он, автор «Бориса», «Хованщины», «Сорочинской», «Детской»! Почему этот путь лишений, унижений, нужды? Кто повинен — он? Разве обиды, которые ему причиняли, раны, которые ему наносили, он сам себе наносил? Разве кто-нибудь догадывается, как жестоко он страдает?
Леонова хлопотала, выходила из столовой, давала распоряжения прислуге. Войдя, она посматривала с беспокойством на сидящего в кресле Мусоргского.
— Модест Петрович, я скажу, чтоб вам визитку немного отутюжили.
Мусоргский нехотя встал, через силу скинул визитку, в которой вот уже сколько времени появлялся везде.
Когда горничная появилась в столовой с его визиткой, Мусоргский даже не протянул за нею руку.
— Пожалуйте, Модест Петрович, — сказала она. — Совсем как новенькая стала.
Что-то вроде грустной улыбки мелькнуло на его лице.
У генерала, когда Дарья Михайловна доставила его туда, Мусоргский держался с обычным своим достоинством и даже не без светскости. Народу в комнатах было много. Подходили дамы и говорили ему любезности. В ответ он вежливо кланялся.
Соханская, в белом платье, шепнула ему:
— Модест Петрович, дорогой, поддержите меня, я очень волнуюсь!
И опять Мусоргский поклонился, обещав ей свою поддержку.
Сев за рояль, он по старой привычке приподнял в воздухе руки и не без изящества опустил их на клавиши.
Аккомпанировал Мусоргский блестяще, как всегда. Ученица имела шумный успех у гостей. Леонова стояла улыбающаяся, довольная и старалась всех пленить своей добротой и артистичностью.
Когда начался концерт, Леонова первые минуты волновалась за ученицу и за Мусоргского, но все прошло хорошо, и он за роялем был такой же, как всегда. У Дарьи Михайловны отлегло от сердца: весь день она провела в волнении, главным образом, из-за него. Нет, Модест Петрович такой же; даже что-то вроде неподвижной улыбки на лице. Ну, авось обойдется.
У нее были другие заботы: надо было завязать побольше полезных знакомств, очаровать побольше матерей, внушить им зависть к Соханским. Из гостиной она перешла в столовую, там побыла недолго и, разговаривая с супругой действительного тайного советника, вместе с нею прошла в кабинет. Все шло как нельзя лучше.
Вдруг вбежала растерянная хозяйка дома:
— Господину Мусоргскому худо!
Леонова смущенно сказала тайной советнице:
— Ах, извините, пожалуйста! — и кинулась в гостиную.
Мусоргский, видно, упал, когда ему стало плохо. С пола его перенесли на диван. Дарья Михайловна, перепуганная, подошла, все расступились перед нею.
Мусоргский лежал с закрытыми глазами; приоткрыв их, он виновато посмотрел на нее.
— Нет, ничего, теперь уже лучше… — пробормотал он с трудом. — Это пройдет, ничего…
Сзади послышался зычный, но благосклонный голос генерала:
— Да лежите, лежите!.. Бывает всякое, с кем не случается!
Мусоргский попробовал спустить ноги с дивана, но не смог. Он полежал некоторое время с закрытыми глазами, потом вздохнул и произнес словно про себя:
— Нет, ничего… Я сейчас… — И в самом деле попробовал встать.
Мусоргского поддержали под руки и довели до кресла. Он старался двигаться без посторонней помощи, но двигался с трудом.
В гостиной было тихо. Дарья Михайловна, чувствуя себя виноватой перед Мусоргским, думала тем не менее, что вечер испорчен, что эффект от выступления ученицы пропал. Но нельзя было не тревожиться о больном человеке.
— Модест Петрович, милый, ну как вы? — спросила она.
Он кивнул ободряюще:
— Лучше, лучше…
— Может, поедем?
Мусоргский снова кивнул.
— Э-э, позвольте, — вмешался генерал, — я сейчас прикажу сани подать. Сани удобные, и лошади хорошие, домчат мигом.
Мусоргский приложил руку к сердцу, выражая свою признательность.
С той минуты, как его подняли, он чувствовал себя в чем-то виноватым. Не осталось ни раздражительности, ни мрачности — были сознание вины перед всеми и благодарность за заботы о нем.
Ему принесли сюда пальто. Генерал сам помог ему просунуть руки в рукава.
— Жаль, жаль, — заметил он благосклонно, — не довелось вас послушать, а мы рассчитывали… Ну, до другого раза.
Мусоргский осторожно спустился по лестнице, поддерживаемый под руку. Его усадили в сани. Леонова села рядом, прикрыв ему меховой полостью ноги.
— Ну как? — спросила она по пути.
— Ах, голубушка, сколько я вам хлопот причинил!
— Да это ничего, пустяки, только бы вы поправились.
— Я поправлюсь. Мне уже лучше. — Подумав, Мусоргский с тревогой спросил: — Дарья Михайловна, а вы мне позволите ночь у вас провести?
— Конечно. Ведь мы так и условились.
Леонова была в искренней тревоге за него. Мысль, что он поправится, располагала Дарью Михайловну к нему.
Мусоргский вошел в квартиру и, оглянувшись, сказал с облегчением:
— Вот и хорошо как, что приехали! — точно он в первый раз был в этих комнатах.
Леонова хлопотала вокруг него; она приказала постелить ему в кабинете, но он запротестовал:
— Нет, лучше в кресле, так спокойнее. Мне этак легче дышать.
Он настойчиво просил об этом, и она в конце концов согласилась.
Леонова приказала девушке, чтобы та наблюдала за Модестом Петровичем, а сама пошла спать.
«Как теперь быть с ним? — думала Дарья Михайловна с тревогой. — Может, и вправду все пройдет без следа? Ведь однажды уже что-то подобное приключилось».
Утром Мусоргский объявил, что чувствует себя значительно лучше. Он опять стал благодарить и извиняться, что причинил Дарье Михайловне столько хлопот.
Обрадованная его состоянием, Леонова твердила, что это все пустяки и что каждая на ее месте поступила бы так же.
— Вот мы с вами кофе сейчас напьемся, Модест Петрович. Потом опять отдыхать ляжете, и помаленьку все придет в прежний порядок. И опять мы с вами в классах начнем хлопотать. А вчера вечер какой был удачный!
Она суетилась вокруг него, послала девушку помочь ему умыться, но Мусоргский не пожелал:
— Да я сам, спасибо.
Он умылся, расчесал перед зеркалом свои сбившиеся за ночь волосы и пошел в столовую.
Не дойдя до стола, он вдруг упал.
— Ах, боже мой, что ж это! — воскликнула Дарья Михайловна, кидаясь к нему.
Мусоргский лежал, вытянувшись во весь рост, ничком на полу, большой и тяжелый. Дарья Михайловна с горничной не в силах были поднять его; они с трудом повернули его на бок, чтобы он не задохнулся.
XVI
Оставлять больного у Леоновой было невозможно. Когда Дарья Михайловна прибежала к Стасову и сообщила, в каком состоянии его друг, тот понял, что только больница могла бы еще спасти Мусоргского. Да и Леонова твердила, что боится брать на себя ответственность.
Дав знать о случившемся Балакиреву и другим, Стасов кинулся хлопотать о койке, но не так это было просто. Он обошел знакомых, достал записки к тем, от кого это зависело. Определить бездомного, неслужащего человека в больницу оказалось делом почти невозможным.
Два дня ушло на хлопоты, а толку не было; наконец кто-то надоумил Стасова отправиться к некоему доктору Бертенсону, работавшему в Николаевском госпитале. Сказали, что тот любит музыку и потому отнесется к больному с большим сочувствием.
Действительно, Бертенсон выслушал Стасова очень сочувственно.
— Да, я Модеста Петровича знал немного, — сказал он. — И «Бориса» смотрел, да и самого его в одном доме слышал однажды… Эх, беда какая! Больница нужна непременно, а как устроить туда, ума не приложу.
Видя с его стороны такое отношение, Стасов решил действовать энергичнее.
— На вас только и надежда, — сказал он. — Мы пробовали всё, что было в наших возможностях, а как дальше действовать, просто не знаем. Вас группа почитателей Модеста Петровича просит: Римский-Корсаков, Бородин, Кюи, я, — помогите нам.
Бертенсон думал, как поступить.
— Принимать в госпиталь лиц гражданского звания мы не имеем права: госпиталь военный. Но случай особый. Попытаться разве поговорить с главным врачом?… Могли бы вы, Владимир Васильевич, зайти часа через два?
— Ведь он бывший офицер гвардии, он великий музыкант! Неужели нигде не найдется места для такого человека? Ведь это ужас что такое, позор!
— Да, я знаю… Но что поделаешь — такое положение! Зайдите, пожалуйста, часа через два.
Когда Стасов явился снова, Бертенсон встретил его смущенный.
— Все мои доводы оказались бессильными, — сообщил он. — Главный врач ни за что не соглашается поместить гражданское лицо — за это он может получить выговор.
— Что ж теперь делать? Ведь мы испробовали все. Последняя надежда была на вас…
— Есть лишь одна возможность определить больного, — сказал Бертенсон с тем же смущением. — Уж не знаю, как вам и предложить… Я бы мог выдать Модеста Петровича за своего денщика, тогда бы приняли.
— Великого композитора России — нельзя, а денщика вашего — можно? Сколь же мы еще дики!
— Владимир Васильевич, будьте благоразумны. Я сделаю всё, чтобы Модесту Петровичу было здесь хорошо. Надо попытаться спасти его, если это в наших возможностях.
— Хорошо, — решил Стасов. — Пусть денщик.
— Но группа ваша не будет протестовать потом?
— О вашем, господин Бертенсон, благородном отношении мы сохраним память навсегда.
Бертенсон деловито сказал:
— Тогда везите его скорее, пока я не сдал дежурство.
Палата, куда положили Мусоргского, была чистая, белая, крашенная масляной краской, с высоким окном. Она была перегорожена надвое, но не доверху. Во второй половине тоже стояли кровати. Бертенсону удалось добиться, чтобы туда никого не клали; главный врач обещал без крайней надобности палату другими больными не занимать.
Мусоргского, хотя он числился вольнонаемным денщиком, постарались обставить со всеми удобствами, какие допустимы в военном госпитале. Рядом с кроватью поставили два столика. На одном клали еду, на другом лежали газеты и книги. Книги доставляли друзья. Зачем-то ему понадобился трактат «Об инструментовке» Берлиоза. Видно, помышляя об оркестровке «Хованщины», Мусоргский решил освежить в памяти то, что в свое время поразило его в берлиозовском труде.