметинами приходишь.
Сережка, вытянув шею, пытался облизать ссаженный локоть.
— Подумаешь… побоища, — ответил он. — Какие это… побоища… Чушь… Вот в прошлом году…
И, лизнув наконец локоть, поведал эту историю.
В конце июня их осталось пятеро. Почти все «овражники» — ребята с этого конца — разъехались кто куда: в лагерь, к бабушкам, на юг, а один даже в тайгу с отцом-геологом.
А из компании Тольки Самохина никто не разъехался. Или сговорились, или случайно так получилось, но их как было, так и осталось шестнадцать, не считая всякой мелкоты.
У Сережки Волошина и его друзей никогда не было прочного мира с Толькиной компанией. Кто тут виноват, сказать нелегко. Однако все отмечали, что Самохин — человек въедливый и зловредный. Он ко всем придирался и никогда ничего не прощал. Сережке он, видно, не мог простить, что тот не подчиняется. Не считает его, Тольку, командиром в здешних местах, а сам имеет «армию». Правда, Сережкина армия была не такая большая и воинственная, но, пока она была в сборе, могла постоять за себя. И вдруг неприятность — разъехались!
…Те, кто остался, жили в одном дворе. В двухэтажном доме — мальчишки, а в маленьком, в глубине двора, — девчонка Виктория. Или попросту Вика. Одноклассница Сергея.
Викины родители были путешественники. Они не поднимались на снежные вершины, не искали рудные залежи и не раскапывали в песках древние города, они просто ездили. Каждый отпуск они проводили с туристскими группами то на Черном море, то в Ленинграде, то на Волге. А воспитывать Вику приглашали папину сестру Нину Валерьевну.
Нина Валерьевна была худая, длинноносая и печальная женщина. То, что она тяжело больна, подразумевалось само собой. Это все знали, когда еще Виктории на свете не было. А если кто-нибудь спохватывался и пытался узнать о ее болезнях подробнее, Нина Валерьевна медленно и выразительно поднимала глаза на невежу. «Как же вам не стыдно? — говорил этот взгляд. — Мучить бедную женщину, жизнь которой висит на паутинке!» И невеже становилось стыдно.
Чтобы окружающие не забывали о ее страданиях, Нина Валерьевна постоянно сообщала: «Ах, как у меня болит голова». Фразу эту она произносила регулярно через каждые четыре с половиной минуты.
То, что ей приходилось воспитывать Вику, Нина Валерьевна считала подвигом. Она так и говорила: «Надеюсь, люди когда-нибудь поймут, какой подвиг я совершаю».
Может быть, Викины родители это понимали, но они были далеко. А Вика не понимала.
— Уик-то-о-риа-а! — на иностранный манер голосила по вечерам Нина Валерьевна. — Пора домой! Слышишь?! Все нормальные дети уже спят! Уик… (Ах, как у меня болит голова!) …ториа. Не заставляй меня снова принимать валокордин!
— Выходит, я ненормальная! — шептала в каком-нибудь укрытии Вика. — Ну и отлично. Тогда мы еще погуляем. Ага, мальчики?
Как все нормальные девчонки, Вика гоняла с ребятами футбол, временами дралась, ныряла с полузатопленной баржи и никогда не забывала, что она девочка. Довольно часто Вика появлялась во дворе в модном сарафане или платье и вопросительно поглядывала на ребят. Мальчишки понимали девчоночью слабость и сдержанно хвалили обнову.
Платья и сарафаны Виктория кроила из прошлогодних туристских нарядов матери и шила на расхлябанной швейной машинке, которая постоянно ломалась. Чинили машинку братья Дорины.