Во французском изгнании Росселли и его друзья пишут «Тетради справедливости и свободы» и пытаются переправить их в Италию. Группа молодых туринцев, в том числе ученики профессора Аугусто Монти, собираются, чтобы прочитать и обсудить их. У этих людей нет политического опыта. Они далеки от любой идеи насилия и даже не осознают опасность, с которой неизбежно столкнутся. Обнаруженные OVRA[163], тайной полицией режима, туринцы поплатятся за любопытство. Муссолини лично позаботится об этом.
Дуче невероятно раздражает все, связанное с оппозицией в Турине. Он требует от суда особой строгости. За газету и несколько разговоров в Италии времен Бенито Муссолини человек может быть приговорен к 15 годам тюремного заключения, как это и происходит с Витторио Фоа, который отбудет восемь из них до падения режима.
Когда в 1936 году разражается гражданская война в Испании, Карло Росселли берется за оружие. В августе он сражается во главе колонны из 150 антифашистов, набранных во Франции, на Арагонском фронте, на возвышенности, которую один из добровольцев, республиканец Марио Анджелони, перед смертью в бою называет Монте-Пелато. Под этим именем холм и останется в истории. Это время, когда против фашизма восстает часть народа. Отныне для коммунистов Росселли больше не «реакционный идеолог» или «фашист-диссидент», как его называл Тольятти, хотя напряженные отношения с коммунистами у Росселли будут всегда. Росселли всю жизнь сопереживает анархистам.
13 ноября 1936 года Карло Росселли произносит в Барселоне сакраментальные слова: «Именно с этой надеждой мы устремились в Испанию. Сегодня здесь, а завтра в Италии. Братья, товарищи итальянцы, слушайте. Волонтер-итальянец говорит с вами по радио Барселоны. Не верьте лживым новостям фашистской прессы. Она изображает испанских революционеров толпой кровавых безумцев накануне поражения…»
«Сегодня в Испании, завтра в Италии» – вот и все, что осталось от неудачной, но достойной авантюры антифашистов в войне против Франко.
Карло Росселли заболевает и отправляется на лечение во Францию, в Баньоль-де-л’Орн, Нормандия. К нему едет брат Нелло, которому все-таки выдали паспорт. И это ловушка. Пользуясь приездом Нелло, фашисты подбираются к Карло вплотную. Чиано приказывает генералу Марио Роатте[164], главе секретной службы, организовать убийство обоих братьев. Дуче, конечно, все знает. Исполнителями станут ополченцы-кагуляры[165] – формирование французских правых.
Карло и Нелло попадают в засаду. Их вытаскивают из машины и стреляют в них. Нелло падает первым. Карло умирает на месте. Его брат еще жив, и мужчину добивают ножами. Тела будут найдены через два дня и похоронены в Париже на Пер-Лашез. В похоронах примут участие 150 тысяч итальянских и французских антифашистов.
Взамен за убийство кагуляры получают от режима Муссолини партию оружия – тысячу винтовок. Это оружие должно послужить перевороту против Народного фронта – партии, годом ранее победившей на выборах. Поговаривают, будто в убийстве братьев Росселли участвовал будущий президент-социалист Франсуа Миттеран, в свои 20 лет испытывавший симпатии к кагулярам. Возможно, эти подозрения необоснованны, но Миттеран и его преемники никогда не пытались скрыть информацию о былом отношении президента к этой группировке, внесенную де Голлем в досье кагуляров.
За это преступление никто так и не ответит: и во Франции, и в Италии его предпочтут замолчать. После войны генерал Роатта найдет убежище во франкистской Испании. Останки Карло и Нелло в 1951 году перенесут во Флоренцию на кладбище Треспиано на Виа-Болоньезе. Ныне они покоятся рядом с Гаэтано Сальвемини, Эрнесто Росси, Спартако Лаваньини, убитом фашистами в 1921 году, и Пьеро Каламандреи. Именно Каламандреи составил эпитафию, выгравированную на надгробии Карло и Нелло Росселли:
Справедливость и свобода.
За них умерли.
Ради них жили.
Глава 6Свинцовый капюшон
Суровая жизнь под властью дуче
Все ли итальянцы этого времени – фашисты? Разумеется, нет, несмотря на то, что преступления и преследования, страх и конформизм цветут буйным цветом.
Активных антифашистов, о которых мы уже говорили, – меньшинство. Они рискуют всем, в том числе самым дорогим – жизнями. Людей бросают в тюрьмы, избивают, вынуждают эмигрировать, просто убивают.
Даже «молчуны» находят способ выразить свою ненависть к режиму скромными, малозаметными, но красноречивыми жестами: отказываются от партийных билетов, пишут на стенах, носят двусмысленную символику 1 мая, прячут фотографию Маттеотти за изображением Мадонны.
Обыватели приспосабливаются. Не всех, в конце концов, волнует политика. Если над входом написано «Здесь не говорят о политике», все подчиняются. Серая масса, в большинстве своем колеблющаяся от безразличия до соглашательства, в зависимости от обстоятельств. Победа в войне, пусть даже с более слабым противником, помогает; поражение, пусть даже от более сильного,– напротив. Известия вроде «Через сорок лет после унижения в битве при Адуа мы вошли в Аддис-Абебу»[166] воодушевляют. Но смотреть на собственный дом, разрушенный британскими и американскими бомбардировщиками, против которых бессильна зенитная артиллерия, страшно. Наконец, фашистским идеям иногда просто симпатизировали.
Действительно, многие итальянцы в то время выказывают приверженность фашизму в той или иной мере. Очень трудно вычислить истинную приверженность диктатуре, когда по самой сути режима существующему положению дел нет альтернатив, кроме дубинок, касторки, арестов, судебных процессов и приговоров.
В эпоху Муссолини
Жизнь при фашизме выглядит тусклой и странной. «Рабская и бессмысленная», – определяет ее дон Минцони. Да, при фашизме люди точно так же влюбляются, заводят детей, живут в любимой стране. Но одновременно – и это крайне важно – в обществе царят унижение и принуждение. Режим не приветствует дискуссии и борьбу за права, режим награждает смирение и послушание, а не заслуги. Итальянцы негласно разделены на категории. Обладатели партбилетов более равны, чем все остальные.
«Нулевой день» календаря «фашистской эпохи» – 28 октября. Во всех официальных документах отныне должны стоять две даты: одна – рассчитанная от рождения Иисуса Христа, другая – от даты начала марша на Рим, записанная римскими цифрами: I год фашистской эпохи, II год фашистской эпохи, III год фашистской эпохи… Ни капли иронии!
Беспредел, впрочем, не ограничивался политикой, затрагивая все слои социума.
Без разрешения режима итальянцы не могли выехать за границу и даже переехать в другой город. Католицизм должен был стать «единственной религией государства» – согласно Конкордату 1929 года[167]. Конечно, это было записано еще в Альбертинском статуте, но до правления дуче Италия была светским, если не антиклерикальным, государством!
Если в город собирается прибыть какой-нибудь фашистский иерарх и тем более сам Муссолини, милиция получает списки тех, кого следует заблаговременно арестовать. Многие получают розовые приглашения на речь дуче – лично на Пьяцца-Венеция или перед микрофонами, которые распространяют голос диктатора в городах Италии. Игнацио Силоне[168] рассказывает о «„крестьянах“ Марсики, переименованных в „селян“», которых сквадристы доставляют в пункты сбора грузовиками: «Когда Муссолини начал говорить, группа солдат закричала громко, ритмично и страстно: „Ду-че, ду-че, ду-че!“ Толпа присоединилась к крику. Никто никого не слышал. Два слога истинно экзорцистского призыва буквально потеряли смысл. Наконец находящиеся ближе всего к радио сделали знак. Передача закончилась».
Дуче создает свой собственный миф. Он шахтер, молотильщик, раздетый по пояс, летчик, всадник, теннисист, моряк, дробильщик в каменоломне. Однажды в Предаппио Бенито отбирает молот у друга детства: «Дай-ка мне, Пипон» и разбивает валун. Маршал карабинеров, арестовавший его в Форли, раскаивается и приносит дуче в подарок булаву, которой избил его во времена революционных симпатий.
Рождаются Романо и Анна-Мария Муссолини, и вся семья наконец воссоединяется в Риме. Муссолини живут в великолепной резиденции – на вилле Торлония, щедро сданной им в аренду за одну лиру в год. Бенито и Ракеле после многих лет разлуки продолжают спать в разных апартаментах. Муссолини предпочитает обедать один. По вечерам дуче иногда надевает фрак и идет в оперу, в ложу № 11, где периодически откидывает голову и погружается в спокойный сон.
Даже в час триумфа диктатор сохраняет мрачный взгляд и угрожающий тон речей. В седьмую годовщину марша на Рим дуче выступает с балкона Пьяцца-Венеция. Муссолини бурно сожалеет, что «не поставил своих противников к стенке в октябре 1922 года». Впрочем, всегда есть возможность сделать это позже, хотя бы и теперь, намекает Бенито: «Это оружие, скорее всего, нравилось вам и раньше. Думаю, вы меня поняли».
Толпа кричит: «Дубинка!» Муссолини отвечает: «Ну да. Она слегка запылилась, но пыль можно и стряхнуть!» Тем более что уже достаточно винтовок, с помощью которых можно и нужно «всадить свинец фашистской революции в спину предателям Родины».
Курт Зукерт[169], теперь называющий себя Курцио Малапарте, больше не критикует дуче. Наоборот, он посвящает ему стихи:
Хлеб дай насущный нашим ртам, Дай вдохновения нашим мечтам, Грозный источник дерзаний безумных, Подвигов славных, смелости юной! Солнце восходит, петух поет, Дуче[170]