И тихо. На секунду тихо. И каждый раз, когда Максим кончал на этих словах, он чуточку боялся: возьмут? Он знал, что возьмут, и все равно с напряжением ждал, когда хор совсем развеет тревогу. И хор закончил песню:
Рванули на клочья
воздух
винты,
Прижались от ветра трава и кусты:
Машина с мальчишкой рванулась —
все выше!
Выше!
Выше…
Выше…
Песня затихла постепенно и плавно, как затихает звон мотора, когда самолет уходит к горизонту.
И стала нарастать тишина. Какая-то удивительно плотная тишина и очень долгая. Что же это? Так и будет? А что теперь делать?
И вдруг кто-то хлопнул. И еще! И сразу рванулась, понеслась трескучая река аплодисментов, и Максим в первую секунду испугался даже больше, чем тишины. Не так уж много народа, откуда же столько шума? Хлопают, хлопают. Кто-то даже крикнул: «Молодцы!» Как в хоккее. Максим растерянно оглянулся на хор. Ребята стояли и тоже хлопали. Подошел и встал рядом с Максимом Анатолий Федорович. Взял Максима за плечо. Максим глянул на него удивленно и вопросительно. Алексей Федорович улыбнулся ему мельком, потом стал смотреть в зал и несколько раз поклонился. Быстрыми шагами подошла красивая женщина в пушистом свитере — та, что открывала концерт. Нагнулась сбоку над Максимом.
— Тебя зовут Максим? Поздравляю, Максим, ты хорошо пел. — И, выпрямившись, спросила: — Верно, ребята?
Аплодисменты опять налетели, как шумный ветер. А когда приутихли, она спросила:
— Тебе нравится петь?
— Ага… — сказал он сипловато от смущения. И поправился: — Да, нравится.
— Ты, наверно, не первый раз выступаешь на концерте?
— Первый… То есть солистом первый. И по телевизору…
— Ну, тем более поздравляю. Удачное начало… Ты кем хочешь быть, Максим?
Он беспомощно глянул на Анатолия Федоровича. Но тот ободряюще улыбался: «Держись».
— Я не знаю, — почти шепотом сказал .Максим.
— Но все-таки! Может быть, летчиком?
— Может быть, — согласился Максим. Но обманывать не хотелось, и он опять повторил: — Не знаю… Правда, не знаю. Я еще не решил…
Кажется, это был неудачный ответ. А что сказать? Максим свел брови и досадливо потер лоб кулаком. Зрители засмеялись. Максим поспешно опустил руки. Женщина в свитере тоже смеялась.
— Ничего, Максим, время еще есть, успеешь решить… А что у тебя в кулаке?
— Это так, болтик, — растерянно объяснил Максим и раскрыл ладошку.
— Интересно. А зачем он тебе?
Долго было про все рассказывать. Максим набрался храбрости, улыбнулся и сказал:
— Для крепкости…
«ВЕДЬ Я НИЧУТЬ НЕ БОЮСЬ ВЫСОТЫ…»
Лето вначале кажется сказкой. Потом привыкаешь, но первые дни — радость и праздник. А самый первый летний день — настоящее чудо. Все — чудо! Запах короткого дождика, который вымыл асфальт (хотя дождя не было, а проехала поливальная машина). Стайка желтых бабочек над газоном. Согретый воздух, обнимающий со всех сторон, отвесные лучи, которые греют плечи сквозь тоненький жилет и рубашку. И чудесная легкость: нет на тебе ни пальто, ни тесной куртки с кусачим воротником. Скачешь и словно купаешься в солнечном воздухе. А если разбежаться и посильнее ударить подошвами об асфальт, можно подскочить и полететь к облакам, похожим на большие белые парашюты.
Тепло, тепло, тепло… Даже не верится, что утром царапал ноги и шею колючий холодок. Те, кто пришли на студию одетыми, теперь тащили свое имущество под мышками. Только Алик Тигрицкий натянул свитер — он берег свой голос от малейшего дуновения.
«Крылышки» разлетались от проходной во все стороны — по своим улицам, домам, школам Максима догнала Маргарита Пенкина.
— Рыбкин, ты можешь стать гордостью ансамбля, если будешь работать над собой, — внушительно сказала Ритка. — И если не станешь зазнаваться.
Максим досадливо вздохнул и ускакал вперед — чтобы не портить настроения. Ненормальная какая-то! Разве он хоть чуточку зазнается? Просто радуется, что все хорошо получилось. И все ребята радовались: песня-то общая. Вон, левое плечо все еще гудит — это Вовка Семенов подошел, сказал: «Молоток!» — и трахнул с размаху ладонью. Дружески, конечно, однако крепко.
А на щеке, наверное, до сих пор красный кружок с четырьмя бугорками — след от пуговицы. Это Алексей Федорович прижал Максима к пиджаку. Изо всех сил прижал и сказал:
— Молодчина, Максимушка, спасибо тебе.
А за что ему спасибо? Это всем на свете спасибо, что так здорово было. Алексею Федоровичу — за то, что учил и не сердился, когда Максим путался в нотах (если честно, то и сейчас путается, но, говорят, слух выручает). Мальчику-музыканту — за «слона», за сверкающие медные тарелки и боевой марш «Морской король». Алику — за то, что не обиделся. Вовке — за приятельский тумак. Женщине-диктору — за хорошие слова. И всем — кто слушал и хлопал… Летнему дню спасибо за тепло и радость. И мастеру, который сшил вишневую форму — такую, что в ней легко и песни петь, и по солнышку шагать вприпрыжку, и красивым быть: прохожие поглядывают и улыбаются… И крепкому железному болтику спасибо.
Максим шагал, радовался, перебрасывал болтик из ладони в ладонь. И вдруг подумал: а куда идти?
В школу рановато. Если поспешить, можно заскочить домой, узнать, понравилась ли передача. Но это будет неинтересный, торопливый разговор. Во-первых, мама засадит обедать, а есть совсем не хочется. Во-вторых, скажет, чтобы переодевался. Нечего, мол, казенную одежду трепать. Но в школьных штанах и куртке он заживо сварится — вон какое солнце! А новенькую пионерскую форму трогать нельзя: она приготовлена к послезавтрашнему сбору.
Да, по правде говоря, не только в этом дело. Просто хочется Максиму быть таким, как на выступлении. И не хвастовство это вовсе. Ну, может быть, только чуть-чуть… Просто он чувствует, что, если снимет форму «Крылышек», потеряет частичку радости. А зачем?
Нет, лучше уж сразу в школу. А чтобы не прийти слишком рано, можно попетлять по незнакомым улицам. На каждой улице — лето. И на каждой — что-то неизвестное. И все надо узнать. Ведь это теперь его, Максимкин, город.
Максим прикинул примерное направление к школе, перешел дорогу и свернул за угол.
Улица называлась Восточная и была тихая. Дома -разные: деревянные и каменные. Некоторые одноэтажные, а чаще по два и три этажа. Но все старые. И тротуары старые — не асфальтовые, а из стертых гранитных плит. В трещинах пробилась яркая травка и желтели одуванчики. Максим шагал, стараясь не наступать на них. В одном месте плиты были выворочены, и улицу пересекала глубокая траншея. Видимо, водопроводчики меняли здесь трубы. Но сегодня была суббота, и никто не работал. Через траншею перекинут был мостик из досочек. Но это — на другой стороне улицы. Там у чугунных узорчатых ворот стояли две девчонки- наверно, класса из пятого — и поглядывали на Максима.
Максим посмотрел за траншею, и внутри у него слегка захолодело. Но как быть? В конце концов, нельзя же трусить всю жизнь!
Ведь я ничуть не боюсь высоты,
Я прыгал два раза с крыши…
Он отошел, вздохнул и крепко сжал болтик. И разбежался так, что ветер засвистел в ногах. Р-раз! Он перелетел! Мельком увидел под собой темную глубину траншеи с голубым осколком воды и упал на четвереньки в кучу рыхлой глины.
Вскочил, отряхнул глиняные крошки и пошел, не оглянувшись на девчонок.
Но так спокойно и независимо шел он недолго. Потому что на тихой улице послышался громкий плаксивый голос. Кто-то кричал и причитал за углом высокого дома.
Максим заторопился и свернул в переулок. На тротуаре стояла худая, как палка, тетенька в синем платье и клетчатом платке. Платок закрывал всю голову, лоб и шею. Голова была похожа на клетчатый шар с маленьким остроносым лицом. Тетенька стояла прямо, как на сцене, и, глядя перед собой, голосила:
— Сгорим, сгори-им ведь, паразит он проклятый, утюх-та не выключен, и ушел, чтоб его машина переехала, опять наберется по уши, висельник окаянный!..
Толстый дядя в полосатой рубахе, две женщины с большими сумками и очень высокий гражданин в очках стояли неподалеку и переглядывались. Видно, понять не могли: что за невыключенный «утюх», который ушел куда-то, и почему его должна переехать машина.
Максиму тоже стало интересно и сделалось немного жаль крикливую тетеньку.
Подошла еще женщина — видно, знакомая. Ухватила голосистую за локоть. Громко спросила:
— Что с тобой, Марина?
Тетенька с девчоночьим именем Марина стрельнула по сторонам глазами и опять запричитала:
— Только на минутку вышла к Нюре за маслом, велела паразиту: «Никуда не уходи», — ключ не взяла, а он уже смылся, дверь захлопнул! Только бы за воротник залить ради субботы, а что утюх горит, сообразить — ума нет! Ой, пожар будет на всю улицу! Ой, будет!.. Там газеты рядышком лежат, все равно что растопка…
— Ну ясно, — сказал толстый дядя женщинам. — Муж сбежал, ключа нет, утюг калится. Это надо же: уходить — и не выключать электроприборы.
— На минутку вышла-то, кто же его знал! — жалобно откликнулась Марина. И захныкала, не поворачивая головы.
— Подожди ты! Может, твой Витя выключил утюг-то, — сказала знакомая.
Марину опять прорвало:
— Выключит он, как же! Сроду ничего не выключает, палец о палец стукнуть дома не желает, чтоб он отравился! Наделаем пожару, всю жизнь не расплатимся, будет знать, рожа запойная!
— Дело понятное, — сказал толстый дядя. — Все может кончиться возгоранием.
— Тогда, наверное, есть смысл немедленно позвонить пожарным, — откликнулся высокий гражданин.
Несколько остановившихся прохожих ему возразили: а вдруг утюг все же выключен и пожарные приедут зря? Неприятность будет.
— Пока ведь не горит. Ежели бы горело, дым бы из форточки шел. Она открытая.
Все посмотрели наверх. Над нижним кирпичным этажом поднимались еще два — деревянные, и на верхнем, под узорчатым карнизом большого окна, темнел квадрат распахнутой форточки.