После того, как с девочками наладили общение, стало ясно, что им причиняют беспокойство вопросы об их прежней жизни, как будто всё это был только сон, а теперь они вернулись к реальности — вечному плаванию куда–то на юго–восток, неизменному ритму склянок, к грубым матросским рубахам, стираемым дважды в неделю, разговорам на чём–то вроде английского, питью безмолочного варева, называемого похлёбкой, на завтрак (для маленьких девочек какао считается вредным), к обедам из тушёного мяса с овощами или пирога и корабельных сухарей (которые они обожали), к сухарям с похлёбкой на ужин. Всё это вошло в привычку и стало их жизнью, так что, когда к борту подошло длинное каноэ, полное обитателей Соломоновых островов, девочки жутко расстроились и с криком «Страшилы чёрные!» бегом бросились вниз, хотя до тех не выказывали никакой неприязни к сюрпризовцам–неграм, скорее даже наоборот. А когда, в надежде, что они помогут договориться с деревенским вождем, у которого, похоже, имелись свиньи, детей вывели на палубу — Стивен держал за руку Эмили, а Джейми–птичник — Сару, девочки запротестовали: они не могут понять ни слова и не станут даже пытаться, и так горько расплакались, что пришлось увести их обратно.
— Можете утверждать, что они туповаты, — сказал за ужином Мартин, — но вы заметили, что на баке они свободно болтают на жаргоне западных графств, а на квартердеке переходят на совершенно иной английский?
— Да, у них необыкновенные лингвистические способности, — согласился Стивен. — И у меня сложилось устойчивое впечатление, что на их острове одним языком (или набором слов) пользовались в семье, другим — в разговоре со взрослыми вне семьи, третьим при ритуалах. Возможно, это лишь различия в одном наречии, но, наверняка, весьма заметные различия.
— Мне кажется, они забывают родной язык, — вступил в разговор Джек. — Даже не окликают друг друга по–своему, как раньше.
— Разве можно забыть свой родной язык? — удивился Пуллингс. — Те, что учил, латынь или греческий, это да, но родной? Однако, может я и ошибаюсь, сэр. Естественно, пост–капитану виднее, чем коммандеру.
Стивен отпил вина. Одно время, воспитываясь в графстве Клэр, он чуть было не забыл свой родной ирландский, первый язык, на котором заговорил. И хотя за последние годы знание всплыло из глубин памяти, когда ему приходилось общаться с Падином, своим слугой, говорившим почти исключительно по–ирландски, всё же многие слова, в том числе общеупотребительные и очень знакомо звучащие, Стивен совершенно забыл.
Падин Колман, совершенно неграмотный и просто неспособный выдать какую–либо информацию, поскольку едва знал английский, да и тот из–за дефектов речи с трудом понимали даже друзья, был прекрасным слугой для столь глубоко втянутого в дела политической и морской разведки человека, как Стивен. Более того, Падин был добрым, мягким и преданным, и Стивен, очень к нему привязанный, надеялся отыскать его в Новом Южном Уэльсе, куда Падина отправили на поселение в колонию, и сделать для него всё, что возможно.
Его вдруг начало беспокоить повисшее над столом молчание, и, оглянувшись, он увидел, что все улыбаются, глядя на него.
— Прошу прошения, — воскликнул он. — Мои мысли унеслись далеко, я витал в облаках. Далеко в облаках, простите, прошу вас. Меня кто–то о чём–то спрашивал?
— Вовсе нет, — Джек наполнил стакан. — Я только сказал Тому, что пришло время убавить паруса, а когда палуба перестанет походить на стену дома, вам с Мартином, пожалуй, стоит снять парадную одежду и подняться с подзорными трубами наверх. Вокруг этих рифов, скал и островов множество птиц, часто на расстоянии пятидесяти миль. На острове Норфолк есть удивительные и любопытные птицы, они роют норы, возвращаясь на ночь домой.
Лишь незадолго до того, как «Сюрприз» пересек тропик Козерога, пассат начал задувать по–настоящему. Но с тех пор, в крутой бейдевинд или на румб от него фрегат показывал, на что по–настоящему способен. Он нёс брамсели над зарифленными марселями и прекрасный набор кливеров и стакселей. Белая и иногда зеленая вода заливала наветренную скулу. Девочки, насквозь мокрые, визжали от восторга. Вздымавшаяся палуба накренялась на такой угол, что невозможно было удержать птицу в поле зрения подзорной трубы, не закрепив последнюю, а кое–кто едва не потерял ценный ахроматический прибор исключительной силы, когда его захлестнула пена. Лаг показывал двенадцать и даже тринадцать узлов при свете дня и семь–восемь — ночью, когда убирали брамсели (и это несмотря на обросшее днище). «Сюрприз» пробирался через огромные перекатывающиеся волны, чей цвет менялся от темнейшего индиго до бледного аквамарина. Но всегда (кроме пены) вода оставалась прозрачной как стекло, будто бы лишь вчера сотворенная. Ход корабля снижался лишь на рассвете и на закате, когда Джек и мистер Адамс, искренние любители статистики, замеряли температуру на разных глубинах, соленость и атмосферное давление.
В эти же дни высокие белые облака стаями пролетали по небу, пока другие, гораздо более высокие, увлекались в противоположном направлении антипассатом. Интересный феномен, и редко наблюдаемый столь отчетливо, но, к несчастью, он перекрывал звезды и даже Солнце, не позволяя провести точные наблюдения. Поскольку Джек не рассчитывал только на счисление, особенно в этих водах, то решил этим днем идти с умеренной скоростью, чтобы дозорные смогли заметить один из самых приметных рифов в этих широтах — мель Ангерич. Волны, накатывающиеся на нее, отмечали место бурлящей водой даже в сизигийные приливы, и многие капитаны использовали ее как навигационный знак.
Джек распорядился принести кофе. Его подали в элегантном серебряном кофейнике, защищенном оплеткой из белого манильского троса. Бонден красиво сплел ее пряди на манер ревантов. Пока в каюте пили кофе, спустили паруса, шум воды вдоль борта ослаб и больше не требовалось крепко держаться за стулья.
«Когда подниметесь на палубу, — посоветовал Джек, — не стесняйтесь ходить по наветренной стороне. Там должен быть мой риф, если у него есть хоть капля чувства долга». Он заставил себя быть настолько вежливым, что даже пригласил мистера Мартина поужинать в кормовой каюте этим вечером и помузицировать, хотя исполнителем тот был посредственным, ни слухом, ни чувством ритма не отличался и обычно играл довольно грубо.
Они скромно стояли на корме у подветренных поручней квартердека, и им открывался славный простор голубой воды — бесконечная череда широко отстоящих друг от друга закругленных гребней, иногда белых на вершине, пересекаемых рябью от местного течения. Медики непринужденно склонились над поручнями. Иногда до них долетали брызги — но под солнцем, теплым, хоть и прикрытым облаками, это было приятно.
— Полагаю, вы видели Макмиллана, моего помощника на «Мускате»? — спросил Стивен.
— Только на секунду. Высокий худой юный шотландец, очень озабоченный тем, что его оставили ответственным.
— Приятный юноша — усердный, добросовестный, но, естественно, неопытный. Помню, как рассказывал ему о невзгодах человеческой жизни, особенно как они затрагивают врачей. Речь шла о той постоянной, настойчивой потребности в симпатии и личной озабоченности, которая истощается у всех, кроме святых, еще до конца дня, делая медика неприкрыто черствым в больнице или на приеме бедняков, тайно черствым у богачей и стыдящимся своей черствости в обоих случаях, пока он не найдет какой–то выход из ситуации. Но я пренебрег другим аспектом, незначительным самим по себе, но способным стать непропорционально раздражающим. Вон хороший пример. — Стивен бросил взгляд вперед, где Неуклюжий Дэвис паковал в мешок заштопанную рубашку. На это могучее хмурое существо иногда находили приступы сказочного веселья. Сейчас он схватил Эмили, посадил ее себе на шею, велел держаться покрепче и помчался по фок–вантам, через кромку марса и прямо на салинг. Ребенок все это время вопил от удовольствия. — Этот огромный тип, к которому я, можно сказать, испытываю реальную симпатию, как вы сами прекрасно знаете, становится всё безумнее. Я даю ему раз в неделю настойку чемерицы, чтобы он не навредил своим соплавателям, ведь Дэвис вспыльчивый и очень сильный. И каждый раз он приходит за лекарством с печальным лицом, семеня и шаркая, губы сжаты, огромная голова склоняется набок, а на вопросы мои отвечает слабым, задыхающимся голосом, будто старая овца. Пнул бы его, если бы рискнул.
— Вижу мель! — донесся голос с топа мачты.
Обычный вопрос, обычный пеленг, вся та же беготня вверх–вниз. Со временем безошибочно узнаваемую бурлящую воду можно было разглядеть с палубы — широкая полоса на левом траверзе.
— Очень хорошо, — поделился Мартин, некоторое время посмотрев на отмель в подзорную трубу. — Я не должен быть столь неблагодарным, чтобы роптать, но хотелось бы, чтобы капитан Обри дал бы нам такой же обзор Большого Барьерного Рифа.
— Я превыше всего надеялся на остров Лизард, с которого Кук и сэр Джозеф изучали проливы. Но я прекрасно понимаю нежелание капитана. «Эндевор» в конце концов выбрался из рифа через эти проливы, но ветер их покинул, как только они оказались близко к суше, и сильная зыбь несла их, беспомощных, медленно и неизбежно, к огромной стене кораллов и высоченного прибоя. В самый последний миг намек на ветер отодвинул их ровно настолько, чтобы прилив пронес их сквозь пролив вовнутрь рифа. Помню, как сэр Джозеф нам рассказывал об этом. Им все еще владел ужас тех последних волн перед неизбежной гибелью. Практически то же самое случилось с нами на «Диане» около Тристана, как я уже рассказывал. Я тогда находился внизу, но фрегат был в десяти ярдах от холма, обрывистого склона острова Инаксессибл, прежде чем посланный свыше ветерок не увел его дальше. Капитан совершенно точно не собирается снова таким же образом обращаться к Провидению. Ему нечего сказать ни одному рифу, коралловому или нет.
Мартин какое–то время это переваривал, а потом тихо сообщил:
— Девочки обзавелись прямо–таки семьей ручных крыс.
— Правда? Я знал, что у них по штуке есть, но не много.