Возвращаясь к другим кораблям: у американцев весьма малочисленные команды — многих высадили на берег в Перу. Гораздо мудрее лишить их возможности поднять восстание и вернуть корабль. Но сейчас риск этого мал — сопровождать их будет не только «Тритон», мощный для этих вод корабль с большим экипажем, но и «Мускат». Ему быстрее вернуться в Батавию через Кантон, подождав там северо–восточного муссона, чем лавировать обратно против нынешнего. Я предложил Тому командование, но он предпочел остаться с нами, так что шлюп получил Филдинг, который в полном восторге».
Зашел Киллик и с неодобрительным видом встал в дверном проеме, тяжело дыша. Друзья не обратили внимания, погруженные в письма. Он подошел к столу и передвинул несколько ножей и вилок — без нужды и с ненужным шумом.
— Убирайся, Киллик, — приказал Джек, даже не повернувшись.
— Киллик, ты меня с мысли сбиваешь, — добавил Стивен.
— Да я только пришел сказать, что повар сжег суп, доктор до сих пор не бритый, а Ваша честь чернила пролили на бриджи, единственные приличные бриджи.
— Кровь Господня… ад и смерть, так и есть, — проревел Джек. — Так иди и достань старые. Стивен, можно тебя побеспокоить? Киллик, иди и попроси у мистера Мартина, с наилучшими пожеланиями от доктора, три куска супового концентрата.
— Три куска супового концентрата, так точно, сэр, — ответил Киллик, добавив будто бы про себя: — Этого и близко не хватит, все же, даже близко.
Джек вернулся к письму:
«Моя дорогая, мы собираемся через полчаса дать прощальный обед. Времени полно, но все задействованные матросы не хотят ударить в грязь лицом, тем более что «Мускат» — полноценный боевой корабль королевского военно–морского флота. Во главе с Килликом они под разными предлогами приходят или таращатся в люк, хмурясь и кашляя на нас, пока мы не выстроимся, сияющие и безукоризненные, чтобы встретить гостей».
Он закончил письмо заверениями в любви и поцелуями всем, когда открылась дверь и показался Том Пуллингс, снова первый лейтенант фрегата. Несмотря на это, он надел мундир коммандера, прекрасный мундир, пусть слегка помятый и пахнущий тропической плесенью (его не доставали последние девять тысяч миль):
— Простите, сэр, но вы не слышали, как я стучал. Кажется, шлюпка отчалила от «Тритона».
— Спасибо, Том. Я только запечатаю письмо и присоединюсь к тебе.
— И, сэр, мне очень стыдно признать, но, когда вы впервые поднялись на борт, я забыл отдать вам письмо, переданное мне в Кальяо. Оно лежало в кармане именно этого мундира и вылетело у меня из головы, пока я не услышал хруст.
Джек сразу же понял, что письмо — от его внебрачного сына, зачатого во время службы на станции мыса Горн в юности, и едва ли разобрал спутанный рассказ Пуллингса о священнослужителе, посетившем «Сюрприз» в Кальяо и очень огорчившимся, что капитана Обри или доктора Мэтьюрина нет на борту. Говорил он на прекрасном английском, только с резким акцентом — его можно было принять за ирландца, не будь он черен, словно уголь. Том снова повстречал его у губернатора — тот стоял рядом с епископом, одетый в пурпурную сутану. Обращались с ним с огромным уважением. Именно там он и передал письмо. Пуллингс еще раз извинился и ретировался.
— Письмо от Сэма, — заметил Джек, передавая Стивену первый лист. — Как хорошо он выражает мысли… какой удачный оборот, клянусь. Тут для тебя послание, — он передал второй лист. — И что–то по–гречески. Пожалуйста, прочти.
— Как же он продвигается, это точно. Такими темпами скоро станет генеральным викарием. Это не греческий, а ирландский. Имея в виду мое обращение к патриарху, он пишет: «Да ниспошлет Господь венок вам на голову».
— Что ж, это вежливо. Я вряд ли сам бы такое сочинил. Так что, у ирландцев своя письменность есть? Представления не имел.
— Конечно, у них есть своя письменность. И она у них появилось задолго до того, как твои предки вылезли из мрачных тевтонских лесов. Именно ирландцы научили англичан азбуке, хотя и без особого успеха, признаю. Но письмо действительно прекрасное, так и есть.
— Так, сэр, — вмешался Киллик с бритвой в руке и переброшенным через нее полотенцем, — вода стынет.
— Он отличнейший парень, — сказал Джек сам себе, ещё раз перечитывая письмо Сэма, — но как я рад, что это пришло, когда моё уже закончено.
Существование Сэма было прекрасно известно и принято в Эшгроу–коттедже, как и на борту «Сюрприза», где стало источником развлечения — многие из старых матросов видели, как молодой человек впервые поднимался на корабль, копия отца, только ослепительно–чёрный. Однако мышление Джека, хотя и логичное в том, что касалось математики и небесной навигации (он прочёл несколько докладов в Королевском обществе, вызвав шквал аплодисментов у той части присутствующих, которые их понимали, и мрачное настроение у остальных), становилось менее последовательным там, где речь шла о законах. Некоторым из них (и почти всем, относившимся к службе), он повиновался без вопросов, иные временами преступал, после чего его мучила совесть, над третьими посмеивался. Место Сэма в этом постоянно меняющемся ландшафте оставалось неясным. Джек не мог не ощущать некую лёгкую вину за это давнее распутство, но сердечно любил своего чёрного папистского священника–сына. Противоречие оставалось, и от этого ему было бы очень неловко читать письмо Сэма, когда сам он пишет Софи.
Само письмо было замечательное. Между «дорогой сэр» и «ваш самый покорный и любящий слуга» в нём рассказывалось об удовольствии Сэма видеть корабль, о разочаровании из–за невозможности засвидетельствовать своё почтение капитану Обри и доктору Мэтьюрину, о путешествии Сэма через Анды, об огромной доброте епископа и пожилых джентльменов из Старой Кастилии. Всё излагалось очень тактично, так что мог бы прочесть кто угодно, но так и дышало любовью, и Джек снова вернулся к началу письма, когда вошедший Киллик стёр улыбку с его лица новостью, что с «Муската» тоже спустили шлюпку.
На самом деле, ни она, ни шлюпка с «Тритона» к «Сюрпризу» не направлялись, у них имелись совершенно иные задачи. В результате этой нелепой тревоги Джек стоял на квартердеке в парадной одежде и, несмотря на тент, изнывал от жары — голодный и бессмысленно теряющий время. Группа с подветренной стороны — Пуллингс, Дэвидж, Уэст и Мартин, первый, второй, третий лейтенанты и помощник хирурга, так же страдали от жары, а ещё сильнее от голода. От жары — потому что, хотя только Пуллингс был в мундире (Уэста и Дэвиджа уволили с флота, и они не имели права носить его, как и Мартин, хотя и по иным причинам), остальные надели официальную одежду и очень сожалели, что сейчас на них сюртуки, жилеты, тугие шейные платки и кожаные ботинки. От голода — потому что прежний обед в две склянки отменили (Пуллингс предпочёл кают–компанию одинокой трапезе), а с тех пор прошло уже полтора часа. Вскоре участь Мартина слегка улучшилась с появлением Стивена — застёгнутого на все пуговицы, выбритого и причёсанного. Они завели оживленную беседу, стоя в нейтральной зоне позади капитана, дабы не вторгаться в его священное одиночество наветренной стороны, и неимоверное количество информации, которой они обменивались друг с другом, вытеснила все мысли о еде. Лейтенанты же были лишены подобного утешения и только и думали, что об обеде, а их животы громко урчали. Время от времени лейтенанты сглатывали слюну, но говорили мало, так мало, что можно было расслышать, как мистер Балкли, боцман, отчитывает кого–то из своих товарищей за босые ноги: «Ну что подумают о нас джентльмены, когда подойдут?».
Это должно было случиться в непосредственном будущем — на этот раз отчалили правильные шлюпки. Киллик и его помощники спешили с подносами, полными бокалов, бутылок и разных деликатесов, которые мог позволить себе «Сюрприз».
«Киллик», — позвали его не очень громко. Но Киллик предпочел не услышать, и, поджав губы, расставил подносы на сверкающем барабане шпиля — всё аккуратно сервировано, с бекона аккуратно снята шкурка, ничего нельзя трогать до начала пира.
«По местам», — крикнул боцман и приготовился отдать команду. «Фалрепные», — приказал Вест, вахтенный офицер, когда причалила первая шлюпка, и гостей торжественно встретили на борту.
Первым прибыл Гоффин — высокий, грузный, черноволосый и краснолицый мужчина, выгнанный со службы (хотя он все еще носил мундир с минимальными изменениями). Он отсалютовал квартердеку, все офицеры ответили. Без улыбки он спросил: «Как поживаете, Обри?», — и повернулся прямо к Киллику и шпилю. За ним последовал племянник, чуть более вежливый, затем — гости с «Муската» с двумя выжившими французскими офицерами, и наконец — Адамс в сопровождении Рида и Оукса. За них Джек чувствовал особую ответственность, и они должны были остаться на фрегате. Хотя они, пообедав в полдень, не могли вообще–то рассчитывать на второй обед.
Когда все офицеры промочили горло для аппетита (только джин, голландский или плимутский, или мадера на выбор), Джек провел их вниз. Когда они спустились, заполонив кормовую каюту, Гоффин воскликнул:
— Господи, Обри, вам есть чем гордиться, — и направился во главу сияющего утварью стола.
— Сюда, сэр, если угодно, напротив вашего юного джентльмена, — Киллик в белых перчатках показал ему место на дальнем конце, рядом с Пуллингсом.
Гоффин надулся, а лицо его еще больше покраснело, и он уселся. Придраться к подобной рассадке было нельзя: по действующей с незапамятных времен традиции пленные французские офицеры сидели справа и слева от Джека, а офицеры на королевской службе занимали места выше тех, кто на ней не был или перестал быть. Будь это маленьким неформальным собранием, и будь Гоффин другом, Джек мог бы поступить иначе, а мог бы и не менять ничего. Когда он сам был исключен из списков флота и занимал столь же неудобную позицию, как и Гоффин, доброжелательные, но туповатые друзья из–за его былого ранга иногда сажали его за столом выше, чем положено. Джек все еще помнил, как жалко это выглядело. Гоффин, тем не менее, видел вещи в другом свете. О