то хозяин в каждом входящем готов видеть противника.
Но в гостиной, где собралась молодежь, царила атмосфера дружелюбия. Заметив, что гость нерешительно осматривается по сторонам, Даргомыжский сказал:
— По возрасту, как видите, больше подходят вам, чем мне. Что поделаешь: тянет меня к ним сильней, чем к иным определившимся индивидам.
В гостиной было просторно и уютно. В одном углу стоял рояль орехового дерева; в другом, противоположном, большой, тоже орехового дерева, удобный, с гнутой спинкой диван. Кресла были такие же спокойные и удобные.
Разговор возобновился: толковали о том, что собираются ставить в Большом театре и что пойдет на русской сцене, в театре-цирке. До слухов хозяин был, видно, охотник: он оживлялся от них, но, выслушав, напускал на себя выражение легкой брюзгливости. О Глинке все говорили с великим почтением и сочувствием.
Когда кто-то о нем упомянул, Даргомыжский, сдвинув круто брови, заметил:
— Опять за границу уехал! И не мудрено. Четырнадцать лет на сцене «Руслана» не ставим — разве не горестно автору? Чем только не балуемся, всякой всячиной, а такой изумруд собственными ногами затоптали! Эх, страна наша…
Речь его стала строже и как будто более певучей, когда об этом заговорили. Не только хозяин, но и все тут считали Глинку первым композитором среди русских и великим музыкантом всех времен.
Сидя в стороне, Мусоргский слушал с затаенным вниманием, удивленный. О музыке тут говорили совсем не так, как в кругу приятелей-офицеров: с любовью, уважением и пониманием.
По просьбе хозяина девушка в голубом платье с оборками и высоким корсажем начала петь глинкинские романсы. За рояль сел молодой человек в форме чиновника. Голос у девушки оказался небольшой, но чистый, и пела она с той выразительной простотой, которая больше всего трогает сердце.
— Вот прелесть-то! — сказал Даргомыжский. — Ну есть ли что-либо, подобное этому?
Потом пошли в ход романсы самого Даргомыжского, а позже отрывки из «Руслана»: квинтет, дуэт Ратмира и Финна, арии, оркестровые картины. Исполнители находились для всего. Хозяин увлекательно, несмотря на хрипловатость голоса, пел Финна; бас исполнял баритоновую партию, меццо-сопрано — контральтовую, но все, взятое вместе, Мусоргского задело глубоко: впервые в жизни он слышал музыку, сочиненную в Петербурге, непонятую тут, но открывавшую необъятный мир красоты.
Даргомыжский, казалось, о новом госте забыл и, только вдоволь напевшись, обратился к нему:
— Может, и вам угодно принять участие? У нас тут видите как поют — кто лучше, кто хуже. Спрос с каждого по возможностям.
— У меня опыта вовсе нет, — смущенно ответил Мусоргский.
— Да он отлично играет, Александр Сергеевич! — вмешался Ванлярский, сидевший в другом конце гостиной. — Прикажите ему сесть за рояль.
Круг стоявших около инструмента разомкнулся, и Мусоргский — делать нечего! — подошел.
— Я и не знаю, что сыграть-то…
— У нас неволить не любят, — заметил хозяин. — Что вам угодно, тем и побалуйте.
Молодежь отступила от рояля, чтобы не смущать оробевшего офицера. Перебрав в памяти несколько вещей, Мусоргский решил исполнить польку своего сочинения, затем свой же парафраз на знакомые оперные мотивы. Вначале он волновался и только позже, почувствовав, что его слушают, стал играть смелее. В одном отрывке он в свободной импровизации вздумал изобразить что-то вроде колокольного звона: получилось густо, сочно и полновесно.
— Ишь ты, скажите пожалуйста! — пробурчал хозяин.
Дослушав до конца, он тем же резковатым голосом произнес:
— Талант виден изрядный, но вкуса вашего, простите, не уразумел.
Мусоргский отважился спросить, что именно Александр Сергеевич подразумевает под вкусом.
— Сочинение не может служить прихоти или забаве — оно должно преследовать свою цель. Мы собираемся не для того, чтобы вечера как-нибудь коротать. У нас задача иная, чем, скажем, в концертах Дворянского собрания. Михаил Иванович всю силу своего гения отдал искусству России, и мы по мере сил стараемся служить тому же.
Мусоргский покраснел, лицо его потеряло оттенок юношеской бледности: он вспомнил, как на прошлой неделе чуть не всю ночь услаждал товарищей музыкальной чепухой, бойкими безделушками, и ему стало стыдно. «Ай да Модест! — повторяли в ту ночь товарищи. — Другого такого ни в одном полку нет — только у нас!» Поддавшись на похвалы, он играл мазурки, польки, фантазии.
Сейчас все показалось постыдным до жалости: только что исполняли романсы Глинки, «Руслана», а он, поддавшись на удочку, сел за рояль и показал, насколько нетребователен его вкус.
Хозяин не склонен был щадить новичка и, когда тот, расстроенный, отошел в сторону, не стал его утешать.
Гости попросили Даргомыжского, чтобы он поиграл «Русалку». Нашлись исполнители для партий Наташи и Мельника, а партию Князя взял на себя сам автор.
В домашнем исполнении все показалось понятнее, чем в театре. Мусоргский точно в первый раз слушал оперу: он ощутил напевность и красоту ее арий, человечность образов, созданных композитором. До чего же неуместными были насмешки товарищей по полку, до чего глупыми и невежественными!
Даргомыжский, как будто его имел в виду, показывая «Русалку», спросил:
— По вкусу вам или нет, господин Мусоргский? Бранят мою оперу, а мне хотелось внести свою скромную лепту в русский оперный сюжет. И казалось мне, что кое-что удалось.
— Все тут, Александр Сергеевич, удалось, — хором сказали гости.
Мусоргский признался, что со сцены он не так понял, как сегодня: теперь ему все понравилось.
В глазах автора мелькнул радостный огонек, и он с удовлетворением опустил голову.
— Только в этом кружке и сознаешь себя музыкантом. Если вам тут по душе — милости прошу: будем рады. Только надо поскорее вам понять, что музыка простой забавой служить не может: у нее назначение более высокое — правду жизни выражать.
Он поднялся. Казалось, самое важное, что надо было сказать, уже сказано, и гости, почувствовав это, стали прощаться.
На улице было тихо. Возле дома никого не было видно. Горел фонарь около ворот, а другой светил где-то за три дома отсюда.
Ванлярский и Мусоргский отстали от остальных.
— Не жалеешь, что попал сюда?
— Все для меня ново, — сознался Мусоргский, — я даже подавлен. Но мне понравилось, и я бы хотел тут бывать… если позовут.
— Так позвали уже, ты слышал.
— Да не очень-то горячо.
— Ты не знаешь его: не понял бы тебя — не стал бы приглашать. А барышням ты понравился, я заметил.
— Оставь!
Щегольской, кокетливый тон, обычный в разговорах молодых офицеров, на этот раз покоробил Мусоргского.
— Неуспех «Русалки» очень его огорчил, — продолжал Ванлярский. — До сих пор еще Александр Сергеевич не пришел в себя, поэтому и кажется подозрительным. Но, если идешь к нему с искренним чувством, ты для него желанный гость. Я, Модест, видать, оказался твоим крестным отцом в этом доме. Что же, рад: давно надо было тебе сюда. Ну, прощай. — И он пошел своей стороной.
На следующий день, освободившись от строевых занятий, Мусоргский прямо из полка отправился на Невский, в магазин Бернарда, и спросил сочинения Глинки. Владелец магазина, с сильной проседью в бороде, предупредительный и спокойный, справился:
— Для себя, господин прапорщик, покупаете? — Видя недоумение покупателя, он объяснил: — В вашей среде, я заметил, интересуются другой музыкой.
Мальчик подставил лестницу. Хозяин сам полез наверх и достал с последней полки запыленную пачку.
— Тут всё: может, что подойдет, прошу посмотреть.
Мусоргский просматривал романс за романсом.
К стр. 26
Мусоргский просматривал романс за романсом. Иные он откладывал в сторону. Большая часть была ему незнакома даже по названию, но вот попался один, услышанный им вчера, затем еще один.
Хозяин магазина наблюдал за ним с молчаливым вниманием.
— Есть и более доступные сочинения, тоже русских авторов, — сказал он. — Дюбюк, Дютш…
— Нет, я из этой пачки отберу.
— Давно взял за правило удовлетворять разнообразные вкусы, а то бы не стал это держать у себя — дохода не приносит. — И он вздохнул.
— Да мало ли в Петербурге музыкальных кружков! — возразил Мусоргский.
Нотный торговец с достоинством погладил бороду:
— Кружки есть действительно. Но, если дело вести, думая только об их вкусах, пришлось бы закрыть торговлю. — Он показал наверх. — Там клавиры «Жизни за царя» и «Руслана» лежат, а сколько продано за год? Один или два. Вот какова картина, господин офицер!
Он насупился и с выражением молчаливой строгости отошел, предоставив покупателю самому разбираться в запыленной пачке.
VI
В гостиной, окруженный молодежью, стоял высокий человек в мундире военного инженера. В прошлый раз Мусоргский его не видел. Бачки оставляли нижнюю часть подбородка открытой, глаза у него были близорукие, но живые. Разговаривал он чуть не со всеми в одно время — легко и насмешливо.
При появлении нового гостя он обернулся не сразу, точно желая, чтоб тот успел полюбоваться им — его непринужденностью и свободой. Затем, прищурившись, взглянул на вошедшего:
— Мусоргский — кажется, не ошибаюсь? По описанию узнал. Что ж, давайте знакомиться: Цезарь Кюи.
Оба были в военных мундирах. Их одинаково отличала некоторая изысканность манер, но Кюи вел себя так, точно хотел показаться в обществе занимательным или забавным, а серьезные мысли считал нужным держать при себе. К Мусоргскому он отнесся, впрочем, с интересом и тут же принялся расспрашивать, пишет ли тот что-нибудь.
— У меня самого романсов немало, да и для рояля кое-что задумано. Больше всего, правда, меня занимает опера. «Кавказского пленника» сочиняю.
Подхватив Мусоргского под руку, он прошелся с ним по гостиной. Разговаривал он с легким акцентом — не то французским, не то польским, но выбором слов не затруднялся нисколько.