Молодые русские музыканты, которым дух педантской учебы был ненавистен, потому что они видели в нем копирование готовых чужих образцов, сплотились в вольный цех мастеров. Пусть их мастерство было незрелым, — они оттачивали его в совместной работе, в беседах и спорах. У них был признанный руководитель — Балакирев, признанный публицист и трибун — Стасов. Школярство они отвергали, сухую учебу высмеивали. Поддерживая друг в друге дерзость исканий, они рвались к новым берегам.
Будь это люди скромных способностей, они, возможно, на первых же опытах оступились бы, признав свою неподготовленность. Но их выручал талант из ряда вон выходящий. Задачи, которые они для себя ставили, были глубоко национальными, а деятели Русского музыкального общества казались им людьми, насаждающими музыкальное просвещение по западным образцам, вместо того чтобы дать дорогу созревающим силам родного искусства.
Даже Антону Рубинштейну, великому артисту, балакиревцы не могли простить того, что он связал себя с двором Елены Павловны. Именно Рубинштейн, имевший такой авторитет в глазах всех, обязан был протянуть им первый руку, а вместо этого он, наряду с творениями гениев, пропагандировал сочинения грамотные, но лишенные вдохновения, аккуратные, но безличные.
Балакиревцы заявляли о себе все настойчивее, но недостатка в недоброжелателях у них не было. Недоброжелатели доносили Рубинштейну, будто балакиревцы отвергают в западной музыке всё, будто они не признают ни Баха, ни Моцарта, не желают учиться и свою малограмотность ставят себе в заслугу.
Рубинштейн долгое время верил этому и с раздражением отзывался о них, считая их зазнайками, пренебрегшими первой заповедью художника — умением строго относиться к себе.
Так оба лагеря стояли друг против друга. Только время могло их если не примирить, то хотя бы сблизить. Только изжив крайности с той и другой стороны, можно было признать то здоровое и полезное, что заключало в себе каждое направление.
Русское музыкальное общество объявляло каждый год концерты своего оркестра. Оно приглашало дирижеров из-за границы, не жалело денег на иностранных певцов и певиц, скрипачей и пианистов. Концертов в течение сезона бывало немного, но вокруг них шли споры, велась борьба и сталкивались интересы враждующих групп. Положение групп было разное: одна обладала средствами, имела концертные залы, исполнителей, покровителей; другая не располагала ничем, кроме веры в будущее и жажды деятельности.
Вечера Русского музыкального общества посещались людьми высшего света. Это была публика изысканная, блестящая, но холодная. Люди попроще на концерты в Дворянском собрании почти не имели доступа.
А между тем выросла новая публика, жадная до искусства. Читатели Чернышевского и Добролюбова, студенческая молодежь почти лишены были возможности слушать хорошую музыку.
Вот к этим слушателям мечтали прорваться музыканты балакиревского кружка. Тут они надеялись встретить понимание, поддержку и сочувствие.
Но как завоевать аудиторию? Откуда добыть средства? Где достать исполнителей?
Вот вопросы, которые встали перед композиторами нового направления.
Решить эти вопросы надо было во что бы то ни стало.
II
— Мне с Ломакиным встретиться нужно, — сказал однажды Балакирев Стасову. — Можете вы меня с ним свести?
— Ну, допустим. А для чего он вам?
— Сами вы толковали, что пришло время идти в атаку. А как их прямой атакой возьмешь? Они богаты, у них покровители, средства, залы, а у нас ничего.
— Что же вы предлагаете, ну-с?
Сидели в маленькой комнате Балакирева. Софья Ивановна поставила самовар на стол. Выпили уже по три чашки, но чаепитие было в разгаре. Наливая Стасову и себе, Балакирев привернул кран небрежно: на поднос капля за каплей падала вода. Он видел это, но никак не удосуживался протянуть руку — слишком горячий зашел у них разговор.
— Что ж вы все-таки предлагаете? — повторил Стасов.
Привычным движением, от шеи книзу, он погладил бороду и прищурился, как бы показывая, что не очень верит в то, что предложит Милий. Но ответа он ждал не без интереса, даже от стола несколько отодвинулся, чтоб виднее было, и ноги расставил.
— Ежели б мы поставили благовидную задачу готовить регентов, начальство одобрило бы подобное? Как вы полагаете?
Стасов удивленно пожал плечами:
— С какой стати это вам надобно?
— Церковных хоров много, а регентов не готовит никто.
— Поздравляю вас, Милий: вы в роли покровителя сего дела!
Балакирев строго остановил его:
— Я не досказал, погодите. О благовидности разговор не зря. Можно готовить регентов, а можно под этой внешностью затеять нечто другое.
— Так-так, — заметил Стасов не без сочувствия, — это мне нравится больше. Ну-с, дальше?
— Я все о школе последнее время думаю — общедоступной или бесплатной школе для всех желающих петь в хору. Вот что надо создать.
Стасов прошелся, снова погладил бороду.
— Мысль богатейшая, Милий. И Ломакина надо к этому привлечь, вы правы.
— Но он будто бы несговорчивый человек.
— А мы увлечем его перспективой: пусть почувствует, что дело всей его жизни решается, иначе то, что им создано, будет забыто.
Стасов принялся хлопотать о встрече и уже через несколько дней сообщил, что с Ломакиным виделся и тот обещает завтра прийти к нему для разговора.
— Он понял, что затея серьезная. Я предупредил, что вы тоже будете у меня.
В многокомнатной, длинной квартире Стасовых народа всегда бывало много: то к Дмитрию Васильевичу приходили по его адвокатским делам, то к Владимиру Васильевичу. Жили одной большой семьей. Жизнь была общая и в то же время у каждого своя.
На нового человека, да еще такого известного, поглядели с любопытством из одной комнаты, из другой. Выглянули сестры, потом мать на минуту приоткрыла дверь. Ломакин пробирался по длинному коридору неторопливо, осторожно и солидно. Он разгладил баки, поправил рукой усы.
Стасов, следовавший за ним, повторял:
— Дальше, Гавриил Якимович, дальше. У нас не квартира, а грот Венеры.
Уже пройдя чуть не весь коридор, Ломакин вспомнил, что в шубе остался его платок. Он вернулся, достал платок и заодно повесил шубу поосновательнее, точно опасался, как бы при таком обилии народа не произошла путаница с одеждой.
— Господин Балакирев прибыл? — спросил он, дойдя до нужной двери; узнав, что не прибыл, покачал с осуждением головой.
Сам Ломакин пришел минута в минуту, как привык приходить на занятия. В глазах его молодой музыкант, с которым он собирался встретиться, кое-что потерял из-за своей неаккуратности.
Впрочем, Балакирев явился почти вслед за ним. Он извинился, объяснил, что его задержали. Ломакин, здороваясь, посмотрел на него пытливо: сильный, пламенный взгляд, энергия, с которой тот вошел, многое сказали его опытному глазу.
Ломакин произвел на Балакирева впечатление человека суховатого и не в меру делового; трудно было сейчас узнать артиста, который так поразил его во время концерта. Голос у Ломакина был глухой, спокойный и плавный, а самая речь обличала в нем человека, много думавшего и до многого дошедшего в жизни своим путем.
— Итак, господа, я вижу, свою роль отчасти выполненной, — начал Стасов после того, как все уселись. — Мне хотелось связать вас, Гавриил Якимович и Милий Алексеевич. Вдвоем вы, по моему глубокому убеждению, создадите дело поистине великое.
Ломакин выслушал это чопорно и строго.
— Я о цели вашего приглашения отчасти осведомлен, — сказал он. — Признаюсь, она представляет для меня интерес. Но одно дело — цель, другое — как к ней прийти.
— Цель, Гавриил Якимович, — самое как раз важное, — подхватил Стасов. — Талант ваш безмерен, а вот поставили ли вы перед собой задачу использовать его наилучшим образом?
Такой прямой атаки Ломакин не ждал. Он тронул усы, провел рукой по волосам. Он словно выгадывал время для ответа; потом произнес с достоинством:
— Я льстил себя мыслью, что кой-какую пользу родному искусству и русскому обществу приношу.
— Да не в этом же дело! Мы с ним почитатели ваши давние. Но вот что важнее всего: хор, доведенный вами до высшего совершенства, достаточно ли имеет слушателей и ценителей?
— Вы их сами видели, господа.
— Слушать вас должны были бы тысячи и десятки тысяч, а не те двести человек, которых мы видели.
Ломакин грустно улыбнулся:
— Кто ж может этим похвастать? Я таких регентов не знаю.
— Вообразите, что семена, которые вы кидаете, рассеялись бы не на узком участке, а их разнесло бы повсюду; что вы. привлекли бы к искусству новые слои и воодушевили бы их своими идеалами, — что бы из этого могло получиться? Отдаете ли вы себе отчет, Гавриил Якимович?
Ломакин слушал сдержанно, своего отношения к вопросу пока не высказывая. Балакирев тоже не проявлял горячности, и только один Стасов говорил с жаром. Впрочем, Балакирев хорошо понимал, что в этом проекте вся его будущность, все его надежды художника. Да и в душе Ломакина пробудилось сочувствие, когда он представил себе, насколько расширилось бы дело, которому он посвятил свою жизнь.
Стасов, приподняв кресло, оттащил его в угол и там, опершись на спинку, остановился в ожидании:
— Ну-с, что ж вы скажете, господа?
— Вам, Владимир Васильевич, должно быть известно, что, кроме капеллы графа Шереметева, я преподаю в кадетских корпусах, в Смольном, в училище правоведения и силы мои весьма ограниченны…
— Тем более надобно их использовать так, чтобы труд ваш явился памятником всей вашей жизни!
Ломакин помолчал.
— Столько вопросов вы подняли, что одним своим умом уразуметь не могу. И не понимаю, признаться, как вы их разрешите.
— Например? Какие?
— Вот о деньгах, к примеру. Без них начинать невозможно, а откуда взять — источника я не вижу.
Балакирев, до сих пор молчавший, подал свой голос:
— Ваше имя, — сказал он, — привлечет и других. Найдутся благородные люди искусства, которые согласятся работать бесплатно.