Изредка он предпринимал неуверенные попытки укусить женщин, особенно когда те трогали самые укромные части его тела. Но они скоро научились предвидеть его поведение и с веселым смехом уклонялись от нападений. Они непрерывно удивлялись, расчесывая ему волосы и укладывая их локонами. Грязную оборванную одежду ему заменили чистым белым одеянием.
Во всех остальных отношениях о Дориане заботились так же хорошо. Поверх пальмовых листьев тюфяка набросили мягкую, замечательно выделанную овчину. Под голову дали шелковую подушку; ночью темноту в его камере разгоняла масляная лампа. Рядом с ним всегда стоял кувшин с водой: испаряясь через пористую глину, она создавала в камере прохладу. Женщины трижды в день кормили его, и хотя сначала он поклялся назло им уморить себя голодом, запахи пищи оказались слишком большим искушением для аппетита подростка.
Хотя Дориану трудно было выносить одиночество, он понимал, что должен быть благодарен за то, что его не поместили в одну из переполненных камер коридора.
Отец и Том предупреждали его, что может случиться с красивым мальчиком, если он окажется во власти низких, порочных взрослых мужчин.
Длины цепи хватало лишь на то, чтобы достичь подоконника под амбразурой, и хотя Дориан мог подняться к окну и выглянуть наружу, повторить попытку бегства он не мог. И когда не царапал свое имя на стене, часами смотрел на лагуну, где стоял флот аль-Ауфа. Он мечтал увидеть на горизонте белые топсели «Серафима».
— Том придет, — каждое утро обещал он себе, рассматривая светлеющий океан.
По вечерам он смотрел, как горизонт исчезает в винно-пурпурных тенях ночи, и подбадривал себя теми же словами: «Том обещал, а он всегда держит слово. Он придет завтра. Я хорошо это знаю». Каждые несколько дней тюремщики отводили его к Бен-Абраму. Мусульманский врач прозвал Дориана Львенком, и это ему подходило. Тюремщики научились опасаться его так же, как женщины, и с облегчением передавали его Бен-Абраму. Врач тщательно осматривал его от макушки до босых ног в поисках следов плохого обращения или побоев. Его особенно заботило, чтобы ножные кандалы не оставили следов на белой коже и чтобы Дориана хорошо кормили и заботились бы о нем.
— С тобой хорошо обращаются, маленький рыжий Львенок?
— Нет, меня каждый день бьют, — дерзко отвечал Дориан. — И жгут меня раскаленными железными иглами.
— Тебя хорошо кормят?
Бен-Абрам терпеливо улыбался его явной лжи.
— Мне дают есть червей и пить крысиную мочу.
— Ты расцветаешь на этой пище, — заметил Бен-Абрам. — Надо бы самому попробовать.
— У меня выпадают волосы, — возражал ему Дориан. — Скоро я облысею, и тогда аль-Ауф пошлет тебя на лобное место.
Дориан теперь знал, что мусульмане особенно ценят его волосы, но старик поддался на его ложь об облысении только один раз.
Теперь он снова улыбнулся и взъерошил роскошные пряди.
— Пойдем со мной, мой лысый Львенок.
Он взял Дориана за руку, и на этот раз мальчик не пытался вырваться. Из-за одиночества, которое он переносил тяжело, его неудержимо тянуло к этому доброму старику. И он пошел с ним в помещение для аудиенций, где их ждал аль-Ауф.
На этих встречах проводился особый ритуал представления Дориана перспективным покупателям. Пока они спорили и торговались, осматривали его волосы и нагое тело, Дориан стоял неподвижно, глядя на них с театральной гримасой ярости и ненависти, молча составляя самые оскорбительные фразы, какие позволял его арабский.
Во время переговоров неизменно наступал миг, когда покупатель спрашивал:
— Но говорит ли он на языке пророка?
Тогда аль-Ауф поворачивался к Дориану и приказывал:
— Скажи что-нибудь, дитя.
Дориан набирал полную грудь воздуха и произносил свою последнюю композицию:
— Пусть Аллах зачернит твое лицо и сгноит зубы в твоих кривых челюстях.
Или:
— Пусть он заполнит твои кишки червями и высушит молоко в вымени всех коз, которых ты взял себе в жены.
Покупателей после этого охватывал ужас.
Бен-Абрам уводил Дориана в камеру, по дороге строго выговаривая ему:
— Где такое прекрасное дитя научилось таким нехорошим словам?
Но глаза его в глубокой сети морщинок весело поблескивали.
Однако когда Дориан в последний раз вошел в помещение для аудиенций, он почувствовал, что атмосфера там совсем другая.
Человек, которому его показывали, не был грубым капитаном дау или толстым жирным купцом — это был принц.
Он сидел в центре комнаты на груде шелковых подушек и ковров, но спина у него была прямая, а вид властный и царственный. Хотя за ним в позах глубочайшего почтения сидели с десяток его приближенных, в этом человеке не было высокомерия. Он был величествен и полон достоинства. В семейной Библии в Хай-Уэлде был нарисован святой Петр, Камень. Сходство с этим человеком было столь разительным, что Дориан подумал: это один и тот же человек. Его охватило набожное благоговение.
— Приветствуй могучего принца аль-Малика, — сказал аль-Ауф, когда Дориан молча остановился перед этим воплощением христианского апостола.
Аль-Ауф с явной тревогой ждал слов Дориана: он беспокойно тянул себя за бороду.
— Прояви уважение к принцу, или я велю тебя высечь, — сказал он.
Дориан знал, что это пустая угроза: аль-Ауф никогда не позволит испортить безупречность его кожи, ведь это уменьшит его цену. Он продолжал с благоговением смотреть на человека перед собой.
— Поприветствуй же принца! — настаивал аль-Ауф.
Дориан почувствовал, что в присутствии аль-Малика стремление вести себя вызывающе покидает его. Он не раздумывая поклонился — низко и почтительно.
Аль-Ауф явно удивился, но решил увеличить свое преимущество. Он надеялся, что мальчик забудет о женщинах-козах и гнилых зубах.
— Говори с высокородным принцем! Приветствуй его на языке пророка, — приказал он.
Не рассуждая сознательно, Дориан вспомнил урок Уила Уилсона, полученный однажды в долгий день, когда корабль лежал в дрейфе. Уилсон пытался объяснить сходство ислама и христианской веры. И Дориан красивым мелодичным голосом прочел на память из Корана:
— Я такой же человек, как ты, но вдохновение открыло мне, что твой Бог — единственный Бог. Тот, кто желает встретиться с Господом, должен быть праведником.
Все в комнате затаили дыхание. Даже принц быстро наклонился вперед и восторженно посмотрел в чистые зеленые глаза Дориана.
Дориан упивался произведенным впечатлением. Ему всегда нравились театральные представления, которые мастер Уэлш организовывал в Хай-Уэлде и на борту корабля. В этих представлениях Дориан обычно исполнял женские роли.
Однако сегодняшнее представление удалось на славу.
В наступившей долгой тишине принц выпрямился и повернулся к человеку, сидевшему непосредственно за ним.
По его одежде Дориан понял, что это мулла, религиозный наставник, в исламе — то же, что священник.
— Объясни слова ребенка, — приказал принц.
— Это сто десятый стих восемнадцатой суры Корана, — неохотно признал мулла. Лицо у него было круглое и лоснилось от сытой жизни, большой живот лежал на коленях. Редкая бородка выкрашена хной. — Ребенок прочел стих точно, но ведь и попугая можно научить точно произносить слова, смысл которых ему не понятен.
— Что ты понимаешь под праведностью, дитя?
Уил Уилсон подготовил его к этому вопросу, и Дориан без колебаний ответил:
— Вера в истинного Бога и отказ от поклонения идолам, от обожествления людей, сил природы или в особенности себя.
Аль-Малик снова повернулся к мулле.
— Это слова попугая?
Святой человек был в замешательстве.
— Нет, господин. Это поистине мудрые слова.
— Сколько тебе лет, дитя?
Аль-Малик устремил на Дориана проницательный взгляд темных глаз.
— Одиннадцать, почти двенадцать, — гордо ответил Дориан.
— Ты мусульманин?
— Я скорее позволю, чтобы мой нос съела проказа, — ответил Дориан. — Я христианин.
Ни принца, ни муллу такой откровенный протест не рассердил. Они так же решительно отвергли бы подозрения в вероотступничестве.
— Иди сюда, мальчик, — ласково сказал аль-Малик, и Дориан подошел к нему. Принц протянул руку и взял прядь вымытых блестящих волос. Дориан терпеливо подчинился. Принц пропустил его волосы через пальцы.
— Поистине волосы самого пророка, — негромко сказал он.
Все в комнате хором сказали:
— Хвала Аллаху.
— Можешь отослать его, — сказал принц аль-Ауфу. — Я видел достаточно, и нам надо поговорить.
Бен-Абрам взял Дориана за руку, и они направились к выходу.
— Сторожите его бдительно, — сказал принц им вслед, — но обращайтесь с ним хорошо.
Бен-Абрам сделал жест уважения и покорности, прикоснувшись к губам и сердцу, и отвел Дориана назад в камеру.
Слуги аль-Ауфа принесли свежий кофе.
Один снова наполнил крошечную из чистого золота чашку принца густым смолистым напитком, второй зажег кальян.
Торговлю таким важным товаром следует вести неторопливо.
Постепенно, с долгими многозначительными паузами, со сложным обменом мнениями, облеченными в цветистые, поэтические фразы, два человека приблизились к соглашению. Аль-Ауф поднял запрашиваемую цену до двух лакхов, чтобы иметь свободу маневра, и постепенно позволил убедить себя сбавить ее.
Много позже наступления темноты, при свете масляных ламп, в ароматном дыму трубок они договорились о плате за ребенка.
— Я не беру в дорогу на корабль столько золота, — сказал аль-Малик. — Завтра утром я уплыву и возьму ребенка с собой и, как только достигну Ламу, пошлю к тебе быструю дау. Ты получишь свой лакх до восхода новой луны. Даю в этом священную клятву.
Аль-Ауф несколько мгновений колебался.
— Как прикажет великий принц.
— Теперь оставь меня: уже поздно, а я хочу помолиться.
Аль-Ауф сразу встал. Собственное помещение он уступил аль-Малику, потому что считал честью принимать у себя такого высокого гостя. Пятясь к двери, он несколько раз низко поклонился.