ттуда ему открывался прекрасный вид на восточную полусферу небосклона — ясную, безупречную и совершенно определенно куполообразную. Под ней спокойное безупречное море простиралось до полпути к горизонту, где по прямой, словно меридиан, линии оно меняло цвет со светло–синего с белыми барашками до того беспокойного оттенка, обычного осенью на Средиземном море, который Стивен называл винноцветным. За этой линией по обе стороны возвышалась суша — темная, высокая, уходящая за поле зрения на юго–востоке и будто бы сходящаяся. Устье пролива Салибабу. При таком неспешном ходе оно все еще очень далеко. По высоте невыразимо глупой Луны можно было определить, что солнце, скрытое грот–марселем, уже склонилось далеко на запад.
«В проливе ветер несомненно будет сильнее, — размышлял он, — пролив по форме похож на дымовую трубу. Но все равно нужно учитывать прилив. Чертовски рискованно». Джек скомандовал на палубу, чтобы изменили курс на пол румба так, чтобы «Мускат» держался южного берега. Это необходимо для предстоящего поворота, но сейчас целью капитана было избежать полной силы прилива, который начнет нагонять воду в направлении запада через несколько часов.
В море, когда настоящее и ближайшее будущее непосредственно зависели от него, а особенно в такой хрупкой ситуации, Джек Обри редко размышлял о прошлом, но сейчас дух его был подавлен. Вопреки собственным здравым рассуждениям он, как и многие моряки, был суеверным существом. Ему не нравилась темная суша, неприятный цвет моря впереди, опасная банка. А смерть юного Миллера не только опечалила, но и подтвердила многие иррациональные убеждения.
Он довольно долго просидел на рее. Дважды почувствовал, как тот двигается под ним — рей брасопили точнее к ветру. Сквозь размышления доносился грохот орудий, хотя и не такой усердный со стороны «Муската», интервалы выросли.
Время шло: приказы, стук молотков на шкафуте, шумы не особо спешащего корабля, стабильная бортовая и килевая качка, более заметная наверху, но не настолько, чтобы вторгнуться в мысли.
Три склянки внизу. Более–менее автономная часть сознания отметила: «Три склянки первой собачьей вахты». При этих словах вернулось что–то вроде умеренной веселости. Они напомнили об ответе Стивена Мэтьюрина на вопрос, почему вахты называются «собачьими»: «Потому что они купированные». Джек считал это самой остроумной вещью, которую слышал в жизни. Он невероятно ценил эту фразу и очень часто, быть может, даже слишком часто, рассказывал эту историю, хотя иным не слишком сообразительным джентльменам и даже женам офицеров приходилось напоминать, что собачьи вахты гораздо короче остальных. Купированные.
Ответ был дан много лет назад, но с годами рассказ отточился, и снова заставил Джека улыбаться, когда он спрыгнул с рея, схватился за качающийся бакштаг, легко соскользнул вниз и приземлился на форкастеле. Пройдя по мостку на квартердек, он заметил две новых дыры в грот–ундер–лиселе и увидел, как Филдинг с боцманом возятся с талями, дабы вовремя спустить шлюпку–приманку.
— Как мы идем, мистер Ричардсон? — спросил Обри, бросив взгляд на далекую «Корнели».
— Всего лишь восемь узлов в две склянки, сэр. Француз начал догонять и снова попал в кормовую галерею левого борта, так что я подтянул шкоты.
— Проклятая галерея. Я только–только раздобыл новый умывальник. Фарфоровый, невероятно изящный.
— Да, сэр. Выбрать шкоты еще, сэр?
— Нет, уже почти конец вахты.
Остаток дымки на востоке засиял очень нежными оттенками золотого и розового, а солнце отстояло от воды едва ли на собственную ширину. Джек внимательно вгляделся в море за бортом и в кильватерную струю. Он был почти уверен в том, что скорость выросла минимум на сажень, но желаемое так легко принять за действительное:
— Что ж, может быть. Когда светло, проще разглядеть часы.
— Восемь узлов и ровно сажень, если угодно, сэр, — сообщил вахтенный мичман Рид несколько мгновений спустя.
При этих словах «Корнели» выстрелила. Ядро взметнуло фонтан воды ближе, чем в пятидесяти ярдах за кормой: фрегат выдерживал темп погони. «Что ж, это воодушевляет», — заметил про себя Джек. Он остался на палубе понаблюдать закат, осветивший француза недолгими лучами великолепия. Когда пятью минутами спустя Обри спустился вниз, с востока на море уже надвигалась темнота, а Луна заметно прибавила.
— Сэр, — сообщил Киллик внизу у трапа, — я перенес ваши спальные принадлежности в каюту бедного мистера Уоррена. А мистер Сеймур рад–радешенек остаться с мичманами, пока вашу спальню не приведут в порядок.
Лицо Киллика приняло то напряженное выражение, с которым он или скрывал правду, или предлагал ложь. Джек прекрасно знал, что его стюард без особой нужды навязал все это Сеймуру и кают–компании. Они и сами бы наверняка предложили такой же вариант.
— Понял. Сыграй побудку ящику портвейна восемьдесят седьмого года.
После этого Джек отправился в кают–компанию. Все офицеры, кроме Ричардсона, собрались вокруг разложенной на длинном столе карты:
— Джентльмены, я вынужден злоупотребить вашим гостеприимством сегодня, если позволите. Кормовая каюта должна остаться освещенной, и если «Корнели» продолжит нас обстреливать, то для поддержания в них боевого духа мы должны отвечать. — Кают–компания заявила, что все очень рады. Джек продолжил. — Мистер Филдинг, простите что говорю здесь о делах службы, замечу только, что, когда мы войдем в пролив, следует бросать лаг каждую склянку. Подвахтенные могут повесить койки, чтобы поспать перед завтрашним днем, и можно разжечь огни на камбузе. И наконец, я беру ночную вахту. Заступлю после того, как поужинаю. Благодарю вас за доброту, мистер Сеймур. — Сеймур склонил голову в поисках изящного ответа, но прежде чем он нашелся, Джек спросил: — Доктор, можем ли мы посетить лазарет, пока разжигают огни?
— Вот что я тебе скажу, Стивен, — признал он, пока друзья шли рядом. — Я знаю, как тяжко, когда над вами нависает капитан — все сидят по струнке, не рыгнешь и пошлую историю не расскажешь. Так что я приказал достать ящик нашего портвейна восемьдесят седьмого года. Надеюсь, ты не возражаешь?
— Очень сильно возражаю. Заливать этот уникальный напиток в глотки моих товарищей по столу — богопротивно.
— Но жест они оценят, и это хотя бы частично снимет напряженность. Не могу выразить словами, как это неприятно чувствовать себя брюзгой, чей уход все встретят с облегчением. В этом отношении тебе повезло больше. На тебя они смотрят без уважения. Ну, то есть, без чрезмерного уважения. Имею в виду, что они, разумеется, невероятно уважают тебя, но не смотрят на тебя как на высшее существо.
— Правда? Сегодня днем на меня точно смотрели как на крайне нежелательное существо. Все проклинали меня как брюзгу, придиру и ворчуна.
— Ты меня поражаешь. Тебя что–то расстроило?
— Я отложил труп для вскрытия, интересный случай мартамбля. Хотел просить твоего разрешения, как положено на службе. Но до этого чья–то преступная или слишком деловитая рука зашила его и положила вместе с теми, кого собирались хоронить.
— Ну и упырь же ты, Стивен, клянусь честью.
Ужин вышел мрачным, но исключительно обильным. Хотя собравшиеся и не прослужили вместе очень долго, но пережили столько превратностей судьбы, словно проплавали лет пять. Это уменьшило неизбежную официальность. Сеймур, конечно же, в первый день членства в кают–компании ничего не говорил, а Стивен, как обычно, витал в облаках, но Филдинг и особенно Уэлби решились рассказать довольно длинные истории. Несмотря на предсказания мистера Упыря, портвейн 1787 года всем понравился. Возможно, некоторую роль в этом сыграла необычно громкая реплика Киллика: «Я разлил по графинам восемьдесят седьмой год, сэр, пробка совсем застыла, вино такое старое». По кругу шел уже третий графин, когда Стивен, громче ретирадного орудия над головой, внезапно поинтересовался:
— Это же шлюп или нет?
От доктора они слышали довольно странные вещи, но до сих пор ничего столь запредельно странного. Так что на некоторое время воцарилась тишина.
— Вы имеете в виду «Мускат», доктор? — наконец–то уточнил Джек.
— Разумеется «Мускат», благослови его Господь.
— Аминь. Но он не может даже теоретически быть шлюпом, пока я им командую, знаете ли. Если бы на квартердеке стоял коммандер, «Мускат» был бы шлюпом, но я имею честь числиться в списке пост–капитанов. Это делает «Мускат» таким же кораблем, как и любой трехпалубник во флоте. Как такая дичь взбрела вам в голову?
— Я размышлял о шлюпах. Один мой друг написал роман и показал мне, чтобы я оценил его как моряк.
Кают–компания с застывшими лицами уставилась в тарелки.
— Счел этот роман неплохой историей, за исключением того, что главный герой, командуя шлюпом, захватывает французский фрегат. Но теперь мне пришло в голову, что «Корнели», несомненно, фрегат, а мы, пусть и маленькие, планируем его захватить. Так что, возможно, мое мнение не имело оснований, и на деле шлюпы захватывают фрегаты.
— О нет, — послышались восклицания, — доктор совершенно прав… ни разу в истории королевского флота шлюп не захватывал фрегат… это было бы плевком в лицо природы.
— Но с другой стороны, — рассудил Джек, — корабль шестого ранга примерно одного водоизмещения и веса бортового залпа со шлюпом проделывал подобное. Присутствие пост–капитана и его нравственное превосходство меняют суть дела. Бокал вина с вами, сэр. Теперь, джентльмены, через несколько минут будем менять вахту. Так что хочу поблагодарить за прекрасный ужин, взгляну на небо и прилягу.
— А мы должны поблагодарить вас за великолепное вино, сэр, — ответил Филдинг. — Оно станет моим стандартом совершенства, когда бы я ни пил портвейн снова.
— Именно так, — поддержал Уэлби.
На палубе ветер заметно усилился. Теплый воздух задувал через планширь, один румб по раковине. В свете нактоуза можно было прочитать запись показаний лага: скорость выросла до восьми узлов трех саженей. «Корнели» держалась на прежней дистанции.