Все, по чему так соскучился Корсаков на чужбине, было в тот вечер: музыка и разговоры о музыке — новые сочинения, концерты, Бесплатная школа, приезжие артисты — обо всем переговорили.
Бородину надо было завтра рано идти на занятия, и он побыл недолго; Корсаков, желая продлить наслаждение от встречи, остался, чтобы уйти вместе с Мусоргским.
Ночь была лунная. Сентябрьское мягкое тепло держалось еще на улицах. На Загородном горели редкие фонари. Невский был освещен лучше: луна стояла против проспекта и как бы обращалась с молчаливым вопросом к прохожим.
Прохожих было немного, движение затихало: изредка процокает лошадь подковами, прогремит экипаж или линейка проедет.
После всего, что Римский-Корсаков услышал сегодня, неудобно было расспрашивать еще. Он не заговаривал первый — боялся попасть впросак и обнаружить свою отсталость.
— После того как поживешь вдалеке от родины, все это особенно дорого.
К стр. 126
— Как вам у нас показалось? — спросил Мусоргский наконец.
— После того как поживешь вдалеке от родины, все это особенно дорого. Не знаю, можно ли признаться, но я прямо счастлив, что вернулся и опять в вашем кругу.
Мусоргский ласково прикоснулся к его руке.
— Уезжал я гардемарином[7] — вернулся мичманом флота. Брат твердо решил мою судьбу за меня, а мне после сегодняшнего вечера все кажется чудным в моей флотской жизни.
— Что же вам теперь приходится делать по службе?
— Экипаж в Галерной гавани, а я живу на Васильевском, в меблированных комнатах. Сижу часов пять в канцелярии, строчу рапорты, а потом, кроме дней дежурств, свободен.
— У вас дела, я вижу, поменьше, чем у меня, — рассмеялся Мусоргский. — Мне приходится сидеть позже. — Он задумался и замолчал. — А роялем владеете как?
— Милий Алексеевич нашел, что отвратительно, а мне было странно: в кругу любителей мою игру даже хвалят. Конечно, до вашего уровня мне никогда не подняться, вы играете необыкновенно.
Опять Мусоргский ласково дотронулся до его руки. Корсакову вспомнилось, как еще до плавания они обменялись, встретившись в первый раз, понимающими взглядами. Он испытывал по отношению к Мусоргскому чувство все возраставшей симпатии.
— Можно мне изредка к вам заглядывать, Модест Петрович? — спросил он.
Мусоргский отозвался не сразу.
— Жил я одно время в славной компании, там и видеться было удобно. Теперь, после того как со мной приключилась какая-то хворь, брат вытребовал меня к себе. Трудновато у него, отвык я чужим умом существовать.
— А я поселился самостоятельно, — сказал Римский-Корсаков. — Отдельно от брата и матери.
— Я свою мать похоронил, — задумчиво произнес Мусоргский. Помолчав, он добавил: — В ее память написал «Из детских лет». Или это вообще воспоминание о том невозвратном времени…
Минули Садовую, затем Морскую. Время было идти каждому в свою сторону, но обаяние, исходившее от этого загадочного человека, шагавшего рядом, привлекало Римского-Корсакова к нему все сильнее.
— Так вы симфонию дописывать будете? — продолжал Мусоргский. — Я начало до сих пор помню. Хорошо она начата и имя вам сделает.
— Что вы!
— Сам пробовал было симфонию писать, да оставил. Живое слово меня манит больше, хочу портреты звуками создавать. — Неожиданно оборвав себя, он спросил: — А вам в самом деле у Балакирева нравится?
— Да, очень! — горячо ответил Корсаков.
Мусоргский подумал и согласился:
— Удивительный народ они — Стасов и он! Я их очень люблю… Мы с вами вот что: мы с вами встретимся у Людмилы Ивановны Шестаковой.
Римский-Корсаков нерешительно заметил, что он у нее не бывал.
— Добрейшей души человек, — ответил Мусоргский убежденно. — С первого раза войдете туда, как в свой дом. Уж ежели я зову, приходите без страха.
Тут наконец они попрощались.
Два дня Римский-Корсаков жил, тяготясь тем, что не с кем поговорить. К Мусоргскому идти было нельзя. Подумав, поколебавшись, вспомнив, что и Бородин приглашал его, он решил отправиться к Бородину.
Жил тот в здании Медико-хирургической академии, там же, где помещалась его лаборатория. Корсаков как раз в лаборатории и застал его.
Бородин был в халате; с высокого табурета он наблюдал за реакцией, происходившей в реторте. От реторты во все стороны отходили резиновые и стеклянные трубки, соединявшие ее с колбами.
— Берите стул, садитесь, — встретил он смущенного моряка. — Пока тут сатанинские дела творятся, мы с вами поболтаем немного.
Заговорив о балакиревском кружке, Бородин доверчиво признался, что вначале его там удивляло все и он сильно робел, а теперь ничего: привык, кажется.
— Я не чувствую себя таким невеждой, каким был: Листа от Мендельсона могу теперь отличить.
— А я не сумел бы.
Простота, с которой держится профессор, ученый, признанный в кружке музыкантом первого класса, снова удивила Римского-Корсакова. Он вскоре привык к обстановке лаборатории, к тому, что хозяин то и дело глядит на часы, выходит в коридор, свистит там, пытаясь точно высвистать ноны и децимы,[8] затем возвращается, занимает свое место и опять наблюдает за тем, что происходит в реторте.
— Не скучно вам?
— Нисколько, — сказал Римский-Корсаков.
— А ночевать хотите остаться? Мы с женой, Екатериной Сергеевной, вечером музицируем. Она не как я — пианистка отменная. Я при ней побаиваюсь играть, как бы не засмеяла. Пальцы я растопыриваю вот так, — он показал, — и она всегда высмеивает меня.
— Вот и я так тоже! — обрадовался Римский-Корсаков.
— Вам со мной, выходит, играть в четыре руки, а то они доки, к ним не подступишься.
Позже оказалось, что жена над ним не смеется, а, наоборот, слушает с увлечением. Она не скрывала при постороннем, что восхищается своим мужем.
Вечер прошел незаметно. Бородин часов в десять стал требовать, чтобы Екатерина Сергеевна шла спать.
— Она у меня хворенькая, и я ее всегда прогоняю, — объяснил он. — А с вами, Николай Андреевич, мы еще поиграем в полное удовольствие.
Корсаков согласился с охотой. О лучшем он мечтать не мог бы.
VIII
Мусоргский встретился ему на улице. Он подхватил Корсакова под руку, как старый знакомый.
— Со службы иду. В Лесное ведомство перевелся. Был коллежский регистратор, теперь чином выше стал: иду в гору! — сообщил он о себе с иронией.
Портфель его был набит бумагами, и так это не шло к Мусоргскому, что даже жаль его стало.
— Людмила Ивановна зовет вас прийти, я ей про вас рассказывал, — продолжал Мусоргский. — Чудеснейший человек, увидите сами. Наши собираются к ней послезавтра. А мы с вами встретимся там пораньше и потолкуем обо всем на свете.
Он потряс руку Римскому-Корсакову и повернул в свою сторону. Шел он немного враскачку, как ходят люди полные или страдающие одышкой. В прошлый раз Бородин вспоминал, каким был Мусоргский лет девять назад, когда они встретились на дежурстве. От изящного, хрупкого офицерика ничего не сохранилось в его облике.
Римский-Корсаков на приглашение откликнулся и к Шестаковой в назначенный день явился. Встретила его горничная с наколкой на голове, приветливая и обходительная;
— Пожалуйте, барыня дома, в гостиной сидят. — Она проводила его туда и произнесла торжественно: — Господин Римский-Корсаков.
Из глубины темной гостиной отозвался знакомый голос:
— Вот и наш симфонист, Людмила Ивановна. Про него-то я и рассказывал.
Мусоргский, оказывается, был уже здесь. Рядом в кресле сидела хозяйка, сухощавая женщина с гладко причесанными волосами и мягкой, спокойной строгостью черт. В лице ее было привлекательное сочетание душевности и благородства. На брата своего, Михаила Ивановича Глинку, такого, каким запомнил его Корсаков по дагерротипам, она походила мало.
— Что же застеснялись-то? — обратилась она к вошедшему мичману. — Подойдите-ка ближе, погляжу на вас. Моденька мне всё рассказал. По своей привязанности к брату и ко всему, что близко его делу, я радуюсь от души, когда про новое дарование слышу. Вас как звать-то?
От ее слов на Римского-Корсакова повеяло домашней, приветливой добротой.
— Николай, — сказал он.
— А по батюшке?
— Мы его, Людмила Ивановна, будем Корсинькой звать, — объявил Мусоргский.
— И ладно получится, — согласилась она. — Вы Моденька, а он Корсинька.
Мусоргский важно, без улыбки, кивнул, глядя своими немного выпуклыми глазами на молодого друга.
— Поиграть, наверно, охота? — продолжала Людмила Ивановна. — Играйте, а я своим делом займусь.
Она взяла вышивание, предоставив их друг другу.
Они отошли в угол гостиной, где стоял рояль. Римский-Корсаков больше отвечал на вопросы Мусоргского, чем разговаривал сам. Он чувствовал за спиной присутствие хозяйки и смущался. Мысль, что это сестра великого музыканта, что тут бывал сам Глинка и на этом рояле, возможно, играл, волновала его. Он не понимал, как можно вести себя тут с непринужденностью и болтать невесть о чем, как это делал Мусоргский.
Людмила Ивановна, позвав горничную, велела зажечь свечи. Она отдала еще кое-какие распоряжения и занялась снова вышиванием. Мотки ниток разного цвета лежали перед ней на столе, и она брала то один, то другой.
— Хотите, я песни свои покажу? — доверчиво предложил Мусоргский.
Они уселись. Когда Мусоргский покосился — на него, Корсакову показалось, что он сел слишком близко, и он немного отодвинул стул, чтобы не мешать.
Мусоргский откашлялся, посмотрел на пюпитр, точно перед ним стояли ноты, и, не отрывая глаз от пюпитра, запел.
Он пел вполголоса, мягко, не прикидываясь ребенком, а играя ребенка. Было понятно, что это взрослый, умно, по-своему, деликатно и тонко рисующий детский душевный мир. Мусоргский проникал в него так естественно, точно это вполне доступно и не составляет труда для него. Голос у него был приятный, чистый, с глухотцой, придававшей пению еще более задушевный оттенок.